ОСТРОВ ВОСПОМИНАНИЙ ЕКАТЕРИНЫ ТАУБЕР
Не без горечи кем-то было замечено, что человеческая жизнь состоит на одну треть из ожиданий и на две трети из воспоминаний. А воспоминания – это, думаю, остров, связанный с материком невидимой песчаной косой, которую открывают волны лишь изредка и ненадолго, остров – между землёю живых и океаном мертвых. У одних там взлетают под облака вросшие в скалы зубчатые стены неприступных твердынь, у других – качает пологими верхами столетний парк, а у третьих на острове мазанка с палисадником, свои помидоры и крыжовник, но на закате под самые окна подходят величавые парусники и по трапу степенно спускаются знакомые хозяину приветливые тени.
Эмиграция и есть та форма жизни, которая чаще всего обёрнута лицом к дорогому отжившему. В своих письмах к Анне Тесковой Марина Цветаева сказала, что ей по душе положение эмигранта своим состоянием полусна или полубытия – своей нереальностью, словом: реально лишь то, чего больше нет. Настоящее иллюзорно. Будущее беззначно. И для эмигранта возврат «потерянного рая» невозможен вдвойне и втройне.
Недоцветший и смятый букет –
Это всё, что осталось с нами.
Это наш неумелый ответ
На допросе, что длится веками.
Однако и круг полубытия обрастает, в свою очередь, воспоминаниями, замыкая поэта в двойной кокон, который покинуть не захочет он ни за какие блага.
Воспоминанья пыльцой драгоценной
Тронут тут каждый предмет.
Можно ль отсюда уйти без измены,
Будущему вослед?
Как мне сказал увезённый из России ребёнком и влюблённый в никогда им не виданный Петербург священник из Нью-Йорка, существование эмиграции вообще оправдано настолько, насколько она обращена к России. А иначе, по его словам, она превращается просто в собаку, которая пытается укусить себя за хвост.
Твой чекан, былая Россия,
Нам тобою в награду дан.
Мы – не ветви твои сухие,
Мы – дички для заморских стран.
Искалеченных пересадили,
А иное пошло на слом.
Но среди чужеземной пыли –
В каждой почке тебя несём.
Приведённые стихи принадлежат перу Екатерины Таубер, которую, в силу сказанного, можно назвать поэтом воспоминаний, чья лирика отличается редкой умиротворённостью, чей чистый и тёплый голос ведёт негромкую, но безупречную ноту.
А с колокольни даль: холмы и виноградник,
И статуя Христа на стыке двух дорог.
О, милых прежних дней несокрушимый праздник.
Поэзия Екатерины Таубер, не задающая вопросов и не предлагающая решений, привлекает прежде всего искренностью и человечностью, отсутствием претензий. Поэт живописует классические движения «очарованной души», погружённой в воспоминания, листающей тяжеленный альбом прошлого – страница за страницей или открывающей его наугад: вот дорогое лицо, дом, в котором «осталась от прожитых лет теплота», а вот «детских лет опять проходят были и чудеса покинутой земли». Этот тёплый лиризм сродни интонации романтических поэтов прошлого столетия: Ленау, Эйхендорфа и им подобных. И, конечно, за многими строками слышится романсная музыка Рахманинова или Танеева. Такие меланхолические стихи пишут изредка, только когда найдёт, когда закрытые (повёрнутые зрачками внутрь, как говорится у Шекспира) глаза начнут пристально и испытующе вглядываться в душу.
Я отвыкла совсем от стихов, –
Отвыкают от дома родного,
Забывают значение слов,
Что от стужи служили покровом;
………………………………………
А потом ненароком в столе /…/
Муза Екатерины Таубер – в халате, в мягких войлочных тапочках и фартуке, неторопливо ведущая «жизнь званскую», в которой «несрочная любовь и радость», а также «трещат дрова декабрьским утром в печке». Встречая день, она опасается более прочего «суеты тревожной». И ей удаётся всё, когда она благостно спокойна, когда всё отболело и она смотрит на жизнь издалека, почти как не на свою. Но как только эта отстранённость пропадает, стихи сразу теряют в силе («Белградским друзьям», например) и поэт начинает перечислять заветные вещи, но ничего, кроме скорбного реестра или вечерней поверки утрат, из этого не выходит. Чем дальше отстоит поэт от предмета, тем затронутое им ближе читателю, и это бессмертно передал поэт: «Лицом к лицу лица не увидать…» Нельзя причислить к удачам и те два-три стихотворения, которые затрагивают «высокие» темы (например: «Твоей симфонии девятой Девятый вал…»), когда благой порыв оказывается подмятым самим предметом, масштаб не соблюдён, утрачена соразмерность, нарушена органичная камерность.
Главным мотивом творчества Екатерины Таубер можно полагать мимолётность сущего. Её-то поэт и стремится запечатлеть, стараясь выкрасть бесценные мгновения у «жизни обольстительной и сладкой»:
Быль не вернётся. Ничего не будет
И чудеса не ждут нас впереди,
Но разве память не приют и чудо
И не готовы к странствиям ладьи!
Поразительно, каким богатым мыслит себя поэт, обладая лишь бесплотным сокровищем памяти, – богатым и всемогущим:
Но памяти моей не сжечь.
Она упряма, непреклонна
И не тростник она, а меч.
И будет, как тогда бывало,
И я приду благодарить
За всё, чем встарь пренебрегала,
Чтобы начать скорее жить.
И этим «мечом» поэт рассекает незримые пласты времени, извлекая порою кристаллы удивительной чистоты, завораживающие игрой оттенков и безупречностью формы:
Хмурой осенью или зимой
Провожали часами домой
И читали стихи в подворотне,
Сотни раз повторённые, сотни.
И от тех обречённых стихов –
От Пандориных страшных даров, –
Сердцем странствовали впустую
Сквозь отчаяние и поцелуи.
Новая, пятая книга стихов Екатерины Таубер, вышедшая в прошлом году в парижском издательстве «Альбатрос» (его возглавляет известный знаток и энтузиаст русской эмигрантской культуры Ренэ Герра), называется «Верность» и от предыдущей – «Нездешний дом» – её отделяет десять лет, десять лет очевидных качественных изменений и роста поэтического мастерства. А результат – та цельность, которую симулировать никому не дано. (Кстати, изящное и добротное во всех отношениях издание может вызвать некоторые нарекания разве что небрежностью в пунктуации.)
«Верность» внушает сегодняшнему читателю острую ностальгию по той «былой России» Екатерины Таубер, которую он своими глазами никогда не видел. А что такое ностальгия? Это просто – любовь. По утраченному – неважно, тобой или кем-то. И этим светлым свойством награждены далеко не все: много оборвавших драгоценные цепи, что тянутся от материка прошлого, и не считающих себя из-за того ни увечными, ни ненастоящими. «Верность» Екатерины Таубер – это безусловная верность былому, то есть, верность себе. Этим своим старомодным и непреходящим качеством, а также тем, что знаменует собой исчезающий сегодня круг мироощущения и «воздух дней совсем особый», – и полюбились мне эти стихи – стихи, в которых воплощена неуловимая мимолётность (мимовейность, как говорил не то Языков, не то Вяземский) тёплого мира человеческой жизни, свет земного очага. И сделано это без избыточной умильности, усложнённого камуфляжа или программного наигрыша, но и без страха перед полнозвучием наплывших чувств. Ведь такие стихи и так теперь больше не пишут. Скажут, что это и невозможно, дыша, по слову Б. Кенжеева, «осколочным воздухом века». Согласен: сам не могу. Зато возможно читать тех, кто пишет ещё –
В медлительном любовном созерцаньи
Простого мира дремлющих вещей,
В безделье сладком и припоминаньи
То дальних странствий, то любви речей,
Когда опять коснёшься благодарно
И с нежностью внезапной и живой
И тайных слёз, и радости угарной,
Чей не пролит напиток огневой.
А как нужны такие стихи среди усталой и раздражённой толпы в метро, – чтобы чернота за вагонным стеклом, когда оторвёшься от строчек, уже не казалась такой отупляюще чёрной. И тогда:
К неведомому близишься с боязнью;
Душа и осень нынче заодно.
И северное небо неотвязней
Заглядывает в южное окно.
Екатерина Таубер. Фото Ренэ Герра.
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
«Русская мысль» (Париж), № 3563, 4 апреля 1985.
|
