«ВСТРЕЧИ – ЭТО БОЖЕСТВЕННЫЙ ДАР». КИРИЛЛ ПОМЕРАНЦЕВ: О СЕБЕ, О СУДЬБЕ, ОБ ЭМИГРАЦИИ. Часть вторая
Беседа Александра Радашкевича с Кириллом Померанцевым
Часть вторая
Двум не бывать, одной не миновать:
Все будем там, откуда нет возврата.
И страшно мне друзей переживать.
Того любил, с тем ссорился когда-то,
И все стоят, как будто наяву.
И стыдно мне, что я ещё живу.
Из письма Булату Окуджаве 17.VII.1970
Мы продолжаем публикацию расшифровки уникальных магнитофонных кассет 1990 года, на которые я записывал рассказы старейшего русского журналиста, поэта и мемуариста Кирилла Дмитриевича Померанцева (1906–1991), бывшего моим другом и коллегой в редакции парижского эмигрантского еженедельника «Русская мысль». Они записывались во время наших традиционных субботних встреч у Кирилла Дмитриевича, жившего на улице Эрланже, дом 17-бис, в 16 округе Парижа. Начало и статью об авторе см. в № 1(9), 2015.
10 февраля 1990 г., суббота (окончание)
– Николая Бердяева (1874 – 1948, философ, общ. деятель, журналист; выслан в Германию в 1922 г. – Здесь и далее примечания А. Радашкевича) я почти не знал. Был на одном или двух его докладах, не помню теперь уже каких. Он скончался в 48-м или 47-м году… Меня всё звали к нему, и вдруг узнаём, что он скончался. После его смерти его духовная водительница, как он сам её называл, Евгения Юдифовна Рапп, сестра его жены (1875– 1960), устроила в его доме в Кламаре, под Парижем (его подарили ему его поклонники), в большой зале, где помещалось человек сорок, такие собрания. Они начинались часа в три, и часам к пяти-шести кончались. Начиналось с того, что Евгения Юдифовна говорила: ну, прочтём очередную статью Ни (так она называла Николая Бердяева). Потом она обсуждалась. После обсуждения люди расходились, но человек шесть-семь оставались, она приглашала их к чаю. Она жила вместе с племянницей Бердяева, Софьей Сергеевной, в этом доме. Эти две старушки готовили замечательные пирожки и пирожные сами… Конечно, продолжали разговаривать о том, что слушали, но иногда обсуждали текущие события. Евгения Юдифовна как-то сказала, что во время немецкой оккупации к Бердяеву много немцев ходило. Потому что немцы вообще любители философии. И вот однажды пришёл какой-то простой человек, наверно, солдат или нижний чин. Ну, Бердяев, как всегда, мило его принял…
А. Р.: Он говорил по-немецки?
– Великолепно. Он писал по-немецки… И вот, между прочим, этот человек сказал, что он противник философии Канта. А Бердяев: «Кант? Вы знаете, я такого не встречал».
Года полтора или два продолжались эти встречи. Наконец, однажды Евгения Юдифовна сказала, что следующей встречи уже не будет, и все разошлись. Я был последним, и спрашиваю: как же так? «А знаете, меня уже не будет на этом свете». Я говорю: а как же среда? «Нет, Кирилл Дмитриевич, меня уже не будет. Я дела Ни привела в порядок. Что он просил, отослала в Советский Союз. Теперь, если вам какие-то книги нужны, вы можете подняться в его кабинет, взять, что вы хотите». Я взял, помню, четыре книги: две книги Якоба Бёме, «Средневековую мистику» и «Мистерию мага», и две книги первых гностиков. На следующую среду я, конечно, не пришёл, но недели через три приехал в Кламар. Софья Сергеевна Бердяева сказала мне, как было дело: «Знаете, Женя через два дня после последней встречи всё убрала, поставила на место, прибрала в комнате (она спала в кабинете Бердяева), простилась…» (Кассета кончилась.)
16 февраля 1990, суббота
А. Р.: Так. Мы остановились на том, что вы в ту среду не приехали, когда она сказала, что её не будет, а приехали недели три позже.
– Когда я приехал, Софья Сергеевна открыла мне дверь и так спокойно мне сказала: «Да, Кирилл Дмитриевич, Женя, как сказала, так и было: она всё убрала в комнате, где она спала, легла и на утро не проснулась…» Между прочим, это есть в «Самопознании» Бердяева. Он очень часто говорит о Евгении Юдифовне. Она видела сама в Москве, как обновлялись купола. Она обладала необычайными способностями. Рассказывала, как к ним приходили какие-то люди уже при большевиках. Она сразу понимала, что это за люди, и давала знак Бердяеву, что он должен быть осторожен. Вот, это всё, что я о ней могу рассказать…
Мне позвонили из Москвы, сказали, что советские люди интересуются отношением первой эмиграции, значит, двадцатых годов, к тому, что происходило в советской России. И я как раз вспомнил о Василии Алекссевиче Маклакове (1869 – 1957, полит., гос. и общ. деятель, юрист, журналист, дипломат, видный масон), члене Государственной думы, после Временного правительства во Франции. Он был другом моего отца. Они вместе кончили и московскую Пятую гимназию и Юридический факультет. Поэтому, когда я приехал в Париж, то через какое-то время пошёл к Маклакову. Маклаков мне много чего помог, и самое забавное, что после победы во Второй мировой войне, когда немцы уже ушли из Парижа и было объявлено что-то вроде амнистии русским эмигрантам… Во всяком случае, им выдавали в посольстве советские паспорта. Я побежал к Маклакову и спрашиваю: ну, Василий Алексеевич, как мне быть, возвращаться или нет? Маклаков подумал и говорит: «Знаете что, нам, старикам, это трудно. Но вам, молодёжи, советую». И с этим я ушёл. Потом, значит, прошло месяца полтора-два… Уже многие эмигранты взяли паспорта и уехали в Советский Союз, и почти все они угодили в концлагерь. Я опять пошёл к Маклакову. Спрашиваю опять: Василий Алексеевич, возвращаться или нет? «Ни в коем случае. Потому что теперь мы знаем, что огромное большинство, исключая двух-трёх очень известных лиц, попало в концлагеря. Так что не возвращайтесь». На днях я нашёл у себя небольшую и редкую книжечку Маклакова, которая называется «Толстой и большевики». Это – его речь, которая была прочитана в самом начале 20-х годов, и я сделал выписки из неё.
«Если я признаю за государством право на насилие (а без этого государство не может существовать), то я, по необходимости, должен признать и право на революцию, где правительство расходится с интересами, нравами народов. Народ имеет право своей собственной силой бороться против правительства».
Вторая: «Признавая право революции, мы признаём все её формы – гражданскую войну и восстание, и даже террористические акты. Старый режим в своё время идеей общего блага оправдывал насилие против революционеров. А мы, прогрессисты, оправдывали раньше насилие против правительства, а теперь – против большевиков, не только потому, что это насилие, а потому что оно, по настоящему нашему мнению, дурно и неправильно. Если лошадь украли у меня, то это дурно. Если я украл лошадь, то это хорошо».
Следующее: «Совсем другое Толстой. У него исходная точка другая. Между нами всеми и ним – идейная пропасть. Мы все разными словами выражаем одну и ту же мысль, которую когда-то высказал Каиафа, отдавая под суд Иисуса Христа: лучше одному человеку погибнуть, чем всему народу. Каиафа выразил общее мировое воззрение, сущность его учения о мире. Но Толстой этого бы никогда не сказал и не подумал. Его мировоззрение представлено Иваном Карамазовым. «Если бы для спасения всего человечества надо было бы убить ребёнка, убил бы ты его?» - спрашивает он брата. Брат отвечает: «Нет, Алёша». Не признавая за братом права насилия, он не признавал его ни за кем. Насилие для Толстого – абсолютное зло. Или, как говорят французы: «Делай, что должен. Будь, что будет». Всякая революция, осуществляющаяся с самыми лучшими побуждениями, вызывала у Толстого отвращение, как например, революция 1905 года. Насилие для него всегда было злом, становилось особенно ненавистным, когда преследовали такие цели, которые сами по себе были симпатичны ему, Толстому, но делались насилием».
Дальше: «Вот почему, если бы он дожил до большевизма, он обрушился бы на него со всей силой своего убеждения. Но нашего возмущения против них он бы не разделял и сказал бы, что именно мы ответственны за большевистские ужасы, что сейчас повёрнуто против нас собственное наше мировоззрение. И, если мы люди мира, или по крайней мере если некоторые из нас так думают, что он повинен в большевизме, то он то же самое сказал бы и про нас. В этом утверждении было бы больше правды и логики, чем в том, что мы говорим против Толстого. Даже их теория классовой борьбы была бы ему отвратительна и нетерпима. Носитель заветов Христа, не знающий ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, он не мог признать классовую борьбу против человеческой деятельности».
Теперь мне хочется сказать несколько слов о Сартре (Жан-Поль (1905–1980), франц. философ-экзистенциалист, писатель, драматург). Вернее, о его жене, Симоне де Бовуар. Дело было вот как. В «Новом мире» в нескольких номерах появился перевод книжки Сартра «Слова». Это замечательная книжка. Там всего 120 или 130 страниц. Она меня поразила своей искренностью и правдивостью, и Сартр сумел в этой маленькой книжечке изложить чуть не всю историю Франции, идеологию всего. Когда появился этот перевод, я взял его, начал сравнивать и увидел, что некоторые фразы совершенно перевраны. Совсем не то, что хотел сказать Сартр, или написано таким дубовым языком, что Сартр «свернулся». И я тогда позвонил Сартру, но его не оказалось дома. Его жена, Симона де Бовуар, ответила, что он сейчас находится в отъезде (где, право, не помню), и я тогда сказал ей, в чём дело. Сказал, что я укажу ей в письмах искажения, которые допущены в «Новом мире». Таких писем было три или может даже пять, не помню. На все эти письма я получал от неё благодарственные ответы, а потом вернулся Сартр. Теперь я точно не помню, что тогда случилось в международной политике. Я думаю, это были события в Венгрии. Но это легко проверить по номерам «Нового мира». После последнего ответа Симона де Бовуар позвонила мне по телефону, сказала, что на днях возвращается Сартр и они бы очень хотели, чтобы я к ним пришёл. Потом я узнал, что Сартр принимает людей очень просто. Чуть не расстилает на столе газетную бумагу, кладётся хлеб, какая-то закуска, немного какой-то выпивки, и всё это происходит по-домашнему. Сартр никогда не давил людей своим умом, потому что всё-таки он был исключительно умён, много знал и был большой философ. Может быть, не такого порядка, как Кант или Гегель, или даже Хайдеггер, но во всяком случае был человеком большого ума, и во Франции его очень уважали, и даже – враги. Я уже собрался идти, но что-то произошло. Тогда я решил, что идти не стоит, потому что начнётся спор с Сартром об этих событиях, а он был очень левый.
Я узнал от одного моего знакомого, который хорошо знал Сартра и бывал у него, о последнем визите Сартра в Советский Союз. Он поехал туда зимой. Ну, его там встречали всегда с распростёртыми объятьями. И вот, на хорошем обеде, где был собран цвет советской интеллигенции того времени, очень хорошо выпили и Сартр сказал, что ему пора возвращаться к себе. Он вышел шатаясь и свалился в канаву со снегом… Бовуар пришла к поезду его встречать, а его не было. Она звонит в Москву, ей говорят: а Сартр уехал. Конечно, начались волнения. Так вот, что с ним произошло. Он действительно упал в канаву. Когда очухался, он на следующий день отправился в какое-то учреждение, сказал, что его очень интересует поехать в Сибирь, посмотреть какой-то сибирский город. Может быть, на Братскую ГЭС, не помню. Ему сказали, что он может ехать куда хочет, но для того, чтобы что-то разобрать, ему нужен переводчик. Сартр сказал, что не нуждается ни в каких переводчиках и сопровождающих. Его уговаривали, а он: нет, не хочу. Сел в поезд и поехал. Когда он вышел из вагона, то увидел, что с ним спустился какой-то человек и объявил, что он его переводчик. Сартр слова не сказал, пошёл на вокзал, дождался следующего поезда, вернулся в Москву и улетел обратно в Париж. И на этом «дипломатические отношения» Сартра с советским правительством были разорваны.
Кирилл Померанцев в редакции "Русской мысли". Париж, 24.IV.1972. Публикуется впервые.
А. Р.: Кирилл Дмитриевич, а помните, как вы рассказывали про вашего двоюродного брата, о том, как он погиб?
– Да, это о моём двоюродном брате, Кирилле Николаевиче Померанцеве, сыне брата моего отца, потому что это был не совсем обыкновенный человек. Его судьба такова. Он закончил вместе с другим моим двоюродным братом здесь, под Парижем, в Медоне, Католический колледж. Был он невероятно способен к языкам, знал пять или шесть, совершенно, как русский: французский, немецкий, английский, испанский, португальский, потому что жил он после войны в Бразилии… Его особенностью было то, что он любил делать деньги – создавать общество, зарабатывать деньги и их раздавать, и потом оставаться чуть ли не без штанов. Он женился на одной бельгийке, весьма богатой, которая очень его любила. Но всё в квартире было заперто, чтобы он не распродал дорогих вещей на свои предпринимательские фантазии. И вот, последний раз, лет двадцать назад (а был он моложе меня на три года), он приехал в Париж и зашёл ко мне. Я жил тогда в небольшой полуотельной комнате на рю Дез-Эглиз (на Церковной улице), в 15-м «арондисмане», округе, он считался таким самым захолустным, беженским; там масса русских жило. Ну вот, пришёл ко мне и говорит: «Кирилл, кажется, моя мечта исполняется. Я заключил с бразильским правительством контракт. Я буду строить железную дорогу в несколько тысяч километров. Быть может, дело пахнет не миллионом, а даже миллиардом долларов». Спрашиваю: а что ты будешь с этим делать? «Как что? Ты знаешь, я живу в Сан-Пауло. Это самый страшный город в Бразилии. Там есть кварталы, где живут нищие дети, и их тысячи. Если увидишь, можно просто сойти с ума. Там ходячие трупы с костлявыми руками, вздутыми животами и с глазами, в которые невозможно смотреть, столько в них муки. И вот я решил: хочу построить что-то вроде большого интерната для этих детей. И я приехал во Францию, чтобы набрать соответствующее количество педагогов».
С этой мыслью он приехал. Жену я не видел, она пошла к каким-то своим друзьям. Они сели на самолёт и полетели в Ниццу, чтобы немного отдохнуть. Но не долетели, потому что совсем близко от Ниццы у него случился инфаркт. Самолёт сел, и его сразу отвезли в госпиталь. Там диагностировали инфаркт, приняли соответствующие меры и сказали, что он минимум неделю должен лежать без движения. На следующий же день он встал, никому ничего не сказал… Его не хотели выпускать. Он дал подписку, что выходит по своей воле, чувствует себя совершенно здоровым и больше не хочет лежать. И отправился в заповедник около этого города, где были дикие животные. Перелез через стену, спрыгнул, и на него набросился, по-моему, тигр или лев, и он начал вскарабкиваться на дерево. Тут с ним случился второй инфаркт, он упал и умер. Вот и всё… Он знал, что болен неизлечимой болезнью и не хотел умереть в кровати. Хотел до конца бороться за жизнь и умереть так, как он умер.
А. Р.: Кирилл Дмитриевич, помните, вы рассказывали историю про одного бухгалтера?
– Да! Есть ещё место? «Раз начинаются воспоминанья, значит… А может быть, всё пустяки», как говорил Георгий Иванов. Так вот, значит… мне сейчас вспомнился один мой хороший знакомый, Александр Иосифович Маршак, кстати, никакого отношения не имеющий к переводчику и поэту. Александр Иосифович был присяжным, если так можно сказать, фотографом самого Шаляпина. В России он жил в Одессе. У его отца было ювелирное дело, и золото они выписывали из Парижа. Почему, не знаю. И вот отец получает письмо от парижского поставщика: «Уважаемый господин Маршак, мы совершенно озадачены, и нам даже неудобно вам писать. Мы уже больше десяти лет работаем с вами, и никогда не было неоплаченных векселей. Теперь два последних векселя не оплачены. Что случилось?» Тогда сыновья решили, что надо об этом сказать отцу. Они показали ему письмо. Это было вечером. Отец сказал: «Ладно, дайте мне подумать. Завтра утром примем решение». На следующее утро отец собрал трёх сыновей и бухгалтера, прочёл им письмо и задал вопрос: «Кто виноват?» И сразу сказал: «Мы виноваты, потому что мы знаем, что у этого человека, бухгалтера, несколько детей. И мы слишком мало ему платили». Он прибавил жалованье бухгалтеру и оплатил, конечно, все векселя. Вот такие бывают дела. Как же я могу быть антисемитом?
А. Р.: Кирилл Дмитриевич, помните, вы говорили про Анатолия Штейгера (1907–1944, поэт, корреспондент Марины Цветаевой)? Расскажите, как вы вместе учились…
– Об Анатолии (Толик, я его звал) у меня сохранились совершенно незначительные, такие туманные воспоминания. Потому что я с ним вместе учился в английской школе для русских детей в Константинополе. Он был классом ниже моего: когда я был в шестом, он был в пятом. И я помню (это довольно забавная вещь), что мы затеяли с ним издавать журнал, который назывался «Дети России», и самое забавное, что все статьи этого журнала писал я, а он их иллюстрировал. Вот единственное, что помню. Помню ещё, что он был скромным, даже немного застенчивым юношей. Ему было лет пятнадцать, наверно. Мне шестнадцать-семнадцать… Потом я его не видел. Когда я приехал в Париж, в 28-м году, я же не думал ни о литературе, ни об искусстве, ни о политике. Думал только о том, как бы купить велосипед и поехать куда-нибудь. А когда этот интерес вернулся, это было уже в конце 47-го года, тогда уже Толи не было, он скончался от туберкулёза.
А. Р.: Кирилл Дмитриевич, мы с вами как-то говорили о том, как у вас сложились отношения с Ниной Берберовой (1901–1993, писательница, мемуаристка, жена В. Ходасевича), помните? Война, оккупация…
– Да, да!.. После войны, приблизительно в конце 47-го года, у меня почему-то появилась дикая идея – собирать по вечерам русских поэтов и писателей раз в неделю. Тогда у меня было немного денег, потому что, когда я вернулся в Париж из Лиона, у меня было небольшое дело, декоративное ателье. Мы ручным способом, «пошуаром», как это называлось, специальным раствором наносили различные рисунки по шёлку, на батисте… в общем, на тканях. В то время, сразу после ухода немцев, шёлк в Париже и вообще во Франции было достать трудно, и следовало получить специальное разрешение на такое дело от особого учреждения, которое его выдавало, если находило нужным. А я в этом разрешении не нуждался, потому что в Лионе завёл знакомство с пожилым человеком по имени Пьер Сер, который был производителем шёлка, подружился с ним. Поэтому я имел возможность покупать шёлк дёшево, и, знаешь, мои дела шли очень хорошо. Таких ателье было много, это были, главным образом, русские, но у них не было материала, поэтому они производили мало, а мы – сколько угодно. И значит, у меня были кое-какие лишние деньги. Тогда мне и пришла эта идея – устраивать вечера для известных русских поэтов и писателей…
Продолжение следует.
«Эмигрантская лира» (Бельгия), № 3(11), 2015
|
