Остров-cайт Александра Радашкевича / Стихи моих друзей / Анатолий КОБЕНКОВ (1948-2006)

Стихи моих друзей

Анатолий КОБЕНКОВ (1948-2006)

 

 

 

 

 

 

 
Анатолий Кобенков. Фото Натальи Караковской.

 

 

 

   

            

 

 

           *    *    *

 

 

По Волге гулял на пароме,

умел боронить и косить...

Но было ли что-нибудь, кроме

желанья слова находить?

 

Неужто не спал до рассвета,

в глаза целовал лошадей,

затем, чтобы только поэтом

прослыть среди добрых людей?

 

 

 

 

 

            *    *    *

 

…и эта умерла, и тот умрет:

за дедом – внучка, и за родом – род,

 

и мышка вслед за Жучкой, и поэт –

за песенкой умершею вослед…

 

…и ласточка  - за ласточкой, и звук

 из слова выпадет, и недостанет рук

 

посечь разлуку, выполоть печаль…

и ту не жаль, и этого не жаль…

 

 

 

 

                *    *    *

 

Пьяный морок, бесы на Каширке,

выпьешь с грамм, а видишь до черта:

чайка в пене, парень в бескозырке –

это море, я о нем читал…

 

Выпьешь сто и тут же – оперетта:

я люблю вас, фрау, тюрлили…

Cвет из арки, прядь из-под берета -

это юность, мы ее прошли…

 

Пушкинская площадь, черный гений,

ария фонтана – тюрлюлю…

Свет из света, штопка на колене -

это Оля, я ее люблю…

 

Белорусский… Оленька, куда ты?

Пошехонье: инда да надысь…

Проститутки, беженцы, солдаты -

это горе, мы с ним  разошлись…

 

-Полетим? – и зубы в три октавы.

-Воспарим? – и очи наповал.

Свет картавый, тамбур кучерявый –

это воля, я  ее искал.

 

 

 

               ИРКУТСКУ

 

 

Не докричать – хотя бы домолчать…

Отныне нам и ласточка не сводня –

прощай, мой брат, ты волен убивать –

убей меня на Тихвинской сегодня:

 

ударь вподдых, швырни меня в фонтан –

пойдешь гулять и, в воробьином гвалте

гася свою тоску – пока не пьян,

узришь меня сквозь трещинку в асфальте…

 

Не домолчать – хотя бы докурить,

табачный дым не застит нам  дороги…

Прости, мой друг, ты в силах хоронить –

я в силах  умереть у синагоги –

 

шумну  ступенькой, вышумнусь травой,

и ты, не медля, жизнь свою отладишь,

когда к Ерусалиму головой

я развернусь, приладив к сердцу кадиш…

 

Не докурить – хотя бы додышать

до двух берез четвертой остановки,

до… жизнь моя, ты мастер отпевать –

отпой меня на холмике Крестовки –

 

ссыпь в ладанку, держа меня в персти, 

и, отлучив мой бренный дух от песни,  

свой дух преведя, оповести

сестру и брата: двери мне отверсты…

 

 

 

 

 

        *    *    *

 

 

Музыка: Италия, Корелли,

сумерки: и в комнате, и за…

Женщина: глазища и колени,

старый пес: носище и глаза.

 

Пес: «я плачу», музыка: «я стражду».

женщина: «все валится из рук»…

Я уже терял их не однажды –

и ладонь, и лапищу, и звук…

 

 

 

 

 

               ТРОЕ

 

 

Мы евреи, Женя говорил,

мы армяне, Роберт говорил,

мы поэты, говорил Володя.

 

С первым я на кухоньке курил,

со вторым по Питеру бродил,

с третьим там и этам колобродил.

 

Женя, мне казалось, из псалма,

Роберт, представлялось, из письма,

сложенного Богу Нарекацци,

 

а Володя, думал, из села,

с улицы, что столь невесела,

что сто лет не в силах нагуляться…

 

Первый умер в семьдесят седьмом,

со вторым в две тысячи втором

я простился, с третьим – в девяностом,

 

Женина могилка под дождем,

Роберта могилка – под снежком,

а Володин холмик – под березкой…

 

Тыщу лет – осколок от псалма,

строчка из поэтова письма,

рюмочка в похмельном перламутре –

 

я живу, надеясь, что с ума

не сойду, и новая зима

вырезает посох мне под утро…

 

 

 

 

 

                      *    *    *

 

Только подумаю, что со мной сталось –

разом  полынь на губах:

все, чем я мыслил себя, пораспалось

в урночках или в гробах…

 

Комья на крышках, звезды на крышах… –

Вот вам и  весь матерьял

жизни, что трогал, правды, что слышал,

радости, что растерял...

 

 

 

                *    *    *

 

Ветошь осени, вешние воды,

отстрелявшийся в лоск гарнизон

и тяжелый, ямщицкой породы,

разоривший меня горизонт.

Чем он стешит меня, что он счешет –

исстругавши, на что изведет

две березы, четыре скворешни

и четырнадцать петель ворот?

 

Дай мне лапу, крыльцо золотое,

завитое в такие сучки,

что вся улица, в пьяни и зное,

пред тобою встает на носки.

Расцелуемся, спутаем лапы,

задохнемся, вбивая в под дых

нашу жизнь  – домовых косолапых,

дамских ямок и ям долговых.

 

Дай мне губы, студеная влага,

набежавшая из черепков

телефона, чеплашек оврага

и сосудов соседских портков…

Расцелуемся, спутаем губы,

задохнемся, в председья вогнав

барабаны, литавры и трубы

державеющих в песне дубрав.

 

Стану прахом – и прахом расслышу

перестак, перестык, перестук 

черных птиц с черепичною крышей

в чресполосице наших разлук –

разлечусь, рассупонюсь, засыплю

продавщиц, самогоном прольюсь

в мужичонку, за пьяные сопли

молодого повесы вцеплюсь.

 

Проведу с тишиной заседанье,

замахнусь на нее кочергой

за скитанья мои… – до свиданья,

до свидания в жизни другой, 

где и ты, и твой шепот горячий -

и куда ни пойду за тобой -

серебристая ласточка плачет

над сестрицей своей голубой…

 

 

 

                        *    *    *


       

       Оставленные, брошенные мной
       давным-давно Татьяна и Галина,
       пришедшие из жизни неземной,
       земную жизнь пройдя наполовину,
       окликнули меня издалека,
       и я иду, шатаясь и сутулясь,
       в ту нелюбовь, в которую строка,
       намаявшись на холоде, уткнулась…
       И странно знать, что я не позабыл
       ни слова, ни полслова, даже — знака,
       и помню тех, которых не любил,
       сильней, чем тех, из-за которых плакал…

 

 

 

 

                     *    *    *

 


       До чего же я жил бестолково!
       Захотелось мне жить помудрей.
       Вот и еду в музей Кобенкова,
       в самый тихий на свете музей.
       
       Открывайте мне дверь поскорее,
       и, тихонько ключами звеня,
       открывает мне двери музея
       постаревшая мама моя.
       

 

 

 

 

        АВТОЭПИТАФИЯ

 

 


       Ничего не остается –
       только камни да песок,
       да соседство с тем колодцем,
       что к виску наискосок.
       
       Никуда уже не деться –
       успокойся, помолчи…
       Пусть дорога по-над сердцем
       рассыпающимся мчит, —
       
       хорошо бы к ней пробиться
       чем-то вроде родника –
       пусть и птица, и девица
       припадут к нему напиться…
       Выпей мой зрачок, девица,
       чрез соломку червячка!..
       
       Русаку и иудею,
       как русак и иудей,
       я взываю, как умею:
       влажной смертушкой моею
       свою грядочку залей…

 

 

 

 

 

 

Галина Погожева, Александр Радашкевич, Анатолий Кобенков. Москва, апрель 2005 г.
Фото Т.Набатниковой.

 


 
Вавилон - Современная русская литература Журнальный зал Журнальный мир Персональный сайт Муслима Магомаева Российский Императорский Дом Самый тихий на свете музей: памяти поэта Анатолия Кобенкова Международная Федерация русскоязычных писателей (МФРП)