Елена ИГНАТОВА
.jpg)
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
* * *
Нас было шестеро, мы были вшестером
в гостиной с перепачканным ковром,
казался ворс проросшим из паркета,
но нас не удивляла странность эта,
как будто дом животным был вполне,
и мы качались на его спине.
В прокуренной и желтой полумгле
шесть судеб засветились на столе,
когда гадали мы, на свечи глядя,
чье пламя всех скорей на дно осядет.
Давно уже погасли пять огней,
моя свеча горела всех темней,
и я пережила в одно мгновенье
и одиночество, и скорое забвенье,
и этот день, когда последний друг
жасмином прорастет из почвы вдруг.
* * *
Мы выехали из лесу. Вповал
в телеге спали дети. Сонный ветер
распаренные лица обдувал,
и неба край, уже горяч и ал,
сиял сквозь ветви.
Еще к деревьям прирастала тень,
ночная птица медленно летела,
и мальчик мой, похож на всех детей,
зарывшись в сено, спал на животе,
и прядка на виске его вспотела.
Цветущая лесная колея,
тихоня-конь, разморенные дети,
и голубое поле льна в просвете...
О, будь благословенна, жизнь моя,
за то, что ты дала минуты эти
пронзительного счастья бытия!
* * *
На улицах города, где снег и ветер,
где мы узнали, что человек смертен,
где мы пьянели в глухом цветенье,
а ночь прикапливала наши тени,
я присягаю вам в прежней вере.
О, бредни о Бабеле и Бодлере,
о, девушки в бабушкиных перчатках,
дворянской складки, железной хватки,
с коими мне ни в чем не тягаться,
я не забыла о прежнем братстве.
Прощай же, полдень любви несчастной,
желанья славы, молитвы страстной,
когда вступали, не зная броду,
в свершенья пору, в забвенья воду.
ПАСТОРАЛЬ
На немнущихся лугах,
где нежнее влаги зелень,
пастухами плащ расстелен,
кнут и дудочка в руках.
Кнут и дудочка в траве,
лапти из ольховой кожи,
клевер буйствует. И – Боже –
небо льется к голове!
Там, где легкие ручьи,
пляшут ноги без обутки,
в горловину праздной дудки
заползают муравьи.
У кустов блестит роса,
стадо засыпает сладко,
два козла играют в прятки,
пастушок румяной пяткой
улетает в небеса.
* * *
Долгая зима. Снегопад и стужа.
Это темнота так бела снаружи.
Теплится окно в зарослях метели.
Холодно в постели.
Накрываю вдоль одеялом ноги.
Намерзают льдом реки и дороги,
с неба на сады падают с разбега
хлопья снега.
Съежившись комком в слабом оперенье
птицы за окном ползают, как тени,
каменный сугроб лапками исколот.
Сон и холод.
* * *
Век можно провести, читая Геродота:
то скифы персов бьют, то персы жгут кого-то...
Но выцветает кровь. В истории твоей -
оливы шум, крестьянский запах пота.
Мельчает греков грубая семья,
спешит ладья военная в Египет.
Мы горечи чужой не можем выпить,
нам только имена, как стерни от жнивья,
а посох в те края на камне выбит...
И где она, земля лидийских гордецов,
золотоносных рек и золотых полотен,
где мир в зародыше, где он еще так плотен,
где в небе ходит кровь сожженных городов,
где человек жесток и наг и беззаботен...
* * *
Надо все простить, надо все забыть,
оказавшись перед чертой “не быть”,
разменяв свой мир на небесный прах,
с поцелуем родины на губах.
Я видала гору, где сатана
искушал Христа, и она черна.
Я всходила на гору, где Назарет,
а оттуда сверху видать весь свет.
Эту горькую землю недаром чтут,
носят в ладанках и на гроб кладут.
* * *
Проливается над кровлей Млечный Путь,
просыпаешься под кроткое “забудь”,
и идешь по краю волн за стариком
на лавандовый, полынный Меганом.
Я глядела в бирюзовые глаза,
говорят, она к печали, бирюза,
я вдыхала горьковатый лунный дым,
Ты вернулся к своим братьям – молодым.
Поспешаю за тобою следом в след,
то, что было моим Крымом, стало – смерть,
то, что было моим раем, стало дым.
Ты вернулся к своим братьям – молодым.
* * *
Но однажды женщине выпадет дар,
о котором уже не просит:
черный мед ночей, золотой пожар,
бабье лето, пьяная осень.
Поглядит в окно – там затеплен клен,
а за ним реки стужа голубая,
и приносит письма ей почтальон,
и она читает их, не вскрывая.
Ах, пора стареть, ах, пора забыть,
не к лицу ей эта обнова…
Голубая, алая, золотая нить
на судьбы полотне суровом.
* * *
На болотистой почве
в обветшалых домах
сельсовет или почта,
баня или сельмаг.
Выше — теплая туча пожелтела с краев...
Я не знаю, что лучше —
это детство мое.
Там пространство раскрыто,
как пустая ладонь,
небо к ночи налито
золотою водой,
кротко потными лбами,
словно дети к окну,
избы, клети и бани
припадают к нему.
Их землею заносит,
прибирает во тьму,
и никто не прокосит
путь к крыльцу моему.
* * *
Мы в детстве спали на печи белёной,
И брата и сестёр скрывал отцов тулуп,
И воздух родины, густой, томлёный,
Всей сластью оседал у спящих губ.
А время — неподкупный лесоруб —
Следило издали за порослью зелёной.
Ладоням памятно живых биенье птиц,
А похороны отдают кутьёю,
И бабушка, в мельканьи светлых спиц,
Уже отделена от нас чертою
Улыбок навсегда отцветших лиц
И паром над кладбищенской травою.
* * *
Зима на убыль. Ветер тянет мыльней,
грязь чавкает со вкусом под ногою,
дрожащее пространство и нагое
для глаз затруднено, преизобильно.
Поэт со мной, москвич с лицом изгоя,
взглянув окрест, проговорил: “Морильня”.
Но посмотри: телесность, кротость, страх,
предродовое напряженье воли
я чувствую и в поле и в холмах.
Как роженица, путаясь в подоле,
земля в своих границах и морях
встречает полдень в крепости и боли.
Поэт застыл с улыбкою слепой,
над нами к небесам восходит птица...
“И наша жизнь, — я говорю, — постой,
как капля хмеля в чаше золотой,
Бог ведает, во что пресуществится
в отчизне милой, родине святой!”
* * *
Все отнимется, все, чем душа жила.
Друзья и города уже почти не снятся,
и как вернуться мне и чем мне оправдаться?
Чужую жизнь прожив, перегорев дотла,
несчастною рукой к их стенам прикасаться.
Мы подымались в ночь из глубины.
Тяжелый свет всходил по вертикали
к высотам города, где нас почти не ждали,
и были голоса едва слышны:
«О, помнят ли о нас или, как мы, устали?»
И я входила в дом, в печальное тепло,
и в долгую любовь, где все непоправимо…
Но мой Господь достиг Иерусалима!
Я видела, как горизонтом шло,
гремело облако серебряного дыма.
_________________________________________
Подборка составлена мной. – А.Р.
|
