Даниил ЧКОНИЯ
«Я СТОЮ ПОСРЕДИНЕ ЕВРОПЫ…»
Авторская подборка
«Эмигрантская лира – 2012». Даниил Чкония, Александр Радашкевич, Вилли Брайнин-Пассек, сзади Алексей Остудин. Льеж, август 2012 г. Фото Татьяны Юфит.
* * *
Я согласен назвать ностальгией
Бесконечно тягучие сны.
Вижу лица, но лица – другие.
И другие приметы весны.
Подступающий миг пробужденья
Не пугает реальностью дня.
Вот бы новую дату рожденья,
Раз уж адрес иной у меня!
Но, посмертные слепки снимая,
Счет ушедшим мгновеньям веду.
Я сегодня, что лошадь хромая,
Сбился с шага и сплю на ходу.
Не задворки, зады, перекопы,
Не обмылки в гремящих тазах…
Я стою посредине Европы
С азиатской тоскою в глазах.
МОТИВ ШАГАЛА
Любовники долго
врастают друг в друга.
И вдруг друг из друга
произрастают они.
Смотри, в очертаньях невидимых
синего круга
зелёным посыпаны эти лиловые дни.
Как туго изогнут стремительный лук
бирюзового луга!
Упруго любить. Нежно любить. Больно лю-
бить телом об тело,
когда тополиная вьюга
вьётся над городом-полем в сонливом хмелю.
Легко оторваться
от быта болтливой слободки –
истица-виновница,
истины блудная речь,
беги местечково-тоскливой
вседневной селёдки!
Вседневной печалью –
со вздохом –
спеши пренебречь!
Заброшенный Витебск
вспорхнёт из-под синего плуга...
И вспыхнут птенцами,
синея под небом, огни...
Любовники пламени
плавно растут друг из друга!
И нежно друг в друга
навеки врастают они.
НЬЮ-ЙОРК В РИТМЕ ДЖАЗА
Ритм начинается
с перестука вагонов подземки –
белые, жёлтые, чёрные –
пассажиры в аквариумах огня, –
когда мы влетаем на эстакаду
и город выпучивает зенки,
и грязный выход на 42-ю
изумляет: «Ну и фигня!»
Потом вступают дружно
горы стекла, бетона, металла,
которым подыгрывают, подмигивают
километры поющих реклам
и реки огней, текущих
так яростно и устало
из downtown в uptown,
сплетаясь в рев, гул, вой, гам!
Улицы – на запад.
Улицы – на восток.
Свет, шум, запах.
Оторопь, ужас, восторг.
Перекрестков график.
Небоскребов рой.
Набухает траффик
Бензиновой горой.
Ритм начинается,
когда ты идёшь по тротуару, когда вослед тебе выплёскивается ветер, забежавший за тобой в магазин, ты, с шоколадной кожей, с шоколадной, недоступной никакому загару, в белой шубке, на которую сброшены смолистые волосы, когда ждёт тебя длинный, как дирижабль, белый лимузин, в который прячут тебя, как дорогую сигару, в дюралевую трубку, а ветер, который уже весь Манхэттен просквозил, напоследок бросается в ноги тебе (о, как он воет, срываясь по всей авеню, словно в аэродинамической трубе!) – обалдели прохожие, ослепли окна гигантских коробок, красным поперхнулся вдруг светофор и застыли автомобили, – Господи! – застит мне дымом взор, – до чего же я робок! – присутствуем при рожденье пробок, которые не рассосутся к грядущему дню, – ветер, ветер, ветер – гуляет по авеню, – ишь, говорит, какая ты ладная, жарко-прохладная, вкусная, безыскусная, шоколадная, сладкая, жадная, просто, ад для меня, погибель отрадная! – эй, кэбмен, – кричу, – заплачу! – я её вместе с улицей этой хочу! – только гарь ударила в ноздри смрадная, и исчезла ракета с тобой подобно лучу...
Рёв, стук, гром, вой.
Огонь – под ногами,
огонь – над головой.
Ритм начинается
с джаза вечерних улиц, с импровизации солирующих выхлопных труб, когда идёшь, сначала от страха сутулясь, потом, распрямившись, лицо запрокинешь к дыханью горячих губ звездного неба, падающего в колодцы безумного города, который пугает, отчуждает, согревает, манит!
Ритм начинается
как птичий клекот у горла...
Ритм начинается...
Ритм...
Р-и-и-и-т-м...
* * *
ничего ничего не лишне
если память жива и трепет
возникает в цветенье вишни
и картины струит и лепит
день который сияньем вышит
не сгорит обращаясь в пепел
если сок из него не выжат
если он повергает в трепет
хорошо говорить о бывшем
если нет о нём сожаленья
если память живёт и дышит
словно свежее воспаленье
ни счетов ни обидных реплик
но смешнее слышней и выше
ветер прошлого ветви треплет
сумасшедшей в цветенье вишни
* * *
я ж не музыкант а дурачок
ничего про музыку не знаю
главное что струны и смычок
вот уже и музыка сквозная
главное притронуться к струне
так чтобы дыхание коснулось
нот и фраз созвучных только мне
чтобы это и в тебе проснулось
главное скольжение смычка
чтобы сердце вздрагивало нежно
чтоб уверенной была рука
приникая к сердцу безмятежно
листья стелют осени постель
вейся же музыка тихо вейся
я владеть тобой виолончель
научусь ты только мне доверься
* * *
Полустанок –
станок впечатлений,
обточенных памятью.
На мгновенье мелькнёт перед взглядом,
обращённым в туда, в то,
что схвачено временем:
простоволосая, чистоглазая, чуть скуластая,
она тихо плачет, склонив голову
перед сердито выговаривающим ей
мужиком –
он нетерпеливо теребит
ручку потрёпанного чемодана
(паровоз уже пыхтит, потому что сюда
еще не довели электротягу),
воровато тычет ей поцелуй в щёку
и бежит к вагону,
провожаемый её взглядом,
в котором – отчаянье.
Дежурный по станции –
красномордый и испитой –
смотрит на неё без сочувствия,
пожалуй, что – с осуждением:
догулялась, мол, баба…
Унылый пёс,
прихрамывая на заднюю правую,
трусит по перрону,
облезлый хвост поджимая,
и, чуть не наткнувшись на женщину,
испуганно кидается в сторону,
мимо стенда,
где под стеклом перекошена газета,
со статьёй про волюнтаризм
и перекосы в сельском хозяйстве –
прощай, эпоха кукурузы!
С чем ещё предстоит прощаться,
мне – молодому, глупому, счастливому –
невдомёк.
И, почти веселясь,
я смотрю на пьяненького мужика,
вываливающегося из станционного буфета:
мужик хлопает глазами, открывает рот,
будто хочет криком остановить
уносящий меня
в светлые большие города поезд,
а крик не выходит,
и только долетает в приспущенное окно
ехидный окрик мордатого дежурного:
«От, дурак!..»
И уже их нет и не будет.
Но ещё мелькнёт покосившийся плетень,
за которым тётка развешивает
цветастые лоскуты стираного белья,
ленивый кот обернётся
на громыхающий состав
и спрыгнет во двор, распугивая кур,
бестолковый бычара
сверзится с отскочившей бурёнки,
застучат колёса
по недолгому мосту через тихую речку,
с берега которой помашут вагонам
полуголые пацаны,
и отнесёт куда-то во время и пространство
эту никакую жизнь, эту нежизнь,
как покажется мне –
молодому, глупому, счастливому…
А женщину жаль.
ГРУЗИНСКОЕ СТИХОТВОРЕНЬЕ
Яну Гольцману
По дорожке – пыльной, старой,
По тропинке – да не споро! –
Чок да чок – бычок Цикара,
Чок да чок – бычок Никора…
Путь неблизок, мир нетесен,
День не скуп на свет и краски –
От чуть-чуть печальных песен
До наивной грустной сказки.
И неспешные отары
Тянутся нешумно в горы,
Где остался след Цикары
И не стёрся след Никоры.
Потому что в этом мире
Друг – твердыня и основа,
К двум твоим – придут четыре
Добрых дела, добрых слова.
О добре ведутся споры,
И про зло талдычат свары...
Кто придёт на зов Никоры?
Кто услышит зов Цикары?
Ветка к ветке, камень к камню –
Свить гнездо, сложить дорогу...
Протянись твоя рука мне –
Сразу чувствую подмогу!
И по-русски: скоро-скоро!
По-грузински: чкара-чкара!
Чок да чок – бычок Никора...
Чок да чок – бычок Цикара...
* * *
куклы зайчики медведи
или прочие зверьки
эти милые соседи
плюшевые уголки
эти белочки свинюшки
и другой набор лесной
эти детские игрушки
под рождественской сосной
что за славные подарки
это кто же их принёс
это к вам ли из-под арки
пробирался дед мороз
вы нагуливали щёки
в ожидании чудес
находил же старый щёлки
как-то в дом он к вам залез
чем гулял мороз морозней
тем желанней благодать
возвратясь с прогулки поздней
торопиться угадать
что в кулёчках что в мешочках
ватный снег в сверканье звёзд
верит сын и верит дочка
это дед мороз принёс
и покуда мир невечный
этой веры был не лжив
я и сам-то был беспечный
весел молод крепок жив
«Эмигрантская лира – 2017». Даниил Чкония и Александр Радашкевич. Льеж, август 2017 г.
|
