СВЕТОВОЙ ИСТОЧНИК. О книге стихов Геннадия Алексеева
Какая изысканная и какая печальная радость – открытие поэта. Поэта, которого больше нет.
Смерть снимает условности восприятия, высвобождает суть, отсеивает, высвечивает, выверяет. Я бы сказал, что смерть «полезна» художнику, если бы он не был человеком. Во всяком случае, часто даже то, что прошло проверку временем, далеко не всегда «узаконивается» смертью. Вернее сказать – крайне редко. Хитрить тут бесполезно, и изловчиться ещё никому не удалось.
Последняя книга стихов ленинградского поэта и художника, архитектора по образованию – Геннадия Алексеева озаглавлена «Обычный час». На обложке её картина автора – светящаяся ладья, убывающая от нисходящих ступеней в раздавшееся, слоистое пространство. Начав с конца, скажу, что таково главное впечатление, оставленное от его творчества – углублённый и какой-то настороженный покой, несуетность, совершенное отсутствие столь губительного в искусстве нажима.
В свой «обычный час» поэт вглядывается в себя и в то, что его окружает, улавливая в примелькавшихся чертах бытия отсвет непреходящего, всепроникающего света. Недаром в картины Геннадия Алексеева неизменно вкомпонован, среди геометризированных фигур, источник неназойливого, устремлённого к зрителю рассеянного света, ради выявления которого эти картины, кажется, и созданы. Здесь приходит невольно на память – по колориту и даже композиционно – знаменитый чюрлёнисовский «Rex» с его пылающей сердцевиной мирозданья.
Вот с этой лучащейся точки зрения и рассматривает поэт, как бы поворачивая на свету, всю свою столь сложно соотнесённую и так непосредственно поданную событийность внутреннего и внешнего порядка. Отсюда та особая прозрачная созерцательность (редкое свойство в русской лирике), которой окрашена большая часть стихотворений «Обычного часа».
Вечером
я любовался куполом Исаакия,
который был эффектно освещён
и сиял
на фоне сине-фиолетового неба.
И вдруг я понял,
что он совсем беззащитен.
И вдруг я понял,
что он боится неба,
от которого
можно ждать всего, чего угодно,
что он боится звёзд,
которых слишком много.
И вдруг я понял,
что этот огромный позолоченный купол
ужасно одинок
и это
непоправимо.
Издалека разливающийся, нарастающий и одновременно извечно недвижимый свет, углубляющий тёмные, отступающие от зрителя провалы. Это запечатлённое поэтом встречное движение, к сожалению, невозможно проиллюстрировать вырванными из художественной ткани отрывками. Поэтому приведу ещё одно короткое стихотворение, но целиком.
Позвонили.
Я открыл дверь
и увидел глазастого,
лохматого,
мокрого от дождя
Демона.
– Михаил Юрьевич Лермонтов
здесь живёт? –
спросил он.
– Нет, – сказал я, –
вы ошиблись квартирой.
– Простите! – сказал он
и ушёл,
волоча по ступеням
свои гигантские,
чёрные,
мокрые от дождя
крылья.
На лестнице
запахло звёздами.
Есть особого рода мироощущение, выраженное лишь в нескольких русских стихах и сконцентрированное в волошинском венке сонетов «Corona astralis», а у древних – воплощённое бессмертным двустишием Платона: «К звёздам ты взор стремишь, звезда моя; как бы хотел быть Небом я, чтобы смотреть множеством глаз на тебя». На этой внеземной точке внутреннего зрения, очищающей видимое от суетности и, казалось бы, въевшейся в поры пыли бренных забот, и стоит лирический герой Геннадия Алексеева, ощущающий себя задаренным гостем:
Тихо иду по лесной дороге,
перешагивая тени сосновых стволов,
и всё удивляюсь этому миру,
в который попал ненароком.
Эта же пристальная отстранённость закономерно вводит автора в галерею вневременных культурных и исторических реалий, где «ангелы с власами золотыми» в слепых глазах Пьеро делла Франческа, где гобеленный юный пастушок с румяной пастушкой, последний кентавр «остановился на Аничковом мосту и долго разглядывал коней Клодта», где стреляет из лука Ашшурбанипал, где Англия не замечает живого Вильяма Блейка, где чёрные и красные ожившие фигуры греческой вазописи и прижавшая руки к смуглой груди царица Хатшепсут среди поблёскивающих во мраке бритых жреческих голов, неумолимо грядущая на нас дюреровская троица – рыцарь, дьявол и смерть и, наконец, Геракл, подкрепляющийся гороховым супом с клёцками, и где, конечно, поднимается к небу возлюбленное и ненаглядное видение – Петербург-Ленинград: «Дождь на Дворцовой площади», «Лошадь на Невском», «Белая ночь на Карповке», «Купол Исаакия».
Нельзя не отметить, что в необычной своей причастности к земному ещё одним качеством наделён лирический двойник Геннадия Алексеева – обезоруживающей, почти детской душевной чистотой: «…просто ты такой доверчивый. И всем как-то неловко».
Обманчивая простота белого стиха, всегдашняя непринуждённость интонации поэта отзовутся, я уверен, в читательском слухе эхом античных лириков и эпиков, зачарованным миром великих восточных мастеров, блоковской «Ночной фиалкой» и, конечно, «Александрийскими песнями» Михаила Кузмина.
С этой своей врождённой и сознательно культивируемой простотой подходит поэт к таинственным пределам сознания, касается тревожным духом своим области «последних вещей», где магазинный кот – сосед по вселенной, а «старик смеётся радостно у жизни на краю» и ещё «надо позаботиться, чтобы статуи не бродили ночью по Летнему саду, потому что они могут перепутать свои пьедесталы», – подходит, чтобы, уже не оглядываясь, без боли и сожаления заметить остающимся, что «на бреге бытия стоять опасно».
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
Геннадий Алексеев. Обычный час. Стихи. Предисловие М.Дудина. Иллюстрации автора. Москва, «Современник», 1987.
«Русская мысль» (Париж), № 3771, 14 апреля 1989.
«Звезда», № 9, 1989.
Геннадий Алексеев. Конец 70-х.
Эта статья написана по просьбе Михаила Александровича Дудина, подарившего мне книгу.
Геннадий Алексеев (1932-1987) оставил единственный роман, опубликованный уже посмертно, «Зелёные берега», повествующий о мистических «отношениях» звезды русской эстрады начала века и современного поэта. Об этом пишет Дмитрий Бочаров:
История его взаимоотношений с Анастасией Вяльцевой полна мистики. Я не оговорился о взаимоотношениях, хотя Настя, как он ее называл, жила, творила и умерла совсем в другую эпоху. Ее фотография всегда стояла у него на столе. Даже когда Геннадий Иванович приезжал в Дом творчества в Комарово и, как всегда, с величайшим тщанием располагался в своей комнате, он первым делом ставил на стол фотографию Насти. (...)
Красота Вяльцевой, ее трагическая судьба, ранняя смерть безусловно привлекали его. В каком-то смысле она была для него живой женщиной, так что роман "Зеленые берега" нельзя считать выдуманным, фантастическим. И трагическую судьбу героя Алексеев писал, предвидя свою раннюю смерть.
Он не раз полушутя-полусерьезно, глядя на фотографию Вяльцевой, говорил:"А ведь Настя утянет меня на тот свет..."
И утянула.
|
