ДЯДЯ ФЕДЯ, БАЛЕТ И «РУССКАЯ МЫСЛЬ». Александр Радашкевич беседует с Ниной Прихненко
Многолетний секретарь и заведующая персоналом старейшего эмигрантского еженедельника «Русская мысль», выходившего в Париже с 1947 года, Нина Константиновна Прихненко (1920–2009) была моим верным другом в редакции, когда я там работал в 80-е годы, и оставалась им до конца жизни, как и Кирилл Дмитриевич Померанцев (1906–1991), журналист, поэт и публицист, работавший там же.
Родом по отцу она была из казачьей семьи, из Полтавы, дед и прадед по матери были священниками. Недаром она любила приговаривать в тяжкие моменты судьбы: «А я сказала себе: Господи, на всё Твоя воля».
В молодости она была балериной, ученицей знаменитой Матильды Кшесинской, работала в театре «Летучая мышь», в Русском балете в Париже (Е. Арцюка), в балетной труппе Б. Князева, выступала на гастролях в Англии. Учась в Русской гимназии в Париже, она попала в семью Ф. И. Шаляпина и стала ближайшей подругой его любимой младшей дочери Даси (1921–1977). Нина Константиновна жила на улице Шасслу-Лоба, 7, недалеко от ЮНЕСКО, где 8 мая 2000 года и записан наш разговор, который я привожу в его живом течении, не смягчая и не приукрашивая, сократив лишь какие-то частности и детали личного плана. Думаю, что этот откровенный и непритязательный взгляд изнутри, в человеческом ракурсе, явится редким подспорьем для изучающих историю эмиграции, полную идеологических передёргиваний самого разного толка.
А в те дни Нина Константиновна была огорчена тем, что дала московской журналистке дорогие её сердцу старые фотографии, и та их, конечно, не вернула, хотя и клялась-божилась. Итак, солнечный парижский день в окнах, чудесные пирожные, позвякивание старинных чайных ложек…
Александр Радашкевич: А у него с головой что-то было?
Нина Прихненко: Да, когда он приходил в последнее время в редакцию. Мы к нему привязались. У него последняя жена была препротивная такая француженка, Мадлен. Мы видели её на похоронах Юрия Павловича. (Анненков (1889–1974), живописец, график, художник театра и кино. – Здесь и далее примечания А. Радашкевича)
А. Р.: А он был добрый, приветливый человек?
Н. П.: Очень! Очень. Он умер не такой старый. Но был у него период, когда он не мог понять, как к нам доехать и как вернуться. Жена звонила, волновалась, но мы ничем не могли помочь. Было видно, что деньги у неё, а не у него, хотя он хорошо зарабатывал и был очень известен. Она держала его в ежовых рукавицах.
А. Р.: А что вам вспоминается о Зайцеве?
Н. П: Борис Константинович (1881–1972), писатель, одна из последних фигур Серебряного века), он всегда приходил к нам в редакцию на приёмы, которые устраивала Зинаида Алексеевна (Шаховская (1906–2001), литератор, журналист, мемуаристка, гл. редактор 1968–1978). Жалованье ему выдавали, как нам тогда, при Водове (Сергей Акимович (1889–1968), гл. редактор 1955–1968), раз в 15 дней. Оно было очень маленькое. Я помню, когда поступила на работу, мне «шикарно» объявили, что буду получать 600 франков. Однажды Маркиза дала Зайцеву по ошибке 500 франков гонорара вместо 50-ти, тогда только вышли эти новые деньги. Я звоню Наташе, его дочери, и объясняю. Та говорит: «Надеюсь, Нина, что он по дороге не зашёл выпить чего-нибудь!» Так и отобрали у бедного Зайцева эти деньги и вернули в кассу.
Была у нас в редакции такая роскошная «Маркиза», по фамилии Рыжкова. А прозвал её так сам Водов, потому что у неё были седые волосы, и в выходные дни она их красила и являлась в понедельник ярко-лилового цвета. Она уже не очень хорошо видела, но при этом надевала какую-нибудь невероятную шляпу, чтобы показать, что она дама, а вместо чулок – носочки. Водов язвил: «Ах, Маркиза, у вас вид содержательницы дома терпимости». Если надо было что-то найти в её ящиках, я не могла понять, что там такое. А это была жжёная пробка, которой она мазала себе глаза. Как-то она говорит шёпотом Ирине Одоевцевой, показывая на меня (а я всё слышу: они-то уже все глуховатые были): «Вот там сидит эта дура, она ничего не умеет и ничего не знает. Наверно, любовница Шувалова» (граф Пётр Павлович Шувалов (1906–1978), муж Даси Шаляпиной).
Нина Прихненко в молодости.
А. Р.: А в каком году вы поступили на работу?
Н. П.: Тогда была эта бесконечная забастовка, которая длилась месяцами, и я поняла, что рю де Вожирар – самая длинная улица в Париже. Вскоре после этого Водов умер... Думаю, в 1966-м. И проработала там 25 лет. Я была там самая молодая, остальные – от 60-ти и более. Они посмотрели мои документы и говорят: «Боже, да вы же девочка!» А мне было 45. Думаю: матушки, куда я попала! Ведь это старческий дом! А попала я в газету из-за Петра Шувалова, потому что он был мужем Даси Шаляпиной, моей подруги детства. Они в это время вернулись из Америки, где Шувалов доставал деньги на газету. Он хотел в редакции человека, который хорошо говорит по-русски и по-французски. Я очень боялась, потому что в «бюро» в жизни не работала. А он: «Не беспокойся, для тебя работа найдётся». Они с Водовым ходили вместе обедать в какой-то ресторанчик, и он всегда был на месте, хотя официально никакой должности не занимал.
А. Р.: Кирилл Дмитриевич мне говорил, что Водов умер внезапно, на вокзале.
Н. П.: Водов жил в комнате для прислуги, в 15-м квартале, на последнем этаже. Он как раз развёлся тогда с женой. Лифта в доме не было, а сердце у него было больное. Он не был особенно пожилым, но любил хорошо поесть и выпить, и был кругленький такой, довольно красный, в общем, здоровяк. На сердце не обращал внимания. Как я сказала, на работу было добираться очень трудно, и он был переутомлён. А ему нужно было по работе в Германию. Он приехал и там на следующую ночь скончался. Пошли слухи, что кто-то «помог», отравил и т. д. Но это всё ерунда. Но самое страшное, что в Париж было не добраться, всё было на нуле. Я жила тогда на улице Касабланка (где потом, до самого возвращения на родину, жила И. В. Одоевцева), доходила до Порт де Версаль, садилась в какой-то огромный грузовик, а потом ещё долго пешком. На обратном пути и мечтать нельзя было о грузовике, так что просто пешком. Как полагается, шёл дождь, и я возвращалась домой вообще с высунутым языком. Другие просто не доходили до редакции, и я занималась всем подряд… Некоторые номера не вышли, конечно.
А. Р.: А газета всегда была еженедельной?
Н. П.: Нет, когда я поступила, она выходила три раза в неделю – в понедельник, среду и субботу.
А. Р.: Значит, меньше страниц было?
Н. К.: Да, она была тоненькая и большого формата. Потом выходила два раза в неделю, потом уже стала еженедельной, но гораздо позже, при Шаховской и Ирине Алексеевне (Иловайская-Альберти (1924–2000), публицист, журналист, гл. редактор 1978–2000). Так вот, самое трудное было заняться перевозом тела и всем остальным для похорон. Я связалась со всеми, с кем только возможно, и Водова похоронили в Сент-Женевьев по-человечески, отдали ему должное. После него появились сначала три человека из НТС (Народно-трудовой союз, созданный эмигрантской молодёжью в 1930 г.), но это было недолго. А потом уже пришла Шаховская.
А. Р.: Нина Константиновна, расскажите, где вы родились, о ваших родителях. Вы говорили, что кто-то погиб из вашей семьи, кого-то большевики расстреляли…
Н. К.: Я родилась в Тифлисе, куда перебрался в своё время из Полтавы мой дедушка Николай, по русским бумагам в 1920 году, а по здешним в 1919-м. Папа (Константин Николаевич) в это время уходил с Добровольческой армией, когда мама (Нина Васильевна, урожд. Предтеченская) меня ждала, и сказал: если будет сын, назови, как хочешь (уже был мой брат, Юрий, у нас разница два года), но если дочь, назови её (неизвестно, увидимся мы или нет) в твою честь Ниной. Мама шутила потом: «Какая я выгодная жена у тебя: Нина родилась в тот же день, что и брат, под русский Новый год, а именины у нас с ней в один день». Мама в то время давала уроки русского языка в самом Тифлисе. К ней солдатня ходила, научиться грамоте. Только благодаря тому, что мамина сестра вышла замуж за грузина, осталась там и отдала ей свой паспорт, маме, когда я родилась, удалось отплыть с нами на корабле в Константинополь.
А папа уже работал там, нелегально, в зубоврачебном кабинете, и как только положение улучшилось, смог нанять дом и сдавал квартиры русским, под прикрытием этого кабинета, чтобы нас кормить. Всё шло хорошо, но кто-то (из своих же, наверняка) донёс на него. А турки очень хитрые, они перелезли к нам по крыше с террасы соседнего дома (хотя внизу караулил человек со звонком в кабинет) и застали папу «на месте преступления». Кабинет закрыли. Тогда папа и мама решили, что надо уезжать, иначе не выжить. В то время оттуда выезжали в Париж. Это было в 1928 году… Мне было восемь лет, которые мы и прожили в Константинополе, на улице Осмалимеджит.
В Париже я сначала училась в Русской гимназии. Брат, слава Богу, сообразил, что мало чему там научится, и диплом не такой, и перешёл во французский лицей. Мы жили сначала в пансионе на бульваре Пастер, где номер стоил чуть не 300 франков в месяц, в то время колоссальные деньги. Папа и мама решили переехать в крохотный отель на авеню Ламотт-Пике, стали искать квартиру и нашли вот эту, которая была меблированной. Внизу была консьержка с телефоном, и она передавала все звонки сюда, что было роскошью. Тут была приёмная, а папа принимал за стеклянной дверью. Мы жили в задних комнатах. Папа работал «официально», пока не донесли опять… Какая-то еврейская конкурентка. За нас были очень многие. А наверху жил человек, который работал в префектуре полиции, и он сказал: вы ничего плохого не сделали, потому что принимали только своих, русских. (И, между прочим, и его, и всю семью, конечно.) А те, кто пришёл опечатывать кабинет, говорят: мы знаем, что ваш сын учится на зубоврачебном факультете, так что спрячьте оборудование куда-нибудь, а когда у него будет диплом, достанете. И под прикрытием брата ваш отец станет принимать по-прежнему.
А. Р.: Как по-человечески…
Н. П.: Совершенно по-человечески. А защищал нас (невысокого роста, с такой длинной гривой) Печорин, блестящий адвокат. Я присутствовала на суде, и он меня совершенно поразил. Мы до сих пор дружны с его дочерью. А он был из семьи, тоже близкой к Шаляпиным, они жили в том же доме.
А. Р.: А когда вы учились в Русской гимназии, туда приходил Великий князь Владимир Кириллович, у которого я был потом личным секретарём?
Н. К.: Да, конечно! Я закончила тогда седьмой класс, а он в него пришёл. Все вытягивались в струнку, отдавали честь и всё такое, когда он входил. Там же учились его двоюродные братья. Когда был экзамен, то вызывали по алфавиту. Учителя предлагали им пройти вне очереди, но они отказались. Мне это очень понравилось. Они вели себя весьма скромно, приходили только на экзамены, а учились дома.
А. Р.: А Гавриила Константиновича, сына К. Р., вы тоже видели?
Н. П.: Видела, но я больше всех, конечно, знала Великого князя Андрея Владимировича, потому что он был женат на Матильде Кшесинской, у которой я училась балету, и их сына Владимира (светл. кн. Романовский-Красинский (1902–1974), сын вел. кн. Сергея Михайловича и Кшесинской, усыновлённый вел. кн. Андреем Владимировичем; по др. источникам – сын Николая II и Кшесинской).
А. Р.: «Вову», как его звали. Расскажите, пожалуйста, о нём, потому что я от Великой княгини Леониды Георгиевны мало чего мог добиться.
Н. П.: Он ездил, бедный, на велосипеде… Помню, на нём всегда были одни и те же штаны и гольфы. Он был представителем каких-то винных компаний, этим зарабатывал и помогал родителям. Жили они на маленькой вилле «Молитор», в 16-м округе. У них даже был лакей, которому никогда не платили, но он всё же носил белые перчатки, как положено. Жили они скромно. Французское правительство выдало им разрешение лечиться даром. Доктор Степан Авакян, мой бывший муж, посещал их абсолютно бесплатно. Великий князь Андрей Владимирович приходил к нам, в балетную студию Кшесинской, на улице Ранлаг, и мы все делали книксен. Он поливал цветочки. Был очень представительным и деликатным, если хотите, очень приятный человек. Кшесинская, когда болела, просила меня заменять её, и я даром давала уроки. К ней приезжали Таня Рябушинская, её ученица (звезда, «бэби-балерина» «Русского балета Монте-Карло» (1917–2000), и все известные в то время балерины. Им я, конечно, уроков не давала, но занималась с начинающими. О балете я с детства мечтала, ещё в Константинополе, где нас стригли наголо от вшей. (Смеётся.)
Нина Прихненко в сценическом костюме.
А. Р.: Я видел у Великой княгини рукописные дневники «Вовы», три больших тетради с золотым обрезом и пометкой по-французски «Сжечь после моей смерти». Он, кажется, умер неожиданно?
Н. П: Он умер очень глупо. Пошёл к врачу делать какие-то анализы. Был совершенно здоров. Ему что-то впрыснули, и он тут же на месте умер. Была аллергия на это вещество. Мы были все в ужасе. У него завелась в то время невеста, Ирина. А он был уже не такой молодой… Вова-индюк мы его звали, чтобы не говорить «Вова Grand Duc». (Смеётся.) Бедный Вова, он был такой нервозный. Однажды он собирался ко мне в гости. Я утром убрала приёмную, поставила на круглый стол красивые цветы в открытой вазе. Сидим, разговариваем, и тут кто-то вошёл. Он вскочил, перевернул к чёрту эту вазу, всё полетело на пол, и сам упал. На меня напал такой хохот! А он посмотрел на меня и говорит: «Нина, это совсем не смешно». Я извинилась, но удержаться не могла. Я так старалась, чтобы всё было красиво… Всех поразила его смерть.
А. Р.: А Феликс Юсупов, убийца Распутина, какое впечатление на вас производил? Кирилл Дмитриевич говорил, что он был весь как фарфоровый, лицо натянутое, без морщин. Якобы что-то впрыскивали ему, и он не должен был никогда умываться.
Н. П.: Вполне возможно и похоже на это. Я его видела обычно в церкви, и мы на интервью кого-то к нему отправляли, но у них в доме я никогда не была.
А. Р.: Как вы попали в семью Шаляпина, Нина Константиновна?
Н. П.: Очень просто. В гимназии у меня была учительница французского языка, мадам Тиссеран (по-русски она не говорила), которая искала для Даси подругу из хорошей русской семьи. Она была у них гувернанткой. Мне было в то время лет десять, а Дасе – восемь. Она познакомила меня с семьёй Фёдора Ивановича, меня пригласили к ним, на авеню д’Эло, рядом с площадью Трокадеро, дом 22. Там потом была мемориальная доска, но её украли, когда тело перевезли в Россию. (Теперь там висит другая, но гораздо выше прежней: «Фёдор Шаляпин, русский оперный певец (1873–1938), жил и умер в этом доме».)
Я им понравилась, и почти сразу я начала говорить «дядя Федя», никакой ни Фёдор Иванович, а его жена, Мария Валентиновна, была мне «тётей Маней». Я вначале смущалась, непривычная была обстановка: чудная богатая квартира, прекрасный дом, комнаты для прислуги, личный шофёр, итальянец Винченцо… Постепенно я начала проводить у них все уик-энды. Мы с Дасей очень подружились, и она называла меня своей сестрой. Она меня смешила, потому что была лентяйкой невероятной, учиться не любила. Мы ездили к ним в Сен-Жан-де-Люз (недалеко от Биаррица, на границе с Испанией, на мысе Сен-Барб). Там было две виллы. Одна маленькая, для гостей, которую называли «Изба», а рядом с ней огромная, «Корсар», где они жили сами и где проходили большие приёмы. Нас туда допускали, чтобы мы тихонько сидели за столом. Там я видела принца Уэльского, будущего короля Англии, прославленных авиаторов, артистов и очень много такой роскошной и важной публики. При этом вели они себя очень мило.
Однажды приехала из Союза дочь Фёдора Ивановича Ирина (от первого брака с балериной Иолой Торнаги), которую он много лет не видел. Они часто спорили. А дядя Федя был страшно вспыльчивый. У них были огромные стеклянные двери, и они так поругались, что он разбил рукой стёкла вдребезги. Прислуга выбросила их в траву, подальше от дома. А мы с Дасей всегда там играли. Я была в сандалиях и сильно порезала себе ногу, кровь шла фонтаном. Дядя Федя встал передо мной на колени и громко сказал своим оперным басом: «Прости-прости, родная! Никогда больше не буду!» и так далее. Он был очень добрый человек, прекрасный семьянин. На маленькие деревья, мимо которых мы проезжали, он говорил нам с Даськой, что это гномики, и тут же рассказывал какую-то сказку. Мы купались на безлюдном диком пляже, а он ходил на пирс и прыгал с него в море, заплывал далеко. В то время шла война в Испании, и напротив большого модного пляжа стояли корабли. Я плавала хорошо («как пароход», говорил дядя Федя) и оплывала их кругом, чтобы рассмотреть. А Даська боялась. Она сидела у моря, брала в руки большой камень и говорила: «Первый мой муж будет вот такой, а когда я с ним разведусь, будет вот этот, а потом другой» и т. д. Так у неё в жизни, в общем, и было потом.
Ф.И. Шаляпин с дочерью Дасей.
А. Р.: У Померанцева есть трогательная глава о Дасе Шаляпиной-Шуваловой в его книге воспоминаний «Сквозь смерть».
Н. П.: Он одно время ездил к ним постоянно и очень подружился с ней.
А. Р.: Он приводит там слова Шаляпина: «К этой сволочи ни живым, ни мёртвым!»
Н. П.: Это есть и в мемуарах Шаляпина. И мы были поражены, что и его сын Фёдор, который жил в Италии, Эдуард, из Америки, и Стелла, дочь тёти Мани от первого брака (у неё было четверо детей от первого брака, и от второго, с дядей Федей, трое: Марфа, Марина и Дася), все они согласились на перезахоронение. Но главное свинство, Саша, что жену и мать жены оставили в могиле (на кладбище Батиньоль).
А. Р.: 1984-й. Хорошо это помню, потому что как раз в этот день пошёл в консульство получать новый паспорт. Там все бегали, звонили телефоны и было слышно: «Везут! Уже везут!» Потому что боялись, что будут какие-то протесты со стороны эмиграции.
Н. П.: Конечно!.. А у Даси личная жизнь очень тяжело сложилась. Петра Шувалова парализовало, и она прекрасно ухаживала за ним. Потом они переехали с дочерью в Америку, где у них был малюсенький домик. Иногда она путала время и в два часа ночи звонила узнать, как я поживаю. Там она заболела. И их дочь Александра возила Шувалова в коляске к ней в больницу. Дася сгорела довольно быстро, у неё был рак пищевода.
А. Р.: Она уже пила там, как я понимаю?
Н. П.: Уже и во Франции. Звонила нам с мужем, что комар у неё в ухе или что-то с ногой, звала срочно приехать. «Одну ногу я покажу, Степ (доктор Степан Авакян), а другую нет. Я её не вымыла». Самое удивительное, что муж действительно вытащил у неё из уха ещё живого комара. Однажды её прислуга сказала мне исподтишка: «Мадам, я в ужасе. Она выпивает литр рома в день!» Это было самое дешёвое тогда. И начинала она с утра.
А была она очень добрая. Разводила маленьких, плюгавеньких таких, породистых собак, надеясь этим заработать. Началось всё с того, что дядя Федя привёз из Англии в Сен-Жан-де-Люз чёрного щенка, пуделя. Мы назвали его сразу Виски. А дядя Федя закричал: «Какой он вам Виски? Микитка и всё!» Он у нас рос, при этом ненавидел плохо одетых людей и кусал их. Например, почтальона – за пятки, потому что он ходил в сандалиях. Однажды у него началась страшная рвота, вызвали ветеринара и думали, что конец и надо усыпить. Я умолила подождать ещё день, и вдруг Микитка вырвал целую стиральную резинку. И после этого поправился. А когда дядя Федя скончался, его подарили мне, и он тут жил, пока его не отравила на улице какая-то холера сумасшедшая.
А. Р.: Это не о нём я читал, что, когда Шаляпин умирал, его любимая собака страшно выла?
Н. П.: Нет, то Ройка был, той же породы, что Микитка, но большой и белый, как барашек.
Когда Ройка что-то натворит, ему говорили: «Пошёл вон, в угол!» И он опускал голову, шёл, садился и сидел там, пока Даська не закричит: «Прастили! Прастили!» (ударение на «а»). И он прибегал, виляя хвостом. И ещё у них были два огромных волкодава, но они жили у прислуги.
Ф.И. Шаляпин и Дася.
А. Р.: Шаляпин тоже ведь умер неожиданно? В таком возрасте редко бывает белокровие.
Н. П.: Вы знаете, ему тоже что-то неправильно сделали, и он мог бы остаться жить. Было нагноение, вырвали зуб, и началась лейкемия. Пенициллина в то время не было, пошло заражение. Папа ужасно переживал. Дядя Федя лечился у его знакомых, очень известных дантистов, которые жили в том же доме, на авеню д’Эло. И он умер довольно быстро…
Я помню, как-то мы ехали втроём, с шофёром, конечно, на его выступление в Опера-комик, в «Дон Кихоте». Мы уже были подростками. Даська пошла за кулисы, а я сидела в партере. Дядя Федя был уже такой плотный, с животиком. И я подумала: «Господи, как же он будет Дон Кихота изображать?» И вдруг вижу: на сцену выходит худющий, высокий старик. Я так ничего и не поняла, куда что делось, и была по-тря-се-на! А до этого, в Театре Елисейских Полей, шёл «Борис Годунов», одно из первых выступлений. И когда он закричал: «Чур, чур, дитя!» – у меня просто мороз по коже пошёл, так было страшно и такая была игра. Мало того, что у него голос был великолепный, но он был ещё потрясающий актёр.
А. Р.: Давайте вспомним Ирину Владимировну Одоевцеву.
Н. П.: Она приходила с Горбовым, своим вторым мужем, или с Терапиано (Юрий Константинович (1892–1980), поэт, прозаик, лит. критик). Георгий Иванов уже умер к тому времени. Я всегда потом её изображала, потому что она входила в редакцию и громко говорила: «Здгхасте! Здгхасте! Здгхасте!» (Картавила.) Её любили и не любили. Она очень любила «показаться». После поездки в Америку приходила с лисой на плечах. Модель такую изображала, запахивала роскошно. У нас бывали приёмы в редакции, и мы готовили котлетки крохотные, которые накалывали на зубочистки. Каждый что-то приносил для буфета. Одоевцева положила котлетку в рот и позеленела: «С чесноком! Фу, какая гадость!» – и выплюнула тут же, при всех. Она была очень приветливая и ко мне очень хорошо относилась, старалась какой-то комплимент сделать. Присматривалась ко мне и говорила: «Догхогуша, это у вас настоящие гхесницы или фальшивые?» Говорю: настоящие. «Какая вы счастливая! А я мажу-мажу, всё равно ничего не видно». Она любила быть в центре внимания, старалась хорошо одеваться, была очень женственная и имела успех.
А. Р.: А Георгий Адамович? Он сейчас очень известен в России.
Н. П.: Георгий Викторович, он был очень приятный, мягкий со всеми, интеллигентный, воспитанный человек. Жил он небогато, как они все, и умер неожиданно, от сердца.
А. Р.: А помните, была такая прекрасная певица Евгения Разина, исполнительница романсов, которая эмигрировала во Францию? У меня ещё из Ленинграда её пластинки.
Н. П.: Да, ещё бы! Женя, у неё был прекрасный голос. Как человек, она была довольно своеобразная. Видно было, что живётся ей тоже нелегко. Она не плавала в славе, в деньгах. Первый её концерт был в зале «Плейель». Мы все пошли. Она приходила в редакцию. Приняли её довольно враждебно. Говорили: она «оттуда», заслали шпионить и т. д. Это уже при Иловайской было. Она вышла замуж за француза, намного старше её и с деньгами. Её сшибла машина на перекрёстке. Сначала было ничего, а потом опухоль в голове, так она и умерла.
А. Р.: Кирилл Дмитриевич Померанцев. Когда вы пришли в газету, он уже был там?
Н. П.: Да, и вскоре ему нужно было заменить Эртеля, ответственного за типографию. Эртелю я диктовала траурные объявления, и никогда никакой ошибки не было. А Кириллыч, как я потом его называла, ошибался и в имени, и в фамилии, и в отчестве. Я ему звонила, говорила: «Ну как же можно?!» А он: «Подумаешь! Помер и помер, какая разница?» С ним невероятные были случаи, и ему всё было трын-трава. Одни перевоплощения на уме… Ходили слухи, что он в масонской ложе, – что для старой эмиграции было непростительно.
А. Р.: Мне он говорил, что его звали туда, а он им ответил, что если организации нечего скрывать, то она не должна быть тайной, а если она тайная… И отказался. Серафим Милорадович, член редакционного совета, был масоном, и особенно не скрывал.
Н. П.: Милорадович был и в ЦРУ. А Кириллыч, его считали немного чудаком в редакции, многие его недолюбливали, ходили разные сплетни...
А. Р.: Знаете, мне его очень жалко было, как и Одоевцеву. Я ходил к нему по субботам, а по пятницам – Миша Туроверов, сын известного казачьего поэта, красивый и очень славный парень, который погиб в автокатастрофе, и это его подкосило окончательно. Мы с вами хоронили Кирилла Дмитриевича с Мишиной вдовой на Пер-Лашез, больше никого не было...
Н. П.: А как Кириллыч водил машину, это ужас! Он однажды подвёз меня в редакцию, я перекрестилась, что Бог спас, и дала себе слово больше никогда в жизни с ним не ездить.
А. Р.: Он верил, как сам говорил, что охраняем свыше, и ничего не боялся, водил пьяный и даже не помнил, как доехал. И с ним ничего не случалось.
Н. П.: Да! Однажды он так сбил кого-то и даже не заметил, в таком был состоянии. Его хотели судить, полиция пришла, грозили невероятным штрафом. Он мне сам рассказывал, при Дасе. А он пошёл помолиться на могилу к Кардеку (Аллан Кардек, франц. философ-спиритуалист XIX века; похоронен на Пер-Лашез), и Кардек всё устроил.
Иловайская к нему в конце относилась уже не очень, просто терпела. Помните, она упрекала вас, что вы в клинику его возите, опаздываете на работу? Но его очень любила Екатерина Александровна Колчак, жена сына Колчака, которая была у нас бухгалтером при Шаховской. Зинаида Алексеевна, кстати, если у Кати оставались в кассе какие-то деньги, давала нам премии в конце месяца. Такая она была. Знала, что трудно живётся.
А. Р.: А когда появилась третья, советская эмиграция, после всех этих пожилых людей из первой, русской, вы, наверно, были в ужасе?
Н. П.: Я была безумно шокирована. Всякие К. и так далее, это было что-то жуткое. Невоспитанные, грубые. Во-первых, у них разговорная речь совершенно другая, и потом на кухне, где мы все обедали, вдруг подходит М.: «А что это вы такое вкусное едите?» Бац в чужую тарелку своей вилкой, и в рот! А К. забрала из холодильника весь наш запас сыров и еду на завтра. Открываю – пусто! Я начала расспрашивать, а она мне совершенно спокойно: «Если это в холодильнике, значит хозяйственное и общее». А другая, простите, просто сказала, что в Союзе была вокзальной шлюхой. (Смеётся.)
А. Р.: Зинаида Алексеевна Шаховская, с которой вы работали от начала и до конца и которой я помогал немного с архивами, она ведь теперь в старческом доме?
Н. П.: Да, в Сент-Женевьев-де-Буа, и в ужасе от него. Звонила мне: «Сволочи! Такие деньги берут, Нинуша, а забыли обедом покормить, когда я въехала!» Она собирается устроить колоссальный скандал, что её похитили и поместили туда без её согласия, представляете? Ей уже 93. Явилась она туда с чемоданом бельгийского дипломатического корпуса (муж Шаховской, Святослав Малевский-Малевич, был первым секретарём посольства Бельгии в СССР при Хрущёве), но на неё никто даже не обратил внимания, и директор не встретил, как она того ожидала.
А. Р.: А у неё не осталось родственников?
Н. П.: Есть племянник, состоятельный, Набоков (сестра Шаховской была замужем за Владимиром Набоковым), женатый на француженке из известной семьи Жокс. Но она так обложила эту Жокс по телефону, что та заболела! Он и отвёз её в этот дом на «Крайслере», с шофёром. Мне говорили, что столько злости, сколько у Зинаиды, они в жизни никогда не видели. Она теперь просто шипит на людей.
В один прекрасный день, совсем недавно, она решила бежать из Сент-Женевьев. Уговорила о. Евгения (он, может быть, хороший священник, но у него такое лёгкое недоумие), и тот её вечером увёз в Париж, никому ничего не сказав. Началась паника, всех обзвонили и, в конце концов, на третий день нашли её в Сент-Ан (психбольница). Оказалось, она сказала о. Евгению, чтобы он оставил её в мэрии 16-го округа, где ей сто лет назад вручали какой-то орден. Её уже никто не помнил, конечно, и дело шло к ночи. Она потребовала, чтобы её отвезли в комиссариат полиции. Там она стала просить убежище, потому что с ней якобы плохо обращаются в старческом доме и т. д. Полицейские закрыли её в комнате и вызвали «скорую», которая отвезла её в больницу, где она начала буянить, и попала в Сент-Ан. Там, как она говорит, её кулаком стукнули в зад, сделали укол, и она отключилась. Потом её вернули в старческий дом, где она чувствовала себя настоящей героиней и говорила всем: «Вы подумайте, я четыре дня одна, в мои годы, без всякой помощи ходила по всему Парижу. Столько интересного видела и даже в попала в дурдом!» (Смеётся.)
А. Р.: Шаховская мне говорила, что её уговорили пойти в «Русскую мысль», потому что она была французской журналисткой, писательницей, имела орден Почётного легиона, везде публиковалась, и это было ей не по статусу, тем более с такой маленькой зарплатой. Но она сознательно согласилась, чтобы спасти русскую газету. А с кем из них было легче работать – с ней или с Иловайской?
Н. П.: С Шаховской было гораздо легче, она была более спонтанная, прямая и открытая. Если ей что-то не нравилось, она тут же говорила. Честно призналась, что пишет по-французски с ошибками. У неё была секретарша (она недавно скончалась), Ирина Булгакова, племянница писателя. Они обе теряли все статьи, веселие шло невероятное, потому что никогда ничего не находили. Я правила самые важные письма, ошибки были ужасные. А они: «Ну, подумаешь, мы – русская газета, можно и ошибиться». Она любила устраивать коктейли у себя, всех приглашала. Она ушла сама из газеты, ей надоело. Но до сих пор не может простить Милорадовичу, что ей не дали ни отступных, ни премии, как это обычно бывает, ни копейки! Так что и с ней по-свински расстались.
А. Р.: У Иловайской, мне кажется, были любимцы, а остальных она просто терпела. Но и эти любимцы попадали в немилость, как Владимир Аллой (издатель, журналист (1945–2001), редактор альманаха «Минувшее»), которому смотрели в рот и который вдруг с треском вылетел. Он, кстати, называл редакцию «женская баня». А других, хоть и лизали пятки, выгнала, как собак. Помню один сладкий голос: «Ириночка Алексеевна, давайте я вам ноги помассирую!» Она была очень умная, прекрасно знала семь языков, писала на них в оригинале, даже голландский учила. Католичка, вхожая к Папе. И было в ней что-то иезуитское, ни тепла, ни добра от неё не исходило.
Н. П.: Она любила поклонение, но себя никогда никому не открывала. Её «серым кардиналом» была Наташа Мартен (француженка, бухгалтер), которая давала редакционные деньги на все её разъезды. Предыдущий бухгалтер, мадам Боже (вы её ещё застали) отказалась платить половину за съём её квартиры, и она тут же её уволила. А с Наташей они здорово нагребли из кассы.
А. Р.: Поэтому Наташа и не платила годами все социальные отчисления, налоги и т. д.? И даже вам не оформила пенсию на положенном уровне?
Н. П.: Сейчас ожидается колоссальный штраф от соц. страхования, фонда безработицы и т. д., потому что она всего этого никогда не платила и не отвечала на письма адвокатов. Пришлось мне потом отвечать за неё. Ирина Алексеевна позвонила мне и так обругала за это, что я осталась с открытым ртом! Поэтому меня потрясло, когда она позвонила за три месяца до своей смерти, просить прощения, и я подумала: видно, ей плохо и скоро она умрёт. Целый час говорила. Не хотела, видимо, грех брать с собой. Долго расспрашивала, как я живу. Я говорю, справляюсь, хотя, «благодаря вашей Наташе», получаю меньше, чем положено. И несколько раз спрашивала: «Ниночка, вы правда меня простили?»
А. Р.: А помните, как она опубликовала свои воспоминания, где упомянула всех подряд, включая редакционную кошку Каролину, а про других – ни слова. Хотя мы все работали годами, как могли, иногда не считая времени, до ночи и т. д. Помню, однажды в среду, в день выпуска газеты, делая врезку после тех старых наборных машин, я до того наврезался, что у меня кровь из носа пошла, закапала прямо на лампу со страницей…
Мы все кого-то любим, не любим, у всех своя личная жизнь, а она была целиком в политике, с утра до ночи. Я таких людей никогда не видел. Вы помните, как Юра Николаев (сотрудник редакции), которого она страшно потом за это облаяла, привёл в редакцию каких-то Иловайских, и они долго пытались обнаружить родственные связи и не нашли вообще ничего.
Н. П.: Потому что, Саша, её девичья фамилия была на самом деле Донецкая, по французским документам, и никаких Иловайских там не было. Когда звонили и пытались что-то выяснить, она говорила, что у неё нет родственников, и отказывалась встречаться.
А. Р: Она, конечно, здорово погорела перед американцами на истории с тем депутатом, которого задаривали, она его называла чуть ли не сыном, а он спокойно потом её предал в Москве, перейдя к патриотам.
Н. П.: Да, подарки невероятные делались, и он всё приезжал с новенькими «секретаршами», готовых креветок для них зачем-то жарил на кухне. Помните? Вонь была страшная. (Смеётся.) Я уже не говорю об истории с этим жутким о. Иоанном Свиридовым, которого все ненавидели, а она его усыновила, при живой матери!
А. Р.: А как кончилось с Аликом (Александр Гинзбург (1936–2002), известный диссидент, журналист), которого все так любили, и с Ариной (его жена, Арина Сергеевна, зам. гл. редактора)?
Н. П.: С Гинзбургами тоже жестоко поступили, им даже пришлось судиться с газетой.
А. Р.: Но я всегда буду им благодарен за то, что они с Ариной пошли к Иловайской, когда решался вопрос, лететь ли мне от газеты с Великим князем в Петербург в 91-м. И если бы Иловайская не разрешила тогда, всё сложилось бы совсем по-другому. Так что всё, что Бог ни делает, всё к лучшему. Правда, потом Арина приложила руку к моему второму увольнению, но я уже был с Великим князем, и всё пришлось как раз вовремя. Начинался фантастический период моей жизни. Но для других, особенно любимцев, это было настоящей трагедией…
А помните, Шандор такой приходил, странный немного, но безобидный. Однажды (уже шла «перестройка») вижу на кухне, как он пакует какие-то большие свёртки. Оказывается, он выбрасывал «Русскую мысль» на помойку. Т. е. от американцев хотели получать деньги на большой тираж, а газета не расходилась, и вот так, прямо из типографии, тайком она шла «на свалку истории», во всех смыслах. За это ему платили. Об этом услышала К., и когда её увольняли, она подала в суд и там сказала, что часть тиража выбрасывают и что она это узнала от меня. Нас уже всех рассчитали, но я продолжал печатать статьи и получал гонорары. Накопилось тысяч восемь франков, и когда Наташа Мартен со мной расплатилась, она сказала о заявлении К. Я написал письмо о том, что ей этого не говорил (хотя не написал, что этого вообще не было). А Наташа мне говорит: «Вы гонорар у нас давно не получали», и выписала второй чек на ту же сумму. Так и я вкусил «от пирога».
Н. К.: А этот длинный Шандор, он не был такой безобидный. Потом выяснилось, что он сидел во Франции в тюрьме за то, что его наняли отомстить какой-то женщине, облить ей лицо кислотой. И он это сделал.
А. Р.: Господи! Потом явился из Америки какой-то рыжий венгр-славист. Он всех по одному приглашал на кофе, начинал с литературы, а потом шли анкетные вопросы… Все всё понимали, но не подавали вида. И когда пришла моя очередь, я ему ляпнул из озорства, что не люблю Бродского. Он чуть со стула не упал и вцепился в меня глазами. Я понял, что совершил идеологический прокол. Потом говорю Иловайской, что этот венгр откровенно всех прощупывает. Она холодно ответила, что если бы это было так, то ей бы прямо сказали. Но венгр начисто исчез и больше не появлялся… Как-то она неожиданно призналась Померанцеву, что для её итальянского мужа-дипломата, если была плохая погода, то это была её вина. Может, поэтому от неё такой мрак исходил?
Н. П.: Определённо. Когда его парализовало, она ходила за ним до его смерти, а потом уже попала секретарём к Солженицыну.
А. Р.: Знаете, у меня был друг в Америке, и он рассказывал, что, когда, выехав по еврейскому браку, сидел в Риме, то Иловайская беседовала с новоприбывшими от Толстовского фонда, якобы для архива Солженицына. Расспрашивала ласково обо всём, записывала. А когда он попросил потом американское гражданство, его пригласили для собеседования в ФБР и задавали вопросы, сверяясь с чем-то в его досье. И там он увидел эти записи…
Н. П: И всё стало понятно. (Смеётся.) Можно вам ещё чаю?
Нины Константиновны не стало 4 ноября 2009 года, за месяц до её 90-летия. Она покоится на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, со своим братом, недалеко от часовни. «Хорошие и плохие, красивые и уродливые, богатые и бедные – теперь они все равны» (У. Теккерей).
Н.К. Прихненко в редакции "Русской мысли". 9.I.1992. Фото А. Радашкевича
«Эмигрантская лира» (Бельгия), № 2(6), 2014
«Истоки» (Уфа), № 8(932), 25 февраля 2015, № 9(933), 4 марта 2015
|
