Александр МЕЛЬНИК
16 октября 2014. Брюссель. Фото Оксаны Коношонкиной
АВТОРСКАЯ ПОДБОРКА
* * *
Был помоложе – бился над квадратурой круга,
изобретал велосипед, перечитывал Мопассана.
Что изменилось? Пью активированный google,
перед компьютером выполняя асаны.
Ничегонеделание стало страшнее монстра,
реинкарнацией прятавшегося под кроватью Бабая –
катишься в тартарары, ощущая пронзительно-остро,
что время – притормозить у караван-сарая.
Всё имеет свои пределы, лишь суета бессмертна.
Если что-то и делать, то ради грядущей жизни.
Эта, того и гляди, промелькнёт незаметно,
наподобие выстрелившей пружины.
Впрочем, ещё не вечер – всего лишь après-midi.
Просто дождь затянул округу плотною пеленою,
потому и кажется, что будущее – позади,
кружится в хороводе с боттичеллевскою Весною.
* * *
Прекрасная до кончиков ногтей,
пьянящая до умопомраченья…
Высокий слог, а если без затей –
в простой любви моё предназначенье.
Всё остальное – мелкая возня,
игра амбиций, всполохи тщеславия.
Любимая, простишь ли ты меня
за маленькие звёздочки в заглавии?
За то, что рифмы трачу на других,
что редко о любви шепчу на ушко.
Прости меня за то, что этот стих –
лишь сделанная наспех безделушка.
Таинственную власть употреби,
вживи мне крылья в хрупкие лопатки,
чтоб я хрипел в любовной лихорадке –
любимая, любимая, люби…
* * *
Льежский поезд набирает скорость.
Час езды – рутина из рутин.
От судьбы газетою закроюсь
и уйду в себя на карантин.
Непривычно в раковинных створках
колыхать безжизненную плоть.
Спит душа, как будто мышка в норке –
горсть пространства, времени щепоть.
Вострубят призывно телефоны,
контролёр укусит за бочок.
Смерть, не бойся – я тебя не трону.
Всё и так сквозь пальцы утечёт.
* * *
Идёшь в закат по узкой кромке лета,
в сгоревших днях отыскивая смысл.
Зачем-то солнце заливает светом
песчаный пляж и отдалённый мыс.
Живая кровь пульсирует под кожей,
не позволяя впасть в анабиоз.
Пока живётся – можется, но всё же
ответа нет ни на один вопрос.
Ты подведёшь старательно в тетрадке
итог ходьбы и перейдёшь в полёт,
и будет осень слёзы лить украдкой,
а может быть, и капли не прольёт.
* * *
Соседний парк опять постригся наголо,
как призывник в поволжском городке,
где жизнь одной рукой ласкает ангела,
другой – чертёнка треплет по щеке,
где полуправдой мягкой всё укутано,
а глас народа - робкое нытьё,
и всё вокруг настолько перепутано,
что лучше впасть с природой в забытьё.
Исчезли птичий гомон и жужжание
неугомонных пчёл. В моём окне
дожди с картины смыли содержание,
лишь парк остался в мутной желтизне.
Опять октябрь – привычная история...
Ритмичный дождь навеял полусон,
полудремоту – женщину, в которую
я с неких пор отчаянно влюблён.
* * *
Твой бог – орёл и решка. Ты глина и кремень.
С тобой глаза вразбежку и мысли набекрень –
к тонам твоих созвучий добавить ноту ять,
сорваться с горной кручи и вверх идти опять
к своим первоистокам, укрывшимся в тебе,
любовным ставшим током, что нас не по волшбе,
а просто между делом сражает наповал,
и тело входит в тело, и в памяти провал.
* * *
Скажешь: «лю...» - порозовеет. За окном – белым бело.
Целовать приятней в шею, чем в оконное стекло.
От рождественских морозов стынет «Опель» в гараже.
К чёрту будничную прозу, нынче Муза - в неглиже.
На моей щеке декором - поцелуйное тавро.
Две упругие рессоры эффективней, чем «Monroe».
Позабыты все маразмы, белый снег и тяжкий труд.
От сарказма до оргазма в быстром темпе – пять минут.
* * *
В доме моём темно. Спят и жена и кот.
В воздухе разлилась мартовская истома.
Прошлое – позади. Тяготы – далеко.
Есть только этот дом и ничего вне дома.
Нет никаких проблем, есть только эта ночь.
Время сошло на нет в сузившемся пространстве.
Можно читать и петь, можно умчаться прочь
на острие мечты, можно заняться пьянством.
Только читать невмочь. С пением – подождём.
Проку в мечтах – на грош. Пьянствовать - надоело.
Переосмыслю день, прожитый под дождём,
а между тем Амур вынет свой лук и стрелы.
Падаю на кровать... Изгнанный кот хрустит
темени вопреки кормом своим на кухне.
Жёнушка, ты не спишь? Маленькая, прости...
Этот огонь во мне, видимо, не потухнет.
Ночь без тебя не ночь. Милая, исполать
мягким твоим губам в этой полночной дрёме!
В доме моём темно. Тихо скрипит кровать.
В воздухе разлилась мартовская истома.
* * *
Озорная, чудная, смешная,
даже если в делах – раздрай,
ты и ад промозглого края
шутя обращаешь в рай.
Улыбнёшься – расходятся тучи,
подмигнёшь – и охватит зной.
Поцелуи медленно-жгучи
соперничают с весной.
Все движения хищно-зверины –
любишь искренне, без вранья.
Посреди студёной чужбины –
горячая полынья.
* * *
Мышь лежит, как Иона, во чреве кота,
сладко спящего в брюхе всеядного дома,
где вокруг безраздельно царит пустота,
как в ларьке на углу после кражи со взломом,
где лэптоп еле виден сквозь дым папирос,
горьковатых на вкус из-за их дешевизны.
Даже гуглу не ведом ответ на вопрос
о загадочном смысле проглоченной жизни.
День куда-то сбежал - ни забот, ни хлопот.
Утро вечера, как ни крути, мудренее,
только бьёшься о стену, как рыба об лёд,
из-за грусти, достигшей давно апогея.
Ловишь в памяти отблески прожитых лет,
полустёршихся лиц, уничтоженных файлов.
Ловишь кайф... но лишь выйдя из тени на свет,
молодой Александр укротил Буцефала.
Мимолётное счастье - вода в решете.
Строишь планы, а время, как водится, вышло.
В чреве ночи лежишь, как Иона в ките,
и пытаешься выйти на связь со Всевышним.
МЕТАМОРФОЗА
Снег оживил природу за полчаса,
вызвав у губернатора нервный кризис,
у стариков – надежды на чудеса,
а у детей – безудержные капризы.
Бельгия, брат, не Лазарь, она – мертвей,
если считать по душам, а не по лицам.
Здесь обыватель в большем живёт родстве
со стариком Морфеем, чем с Синей птицей.
Это тебе не шумный степной улус,
где что ни день – хурал или потасовка.
Царство теней... Но с облака, как Иисус,
тихо спустился снег и в мгновенье ока
морфий утратил силу, а скука – власть.
Город воспрял от быстрой метаморфозы,
словно в густую кровь, что едва текла,
кто-то вкатил смертельную овердозу.
* * *
Очистить уста раскалённым углём
и словом обжечь истуканов, что мимо
ступают неслышно вослед за жульём,
пророчество дать им - но нет серафима,
замешкался в вышних, пока по земле
я странствовал в поисках этого слова,
чтоб ребус решить о добре и о зле,
а слово скрывалось, но снова и снова
я ангельский взгляд ощущал на спине,
отыскивал след, поправлял снаряженье,
и вот... это слово трепещет во мне,
но нет серафима – лишь небо в огне,
лишь очередное стихотворенье...
ГРАНЬ
Не всё безмятежно нежить покой порога,
настала пора поставить свою пяту
на тонкую грань и смело направить ноги
туда, где не жить поэту невмоготу –
в немыслимый дома водоворот событий,
в обитель сладчайших голубоглазых дев,
туда, где любовной лодке не биться с бытом,
где с лодочником общаются нараспев.
Я в дивном краю воздвигну свои хоромы
и стану для местных гурий почти как бог,
но жизнь пролетит, и я вдалеке от дома
всё чаще начну писать про родной порог.
Сквозь линии строк подспудно проступит тяга
к незримой черте, оставленной за спиной,
она оживёт на чистом листе бумаги,
настигнет меня, удавит и станет мной.
Я буду смотреть в окно неподвижным взглядом
на калейдоскоп меняющихся огней,
а видеть для всех невидимую преграду -
ту самую грань, и юность мою за ней.
Хоромы сгорят, химеры исчезнут в дыме,
колдуньи мои к чертям улетят во тьму,
и станут стихи печальными и простыми,
как совесть, которой вычурность ни к чему.
* * *
Редкая мысль долетит до середины строчки
после рутинных галер от шести до шести.
Бахус посудой звенит, забвение прочит –
знает про птицу в небе и хвост в горсти.
Свалишься во хмелю в прокрустово ложе
совести и улетишь далеко-далеко,
туда, где ни птиц, ни галер, где ничто не гложет,
где снайпер стреляет, а пули летят в молоко.
Танат стучится в двери, бесцеремонно будит.
Внутренний голос пытается что-то сказать,
но не понять ни слова. Входят какие-то люди –
не разглядеть сквозь слипшиеся глаза.
Остро всей кожей почувствовав жгучее тело
жены, повернёшься к теплу, воспрянешь на миг,
по-звериному вспыхнешь, и всё – жизнь пролетела,
осталась лишь ночь, переходящая в мунковский крик.
* * *
Бельгийская зима – опять заволокло
окрестные дома промозглой пеленою.
Всё в капельках дождя оконное стекло,
я лбом к нему приник и что-то в рифму ною.
По правде говоря, зима тут ни при чём –
обычная хандра опять взяла за жабры,
но это всё пройдёт и жизнь забьёт ключом,
лишь только ты, смеясь, шепнёшь: «Абракадабра!»
Как хорошо, что я русак, а не индус –
век белкой в колесе крутиться мне не страшно.
Скрывает воротник случайный твой укус,
а что там за окном – уже не так и важно!
* * *
Предзакатный свет приникает к телу,
облака проходят почти что рядом.
Я брожу по парку и то и дело
подхожу к реке и любуюсь рябью.
Тихо-тихо на берегу, а где-то
там, в сполохах, баржа пыхтит и злится –
на её глазах увядает лето
и на грустный город роняет листья.
Испокон веков обновлялось время,
умирали и воскресали боги.
Дома топишь печь, а она не греет.
Дверь откроешь – снег лежит на пороге.
* * *
На осени – жёлтый саван. Дым ладана над рекой.
Борей затянул гнусаво молитву за упокой.
Гусей чернокрылых стая сбивается в клин, а я
прилежно цыплят считаю на краешке бытия,
чтоб снова в глубоком трансе скукожиться до весны –
печальны мои балансы, резервы мои скудны.
Я плохо стерёг курятник, а то б дробовой заряд
давно получил стервятник, таскавший моих цыплят.
Посмотришь назад – химеры, мегеры, любовный вздор,
и всё прожилось без меры, напрасно, наперекор,
назло, безрассудно, мимо, а впрочем, зачем тужить,
ведь та, что ещё любима, ещё позволяет жить.
* * *
Котофею старуха с клюкой не страшна,
потому что за ней – продолжение сна.
Кот бы век почивал на кровати,
но когда разыграется в нём аппетит,
он кошачью молитву свою прохрипит –
и нисходят к нему благодати.
Мне не трудно быть богом в бетонном аду,
где визжат дьяволицы чертям на беду,
отбиваясь от вышнего света,
где в глазах нечестивых не видно огня –
только ты, котофей, согреваешь меня,
да бездонные недра буфета.
Выкипают в кастрюле остатки воды
под надзором глядящей в окошко звезды,
посреди маеты и раздрая,
и когда поцелует косая в уста,
я из мира иного поглажу кота,
отправляясь на поиски рая.
"Осенняя". Марина Меламед исполняет свою песню на эти стихи:
https://www.youtube.com/watch?v=dXqUEpOlxes&feature=youtu.be
Август 2015. Льеж. Фото Оксаны Коношонкиной.
|
