ОКОННОЕ КИНО
Две курочки клюющие и важный петушок, забор с подсолнухом,
щетинистое солнышко и тюлевые облачка, проеденные молью. Уж
тридцать пегих зим и пенных лет не меньше меня разглядывает вчуже
забытое окно напротив в ущельном переулке Куртуа, ведя годам отсчёт
обратный и забывая про себя. Когда-то мелькнули там две итальянки,
слушая нечто мандалинно-лагунное, но больше никого и никогда.
Оно глядело отрешённо и в моё седьмое небо, и в гудящие тартарары,
когда ко мне непрошено впадали те златокудрые ангелы, как и демоны
те сизогубые, и не мигало на все мои крылатые отъезды и возвраты
извечного круга. А человечества безмолвное кино читается с подоблачной
мансарды, как срез поминных пирогов, меняя в сотах лица на мятые тела,
но слева от оного окна всегда ютилась юркая старушка, что днями спит
за портьерой замшелого цвета, а ночью теплит млечный огонёк, поминая
себя и угрюмого мужа, что затяжно курил, облокотившись на узорную
решётку и отпуская к звёздам дым, когда я был прозрачней и моложе.
Под ней давно девица, что валяется днями с дебильником в руках, встаю
я иль ложусь, одна иль с редким мужиком, из-под которого пялится
прямо в глаза опрокинутым каменным взглядом тех баб исполинских,
что на острове Пасхи глазеют в первонебеса. А под крышей молодчик
спортивного вида, живущий с распахнутым окном средь леса стиранных
футболок, которые любовно примеряет, вертясь часами перед зеркалом
незримым. Дня три назад, возможно, в наказанье, он вывесил наружу все
свои пальто и цветасто-пушистые куртки, что в ужасе сцепились рукавами,
болтаясь на ветрах на пятом этаже, пока он рыскал в поисках неведомой
одёжки, какой не видел свет. А справа китаянка хунвейбинского склада,
что затемно уходит на работу, а вечерами пилит своих куклоликих чад
какими-то утиными словами. Двумя этажами ниже, в жару, раскурчавый,
как Пушкин, мулатик, занимается этим на подоконнике, ища глазами
наблюдателя и вещая кому-то в трубку: «Я Энцо, мне двенадцать лет…
На каникулах из Гваделупы». Потом из этого окна глядят уже жандармы,
разбираясь с его шоколадной мамашей, отвлечённо разводящей руками
в ответ. Под ним затейник из дискотеки с горой разложенных пластинок,
всегда один, в наушниках, за плотной шторой средь миганья недоброго
света. Порой в одну из этих рам наваливает молодёжь на выходные и врубает
свой адский бум-бум, задёргивает занавески и, набесясь, накурившись и на-
не знаю что, вываливает в полдень с потусторонними глазами, бросив
в подъезде мешок с бутылями и ломтями недожранной пиццы. Старушки
каркающий кашель, засвеченные кадры судеб и тюлевая заводь ничейного
окна, так крутится в глазастой пустоте повторное кино уж тридцать
с лишком лет до ряби стёртого конца, когда смолкает хор и тают скрипки
за пыльным бархатом смыкаемой завесы, а курочки чего-то всё клюют
на солнышке колючем, не тают нитяные облачка, не валится тупой забор
с лопастыми цветами и рдеет ладный петушок под лучом незакатного света.