"ВЕРНУТЬСЯ В РОССИЮ - СТИХАМИ". Интервью с Ириной Одоевцевой
Александр Радашкевич: – Ирина Владимировна, после большого успеха Ваших книг «На берегах Невы» и «На берегах Сены» Вы начали работать над третьей книгой воспоминаний. Как эта книга будет называться и какие основные цели Вы ставите перед собой, приступая к ее написанию?
Ирина Одоевцева: – Да, я наконец решила написать третью книгу. Называться она будет «На берегах Леты», так как, сами понимаете, дальше этих берегов уже ничего не бывает. Эта книга будет преследовать несколько целей. Первая из них – быть как бы справочником, подспорьем в работе для новых поколений литературоведов: ведь на нашу эпоху, несомненно, будет обращено большое внимание в будущем. Я не клянусь, что в моих книгах все передано безошибочно; память, по верному определению Зинаиды Шаховской, не фотографический аппарат. Но порой я прихожу в ужас, читая чьи-нибудь воспоминания и убеждаясь, что память многих – умышленно или нет – парализована.
Я хочу теперь писать о пустяках, жизненных мелочах, – тех частицах, из которых складывается человеческая и творческая судьба; писать обо всем, что было и чего не было. Постараюсь рассеять многие мифы, сложившиеся вокруг известных имен.
Вторая цель – покататься на «машине времени», без цели и плана, вспоминая всех тех, кого знала в жизни – с самого детства. Об этом просят меня читатели и критики, которым я очень признательна за то, что они исполнили мою просьбу и действительно подарили временное бессмертие, полюбив тех, о ком я писала в предыдущих книгах. Расскажу о детстве, о своей семье (хотя я, должна признаться, не считаю детство самым прекрасным временем жизни), о первых творческих успехах и разочарованиях, о детстве Георгия Иванова, о его семье, о его взаимоотношениях с разными литераторами.
И, наконец, третья цель – отблагодарить моих читателей, тех, кто так живо откликнулся на мои книги и кому дорого прошлое русской культуры. Пользуясь случаем, я прошу читателей писать мне о том, что их особенно интересует, о ком бы они хотели прочитать. Надеюсь, что получится большая книга, может быть, в двух частях, и первая часть выйдет, возможно, довольно скоро.
А.Р.: – Будете ли Вы в этой новой книге касаться тех событий, о которых уже говорилось в двух предыдущих?
И.О.: – Безусловно. Но в этом случае я расскажу о неизвестных деталях, стараясь как можно меньше повторяться. Поэтому, думаю, новая книга будет интереснее тем, кто уже прочитал «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Кстати, я намерена скоро переиздать первую книгу, потому что она давным-давно исчезла из продажи. Даже у меня ее нет; все свои экземпляры я давно раздарила.
А.Р.: – Как Вы относитесь к тем мемуарам, авторами которых являются Ваши ровесники, знакомые вам литераторы?
И.О.: – С большим интересом, хотя часто я с ними не согласна. Я даже не имею ничего против тех, кто много придумывает, если в их книгах нет зла и они не пускают в разные стороны отравленные стрелы, если они не пытаются унизить кого-то с тем, чтобы возвысить себя. Самая, пожалуй, невероятная выдумка принадлежит В. Ходасевичу, высказавшему почти уверенность в том, что Николая Гумилева предал человек, который занимался делами «Дома поэтов». А ведь человек этот, юрист по профессии, был родным братом Гумилева и безвозмездно, из любви к нему, руководил сложной административной частью этого учреждения...
Больше других я ценю воспоминания Марины Цветаевой и Андрея Седых. Хотя Цветаева создает легенды, но в ее великолепном мифотворчестве всегда ощущается внутренняя правда. Андрей Седых, давно прозванный «самым милым человеком эмиграции», правдив в каждом слове и всегда доброжелателен. Оба они ни с кем не сводят старых счетов.
«Петербургские зимы» Георгия Иванова я, как многие, считаю замечательным примером мемуаристики. В них есть чисто фактичекие ошибки, изредка спутаны имена или отчества, зато атмосфера Северной Пальмиры тех лет передана мастерски, все персонажи – живые люди, черты которых невозможно забыть. Главными «врагами» этой книги были, к сожалению, А. Ахматова и М. Цветаева, так как Георгий Иванов описал их не так, как им того хотелось. Но ведь не мог же он знать, что Мандельштам имел в виду в своем стихотворении «Не веря воскресенья чуду...» – не свою крымскую дантистку, о которой постоянно и с восхищением твердил (мы даже звали его тогда «златозубом»), а Марину Цветаеву!
Между прочим, лучшим из того, что написано о Георгии Иванове, я считаю статьи К. Д. Померанцева, а из молодых – Валерия Блинова.
А.Р.: – Полагаю, Вам известен тот факт, что в Советском Союзе имя Георгия Иванова приобрело среди читающей публики большую известность, хотя официально он, как и Н. Гумилев, В. Ходасевич, М. Кузмин и многие другие поэты Серебряного века, еще не относится к числу «разрешенных» поэтов?
И.О.: – Да, конечно. Это огромная радость для меня. Но я, как и сам Георгий Иванов, никогда не сомневалась, что это время придет. Вы же помните его стихи из «Посмертного дневника»:
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.
Георгий Иванов был страстным патриотом. Образ такой далекой и такой вечно близкой России, дорогого ему Петербурга никогда не покидал его мыслей. Думаю, что это прежде всего должно импонировать его сегодняшним читателям. Рано или поздно его стихи на родине будут изданы.
Что касается Н. Гумилева, то я, между прочим, думаю, что если бы его не расстреляли, русская поэзия пошла бы другим путем. У него был колоссальный авторитет, и к его мнению прислушивались все.
Николай Гумилев с учениками по студии "Звучащая раковина".
Слева от него – Фредерика и Ида Наппельбаум, справа – Вера Лурье и Константин Вагинов.
Внизу гости: Георгий Иванов и Ирина Одоевцева
(Фото М. С. Наппельбаума).
А.Р.: – После стольких лет, прожитых Вами в эмиграции, – что Вы думаете о тех проблемах, которые жизнь вне родины ставит перед русскими поэтами?
И.О.: – На этот вопрос невозможно ответить в нескольких словах. Некоторые их этих проблем самоочевидны. Мне трудно судить о поэтах новой эмиграции (у них свои заботы), что же до старой, – то ее поэты, по-моему, находятся в тупике, потеряли взаимосвязь, мечутся от стиля к стилю, возвращаясь то к футуризму, то к акмеизму, то просто беспомощно топчась на месте. (Я-то всегда была «кошкой, которая гуляет сама по себе»).
Поэзии необходим выход. А чтобы участвовать в общем культурном процессе, она должна быть обращена к России, к ее теперешней личине и живому языку, который ведь развивается не в Париже и не в Нью-Йорке. Без этой направленности все творческие усилия эмигрантов превращаются в мелкую игру честолюбий. У эмиграции много заслуг перед русской культурой, но есть и грехи. Она не ценила достаточно своих поэтов. Марина Цветаева – наша общая вина. «Выперла меня эмиграция», – говорила она мне в последний вечер. Я помню ее интонацию до сих пор. Она не слишком рвалась в новую Россию, хотела назад – в германское детство, боялась ехать... Равнодушной осталась эмиграция и к судьбе Георгия Иванова, умиравшего в Йере, а потом еще распустила вздорные слухи о его последних днях.
А.Р.: – Жалеете ли Вы о чем-то, что Вам, возможно, хотелось и не удалось сделать в жизни?
И.О.: – В моем «антипамятнике» есть такие строки:
Я не воздвигла памятник себе
И даже эмигрантской нищей славой
Увенчана я не была...
Говоря откровенно, мне жаль, что моя литературная работа не получила и не могла получить настоящего признания здесь. Когда-то в молодости, в России, я мечтала читать стихи со сцены Большого театра тем людям, которым они по-настоящему нужны и дороги. Здешняя же публика – это полузевки, рассеянные взгляды. Будто делают тебе одолжение, что пришли послушать. Второе, о чем жалею, – что не увидела еще раз Петербурга. Я повидала много стран и городов в своей жизни, но это чудо всегда у меня перед глазами. Там прошла самая счастливая пора моей жизни. Там я встретила тех, кого больше всего люблю. Теперь я вижу их уже окруженными ореолом.
А.Р.: – Какой период Вашей жизни все-таки Вам интереснее всего вспоминать?
И.О.: – Я жила и живу сегодняшним днем. Меня мало трогает прошлое или будущее, и я никогда, как многие другие, не жила воспоминаниями. Никаких претензий к жизни я не имею.
Хоть бесспорно жизнь прошла,
Песня до конца допета,
Я все та же, что была:
И во сне и наяву
С восхищением живу.
Это из стихотворения, которому уже лет двадцать. Старость для меня более интересная вещь, чем детство. У меня нет врагов. Я прощаю всем. Я много видела и добра и зла и благодарю Бога, что Он дал мне силы все пережить. Самое тягостное, пожалуй, – это измена близких друзей.
А.Р.: – Могли бы Вы вкратце рассказать о тех главных событиях, которые произошли в Вашей жизни за последние годы?
И.О.: – Георгий Иванов боялся за меня, когда умирал. Он написал завещание, в котором просил эмиграцию помочь мне. Я его порвала. О том, что было дальше, я рассказала в своих воспоминаниях.
В последние годы я два раза чуть не умерла. Оказалась (благодаря чьей-то «заботливости») и в лечебнице, где из-за сильных лекарств, которые я не выношу, находилась все время в полубессознательном состоянии, между жизнью и смертью. Я действительно побывала тогда на том свете. Это «путешествие» я собираюсь описать в будущей книге. Я спаслась за день до того, как мне собирались сделать электрошок, – вспомнив номера телефонов своих друзей. Они и вырвали меня оттуда. Но, Боже мой, сколько еще в этих заведениях несчастных, вполне нормальных стариков, которых кому-то было выгодно объявить сумасшедшими. Я сама их видела. Они погибают от наркотиков и того, что их никто не слушает.
А.Р.: – Кого из эмигрантских поэтов Вы считаете недооцененным читателями или критиками?
И.О.: – Пожалуй, Адамовича. Как критик он был очень известен, но как поэт – увы... Странно, ведь он все сделал для посмертной «славки», как он говорил. Даже перед смертью писал из последних сил... Вообще мы все в России не оценены или недостаточно известны. Новые эмигранты нас тоже не очень жалуют. Мне хотелось бы теперь написать о «молодых писателях»: А. Штейгере, Д. Кнуте, В. Смоленском, А. Величковском. О Поплавском я уже писала.
Ирина Одоевцева. 1920-е годы. Германия
А.Р.: – И последний вопрос: что Вы хотели бы пожелать сегодняшним авторам и читателям?
И.О.: – Я слушала Блока на пушкинских торжествах, когда он сказал, что это не пуля Дантеса убила Пушкина, а отношение к нему, создавшаяся атмосфера. Поэтому я хочу, чтобы поэтов любили здесь так, как их любят в России (я имею в виду не правителей, а читателей). Ведь, как я уже писала, поэты, да и вообще художники, без любви задыхаются в вольном воздухе чужих стран.
Беседу вел АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
«Русская мысль» (Париж), № 3538, 11 октября 1984
|
