Тариэл ЦХВАРАДЗЕ
«ВСЕ РАДУЕТ МЕНЯ В ПОДЛУННОМ МИРЕ…»
Авторская подборка (2017 г.)
* * *
Луна касалась Зедазени,
перед дождём метался стриж,
кресты с церквей бросали тени
на черепицу старых крыш.
Вдали угадывался Джвари,
под ним, как прежде, две реки –
Арагви слева, справа Мтквари,
в саду мерцали светляки.
Играл янтарным цветом виски,
искрилось красное вино,
висело небо очень низко
и звёзды сыпались в окно.
Шаги – из ночи вышли двое,
как призраки, возникли вдруг,
и не хватало только воя,
чтобы почувствовать испуг.
Один держал поднос хинкали,
другой нёс блюдо с шашлыком.
Не отвертеться от реалий –
мы под грузинским колпаком!
Застолье расслабляет быстро
поэтов, жуликов, врачей,
и вот уже шансон со свистом,
бессмысленность пустых речей.
О вере в Бога, „бедах“ геев,
о хитрых происках Кремля,
о всемогуществе евреев,
о том, что суки у руля.
И так полночи – пили, ели,
но разве в этом жизни суть,
и мы к стене Светицховели
решили всё-таки рвануть!
Сверкал колосс в лучах подсветки,
но только портило сюжет,
то, что на фреске Колька – Светке
оставил пламенный привет.
Луна ушла, и утро Мцхету
залило солнечным теплом.
Хирург, политик, два поэта
похмелье правили вином.
* * *
Я буду пить до поздней ночи водку
в каком-то второсортном кабаке
и под конец, сорвав с души обёртку –
пущу её по залу налегке.
От столика до столика нагая
пойдёт она, не брезгуя ничем,
в беспамятстве наивно полагая,
что так вот и уходят от проблем.
А ты сейчас свой миллионный крестик
наносишь, вышивая мне Христа...
Налейте-ка на посошок грамм двести –
я не держу Великого поста.
* * *
Всё этой ночью было из стекла,
аэропорт, отель и даже лица
и чача из бутылочки текла
и согревала в холод, как Жар-птица.
Хотел, чтоб окна выходили в сад,
а не к перрону метрополитена,
колёсный стук, вибрировал фасад
и ослепляли лампы галогена.
Нет, не тиха украинская ночь
и Днепр не чуден при любой погоде,
джин лампы, напрягись и обесточь
метро и освещенье в переходе.
Усну на час, и тут приснится сон,
как панночка стучится гробом в темя,
отель «Турист» пронзит мой дикий стон
и остановится на полседьмого время.
И подскочу, и лифтом быстро вниз
спущусь к буфету, выпить чашку кофе
и усмехнётся криво Дионис,
скрестив колени на хрустальном штофе.
* * *
Остыла чашечка, и кофе
уже не тот имеет вкус,
вино не то в хрустальном штофе,
и горьковат вишнёвый мусс.
В ногах две милые собаки,
но, к сожаленью – цвета беж.
Американские дензнаки –
на случай бегства за рубеж.
Автомобиль от „Митсубиси“ –
мечтаю о „Порше Каен“,
живот большой, затылок лысый,
невнятный цвет квартирных стен.
Жена, похожая на Синди,
а не на душечку Джоли.
Зачем-то изучаю хинди
и сюрреальный мир Дали.
Из крайности бросаясь в крайность,
в смешных иллюзиях паря,
пойму, наверное, под старость,
что суетился, в общем, зря...
Оставлю недопитым кофе,
и, с грустью бросив взгляд окрест,
начну подъём к своей Голгофе,
взвалив на плечи только крест.
* * *
Гремел салют, рвалась струна,
а загулявшая отчизна
не понимала с бодуна
сегодня праздник или тризна.
Наутро сразу не поймёшь,
смеяться или горько плакать
и в хашной вместо правды ложь
она с похмелья будет хавать.
Съев хаши с тёртым чесноком
и вмазав виноградной чачи,
с досады грохнет кулаком
и бросит десять лар без сдачи.
Бывали хуже времена –
ты в лихолетье не капризна,
вот бочка красного вина –
гуляй наивная отчизна.
* * *
В предчувствии глобальной заварушки
в две тысячи семнадцатом году,
я украду прицел от главной пушки
и закопаю у себя в саду.
В таком, где мандарины и инжиры,
где соловьи поют и никогда
людей не строят строго по ранжиру
колонной, направляя никуда.
Военачальники возьмут лопаты, кирки,
миноискатели т.д. т.п.,
вскопают сад, сотрут до дыр ботинки
и не найдя, объявят о ЧП.
Допрос их будет строгим однозначно,
я не раскрою маленький секрет,
пусть будут бить и материться смачно,
но «Миру – мир», вот мой приоритет.
С улыбкой на лице такой смиренной
от Моны Лизы, Кришны и Христа,
останусь в памяти у всей вселенной
за тот прицел, зарытый у куста.
* * *
Всё радует меня в подлунном мире,
и водки вкус, и без неё тоска,
и то, что дважды два всегда – четыре,
и родинка любимой у виска.
Я персонаж по городу известный,
меня на понт так просто не возьмёшь
и даже Лёва – «положенец» местный,
ко мне без стука не бывает вхож.
Везёт по жизни – хоть возьми, да тресни
из зависти ко мне, но только, друг –
не приведи Господь на «Красной Пресне»
в пресс-хате оказаться как-то вдруг.
На фоне том, трагедии Шекспира
покажутся смешными, и тогда,
поверь бродяге, недостатки мира
забудешь без особого труда.
Ну, как-то так… Попытка между делом,
колоду карт раскинуть по мастям.
Так на доске писать нас учат мелом,
а может, ну его, учителей к чертям?
* * *
Индевеют в тумане деревья,
под снегами не дышат поля
и к чертям на кулички с похмелья
подорваться зовёт колея.
Эх! На тройке б рвануть с бубенцами
в белоснежную, чистую даль,
где у печки в избе с изразцами
вяжет женщина мягкую шаль.
На столе борщ и штоф самогона,
половица тихонько скрипит,
и хозяйка с улыбкой мадонны
затопить тут же баньку велит.
После пара застелет постели,
на резную уложит кровать
и под звуки далёкой метели
будет гостя всю ночь целовать.
* * *
Когда Господь в невиданные дали
торжественно однажды призовёт –
уйди спокойно, тихо, без печали
за свой последний в жизни поворот.
И там, в пространстве безупречно белом,
сияющим в лучах иных светил,
ты вдруг поймёшь случайно, между делом,
что до сих пор, как будто и не жил.
* * *
Смотрю в немытое окно
на старый двор, где в домино
играют сутки напролёт
из года в год.
Куда пригнал свой «Мерседес»
за двадцать штук дворовый Крез,
из Амстердама через Кёльн.
На белый клён
взобрались местные коты
ночной чёрнее темноты.
Соседка в тазике своё,
несёт развешивать бельё
и через весь квадратный двор
сплетут немыслимый узор –
бюстгальтера, носки, трусы,
штаны из выцветшей джинсы
и крик капризный малыша,
такой, что звон стоит в ушах,
а дворник, что с похмелья злой
по нервам шаркает метлой.
Уже давно
не мыто пыльное окно,
сегодня надо бы помыть
и дальше жить.
* * *
Александру Радашкевичу
Светлейшество сейчас живёт в Париже,
а по-другому Сашу не назвать,
ниспосланы ему, как видно свыше –
блестящий ум и княжеская стать.
И даже я мужлан и выпивоха,
с ним посетив однажды Льежский бар,
стал понимать, что материться – плохо,
и начал корректировать «базар».
Ах! Эти запредельные верлибры –
как тонким шёлком вытканная ткань,
как женщины манящие изгибы,
как африканского алмаза грань.
Естественно, что ты живёшь в Париже,
вдали от бездуховной гопоты,
ты долго шёл, мой друг, и всё же вышел
на пик ей недоступной высоты.
Наполним же вином свои бокалы
и по-гусарски лихо, вздёрнув бровь,
чтобы в гробах заёрзали вандалы,
их осушим за голубую кровь!
Юрий Кобрин, Тариэл Цхварадзе и Александр Радашкевич. "Эмигрантская лира - 2015", Брюссель.
|
