ВСТРЕЧИ С СОБОЙ. О сборнике стихотворений Кирилла Померанцева
Одно из самых отдалённых от нас по времени стихотворений – древнеегипетский диалог, который называется «Беседа разочарованного со своей душой». За почти сорок веков, истекших с эпохи его написания, мириады стихов, многоязычно трактующих очарованность и разочарование, обратились с разноголосой и несмолкаемой беседой к душе своих создателей, равно как и к неведомым читательским душам. Всякий голос был неповторим и, наполненный живыми отзвуками снедающих время тревог и надежд, спешил запечатлеть в мире свою почти неосязаемую дань – несколько строк-признаний, взволнованных, выпевающих на свой вдохновенный лад всё те же извечные вещи – одни и те же, лишь по-иному смешанные во вселенском кратере судеб, переполненном оглушительным безмолвием, навсегда заворожившим целые почившие поколения поэтов, обращённых лишь вполоборота к этой жизни.
Меня уж нет. Меня не существует.
..........................................................
Всё – прах. Всё – тлен. Мечты, надежды, страхи...
Бесстрастна леденеющая высь,
И в чёрный бархат вписанные строки
Уже в посмертный пурпур облеклись.
Кирилл Померанцев наблюдает наше существование «в этом худшем из миров» и наше в нём коловращение всегда как бы с обратной стороны, сквозь смерть, не причисляя себя к живущим и не настаивая на своей прямой причастности к происходящему в сей юдоли. Его короткие, предельно упрощённые по форме и языку монологи, порою безотносительные, а чаще – обращённые к самому себе, складываются в лирику обречённого самосозерцания, звучащую в тесноте мирового одиночества. «Ну вот. Я никому не нужен. Прошла зима, пришла весна». Эта единственная в книге детски и стариковски непосредственная ламентация подводит поэта к самой значительной из грядущих встреч, которая застит посюстороннюю сумятицу:
Бесчинствует парижский вечер,
Сады цветут наперебой...
И вот – не за горами встреча
Последняя: с самим собой.
Именно эта характернейшая для Померанцева беспощадность встреч-столкновений с самим собой, это неверие в земные мерила и постоянно неудающаяся попытка смирения («Нет правых. Все мы виноваты. Все миром мазаны одним») составляет внутренний лейтмотив всей его лирики:
Лицом к лицу – все прегрешенья,
Кем стал и кем ты мог бы быть...
Чтоб сладострастьем отвращенья
Всё оправдать и всё простить.
Прямо или, возможно, через посредство столь любимых им стихов Георгия Иванова, Померанцев воспринял таинственные ноты тютчевской отрешённой созерцательности, поэтому в его собственных стихах так часто присутствует ночное беззвучие, в котором природа и человек спаяны молчанием о неведомом, о сущем:
Как будто мир блаженно почивает,
Не ведая, что сам в себе таит.
Так человек: он – то, что он скрывает,
Он – то, о чём вовек не говорит!
Рим, Неаполь, Кабул, Корея, Варшава, Окуджава, Брежнев, Миттеран, Гегель, Заратустра... Померанцев, указуя и именуя, неизбежно и настойчиво отталкивается от реалий и непоправимо привязан к ним. Дольнее великолепие («Вечер пишет оранжевой кистью. Над Парижем огромный закат...») как бы не включает самого автора – порою чуть ошеломляет его, ни в чём не убеждая. Лишь «в каком-то полуобалденьи, не то в аду, не то в бреду», лишь «в звёздном смиреньи» чудится ему, «что все мы будем спасены». Но и тогда его «почему-то» подсказывает, что и в спасение он не очень-то верит.
Это поэт совершенной и головокружительной безнадёжности, обращённой вперёд и назад. Ни философия, ни религии, ни искусства, ни люди, облачённые в смехотворные тоги «вершителей добра и зла», не внушили ему особого интереса к этому миру и оттого своё единственное стихотворение о надежде он начинает со слов «и всё-таки» (но, к слову сказать, и оно обрывается отрезвляющим рывком «взбесившегося мотоциклета», превращающегося в «окровавленную сталь»). По господствующему в них настроению стихи Померанцева приводят на память последний цикл романсов Чайковского, написанный на стихи Ратгауза, – вроде его знаменитой «Ночи» («Гаснет слабый свет свечи...»). Старость, неспешная мелодия прощания до того органично вплетаются в монологическую ткань этих признаний, что, чудится, поэт никогда и не был молод или напрочь позабыл об этом. Остаётся только: «Я так мелко, так скучно старею...», – будто всё для «проживших всю жизнь наобум» было преддверием этой поры, когда каждое слово кажется сказанным под занавес: «Нам под старость становится тесно От себя и от собственных дум...» И с обычной безжалостностью к себе, ужасом перед собой и неприятием себя поэт обречённо возражает кому-то: «Ты думаешь, с годами будет легче? С годами будет много тяжелей».
Тема «бессмертной родины» лишь дважды или трижды, но необычайно рельефно и остро возникает у Померанцева. На неё, пожалуй, и приходится весь сплав неосуществлённостей и ярких надежд всех её «беспризорных детей», «изгоев волшебной страны», перед которой он по-блоковски склоняется в безмолвии обожания и горечи:
Россия, стихи о России...
Да разве возможны они?
(Читатель, кстати, обнаружит в тексте досадную опечатку – «пропавшей» вместо «волшебной», как было в оригинале. Впрочем, таких опечаток в книге немало).
Одно стихотворение по своему лаконичному совершенству и простоте, по какой-то особой густоте письма и одновременно типично померанцевской безнадёжной и просветлённой обречённости, по свободе от всякой риторики и тёплому отголоску всего им любимого в русской поэзии – это стихотворение мне кажется лучшим в книге:
Как отвратительно стареть
Так невпопад, так неумело,
И, сгорбившись, у печки греть
Своё слабеющее тело.
И всё же верить и любить,
Как будто молодость всё длится,
И ничего не позабыть,
И ничему не научиться.
Неизменно ставя крайние, «проклятые» вопросы, подводя читателя к последней черте, поэт откровенно признаётся в своей непримирённости: он не простил своему уделу – ни судьбе, ни жизни, ни смерти, ни, главным образом, себе самому. Но эта чистосердечная «беседа разочарованного со своей душой» даёт читателю простой и бесценный урок сокровенного мужества и непреложнейшего из земных ремёсел – умения быть Человеком, урок того, что выражено у поминаемого Кириллом Померанцевым великого флорентийца («И я как тень бреду за Дантом По девяти его кругам...»):
Встань, победи томленье, нет побед,
Запретных духу, если он не вянет,
Как эта плоть, которой он одет!
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
«Русская мысль» (Париж), № 3661, 20 февраля 1987
_________________________________________
Кирилл Померанцев. Стихи разных лет.
Париж, «Ритм», 1986.
.jpg)
Кирилл Померанцев, 1950-е годы (период "Итальянских негативов")
|
