«КОНЧИЛАСЬ ЭПОХА, В КОТОРОЙ МЫ ЖИЛИ…» На вопросы Александра Радашкевича отвечает Елена Игнатова
Галина Погожева, Александр Радашкевич, Елена Игнатова. Во втором ряду: Марк Луцкий.
Иерусалим, 14 февраля 2013 г.
Александр Радашкевич: «Сизый ангел, приведший в Иерусалим, и такое прозрачное небо над ним…» Теперь и я знаю, о чем это, хотя приведший меня в Святую землю, возможно, других оттенков. Только что с большим успехом прошел вечер «Эмигрантской лиры» в Иерусалиме, в котором мы с тобой участвовали, и поэтому более чем логично, что наш разговор появится в первом номере одноименного журнала, потому что ты исконно и глубинно петербургско-ленинградский поэт, петропольский, пользуясь емким речением осьмнадцатого столетия, уже давно живущий в Израиле.
Мы познакомились несколько лет назад в любимом городе у наших общих близких друзей, но я знаю и люблю твои стихи очень давно. Еще в 1978 году, когда волею судеб я объявился в Новом Свете, мой почтенный друг, куратор знаменитой славянской коллекции Йельского университета, эстонский поэт, искусствовед, переводчик, тонкий эстет и искушенный ценитель слова Алексис Раннит подарил мне твои «Стихи о причастности», вышедшие в Париже в 1976-м и стоившие тебе ряда злоключений на родине. Он выделил ее как явление среди всего пестрого потока эмигрантских изданий. Тебе предстояло еще долго жить и писать в богохранимом граде, а для меня его тогда круто отрезал «железный занавес» на самые мучительные в жизни шесть бесконечных лет.
Мы снова встретились с тобой на фестивале поэзии в Грузии в 2011-м, и теперь здесь, в упругих ветрах наплывающей иерусалимской весны. Всего три встречи. Но для меня, дорогая Лена, совершенно очевидно, что я знал тебя всю жизнь. Живое и трепетное биение отеческого слова и «русского стиха прохладный, влажный сруб», равно как «кочевое сиротство неволи», сроднили нас навсегда. В последние годы ты почти перестала писать стихи. Вышли книги избранных стихов, твои воспоминания, названные «Обернувшись», и блистательные «Записки о Петербурге», выдержавшие уже три издания и заслуженно обретшие статус классики этого жанра. На трагическом примере великого Блока (а ты работала над сценарием для фильма о нем и держала в руках его рукописи), мы знаем, что, когда поэт ничего не слышит, он перестает писать, и когда перестает писать, он задыхается и… Это мой первый вопрос, и я боюсь услышать твой ответ на него.
Елена Игнатова: В последние годы я почти не писала стихов, состояние это мучительное, сродни чувству богооставленности, ведь я не «сочиняла» стихи, они приходили сами. Тогда я занялась прозой, связанной с историей России, Петербурга отдаленных и недавних времен, потому что кончилась эпоха, в которой мы жили, и хотелось осмыслить ее и закрепить в слове.
А. Р.: Как бы ты определила и оценила роль эмиграции последних лет по отношению к культурному процессу в России, к мироощущению, языку, в сущности, уже далекой для нас жизни?
Е. И.: Влияние эмиграции на культурную ситуацию в России, конечно, существует. После долгой изоляции пришло время взаимодействия, включения эмигрантской литературы в общий контекст российской. Литераторы-эмигранты издают книги в России, здесь их основная читательская аудитория, они получают российские премии, их имена известны. А вот с влиянием современной российской литературы на эмиграцию сложнее: мы уехали из страны, которая с тех пор неузнаваемо переменилась, во многом сохранив взгляды, культурные традиции и приоритеты, усвоенные в прошлом. В этом смысле мы аутсайдеры, но бывают времена, когда это оправданно. Социальные потрясения обычно связаны с кризисом, обрушением культуры, так было в первой трети прошлого века, то же происходит и сейчас. Наглядный пример – состояние русского языка, его обеднение, засорение уголовным сленгом, неологизмами в стиле «смеси французского с нижегородским», и даже матерщина, призванная в качестве нового выразительного средства, все это только усугубляет положение.
А. Р.: Подобно названию твоего рассказа «Две дороги в Иерусалим», и твое отношение к нынешней стране проживания, мне кажется, должно быть в какой-то степени двояким…
Е. И.: В Израиле я чувствую себя хорошо, это добрый мир, несмотря на тревоги и опасности, здесь я встретила замечательных литераторов, со многими из которых дружу. Трудно было поначалу, когда от меня ждали отказа от прошлого, почему-то считалось, что принять и полюбить новую страну можно, лишь отвергнув покинутую, но это дела давно минувших дней. Я благодарна и России, и Израилю, это главные вехи моей судьбы, и готова повторить вслед за Иосифом Бродским: «Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность».
А. Р.: «И я принадлежу к «единоличникам» в литературе и общественной жизни; все включения в группировки неизменно заканчивались расхождением и обидами», – призналась ты в очерке «Венедикт». Ты автор знаменитой полемической статьи «Кто мы?», об андеграунде 70-х, разорвавшейся бомбы тех приснопамятных лет, на которую теперь так щедро ссылаются исследователи и критики, и недавних нашумевших статей полемического ряда.
Это отдельное, крайне неудобное, роллановское жизнестояние «над схваткой», это глаженье против шерсти, срывание самодовольных масок и личин, аналитически-трезвое и доказательное обнажение сущностного и подноготного, является ли оно инстинктивно-природным свойством или, теперь уже, осознанной и как бы отвоеванной у жизни позицией, когда мы можем «себе позволить» и чувствуем право на правду, когда, как ты говоришь, «тебе это по карману»?
Е. И.: Самостоятельность идейной и творческой позиции – необходимое свойство художника, и хорошо, если ты находишь понимание. В кругу питерской «второй культуры», с которым связано много лет, это происходило не всегда, и я, как правило, не отмалчивалась. Статья «Кто мы?» задумывалась как разговор о проблемах и издержках «второй культуры» при многолетней изоляции. До этого я написала статью о поэзии Вознесенского «Соблазны пошлости», она вызвала горячую похвалу, поэтому меня ошеломила враждебная реакция писателей нашего круга на «Кто мы?». В дальнейшем я высказывалась, только когда слышала ложь и оскорбление главных для меня нравственных и культурных ценностей, потому что если молча сносить оскорбление того, что свято и дорого, можно умереть от отвращения к себе. Как заметил герой Булгакова: «Правду говорить легко и приятно», несмотря на возможные последствия и неудобства.
А. Р.: Как у всякой сильной и независимой личности, к тому же наделенной Божьим творческим даром, у тебя не может не быть врагов и недоброжелателей. Что бы ты им пожелала?
Е. И.: У меня недостает толерантности на то, чтобы пожелать им дальнейших успехов в этом деле. Я пожелала бы им успокоиться, заниматься своими делами, как я – своим. Каждый выбирает свой путь, и мы достаточно прожили, чтобы поверить в правоту своего выбора.
А. Р.: «И наша жизнь, – я говорю, – постой, как капля хмеля в чаше золотой, Бог ведает, во что пресуществится, в отчизне милой, родине святой!»
В недавнем интервью ты призналась: «У меня такой роман с родиной вечный, с любовью, со ссорами, с бесконечной преданностью». А еще такое:
Разве
это можно отнять?
Это уйдет со мною,
и можжевеловый дух не выветрится над тою
землей, где столько огня, печали, любви к былому,
откуда Млечным Путем возвращаться к дому.
Я знаю, что ты не позволяешь говорить при тебе неуважительно о России. Немодной сейчас любовью к ней, болью и страшным страхом за ее судьбу пронизаны многие твои произведения, и мне это необычайно близко и творчески, и человечески. «Господи, храни Россию, родину мою храни!» – писала ты.
А есть ли надежда?
Е. И.: Это испытание, которое порой почти невозможно выдержать, но я всегда помню провидческие слова Василия Розанова: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, – мы и не должны отходить от нее...». Самое подлое преступление большевизма – прививка ненависти к России и ее народу. И все же, мне кажется, надежда есть. Не могу доказать, но в последнее время появилось чувство, что происходит внутренняя консолидация народа.
А. Р.: Сквозной и сквозящий образ великого, пожизненно любимого города «и яшмовое небо над Невой», явственно ощутимое дыхание истории, где «набухали времени вены», и наконец, твои «Записки о Петербурге», напоминающие благородную «Прогулку в Академию художеств» Батюшкова и потребовавшие столько труда, любви и вдохновения, – не это ли лейтмотив твоего творчества, того, что будет всегда, неразрывно и вневременно связано с твоим именем?
Е. И.: Наверное, можно ответить стихами:
Из мира теней, тенет
дому и граду привет,
где ангел и месяц вместе
вплывают в закатный свет.
Латник в часовне спит,
в лавре от свеч тепло.
Мир тебе, гром-гранит,
сонной реки стекло!
И отзовется: «Нет,
нет твоей тени здесь».
– Есть, – отвечаю, – есмь,
здешней судьбы замес,
полость истлевших лет.
А. Р.: Лорка на вопрос о том, к какому «изму» он принадлежит, ответил в одном из своих интервью, что он «жизнист». Как бы ты сегодня определила свой поэтический стиль или стилевую принадлежность?
Е. И.: Трудно сказать, но следование какому-либо «изму» редко бывает плодотворным. В начале прошлого века было множество «измов», но, кроме нескольких блистательных имен, все остальные «измами» и остались. «Жизнист» – наиболее точно.
А. Р.: Как известно, в начале было Слово. Оно творит и рушит миры. «Страшнее всего, что убивают Слово. Потому что Слово было у Бога, и Слово было Бог». Это из моих «Рефлексий».
Твое отношение к сегодняшней технологизации, роботизации жизни, именуемым «прогрессом», к ее стандартизации, предсказанному Брэдбери еще в 50-х годах, лишению ее национальных признаков и отличий, а также упорной американизации, т.е. примитивизации русского языка, умышленно оскопляемого «проблемами», «информацией», «шансами» и прочими уродскими кальками, включая неупотребление прошедшего времени глаголов, – подсознательному, на мой взгляд, знаку отречения от прошлого.
Е. И.: В физике это называется энтропией, когда на смену разнообразию жизни приходит однообразие, а с ним угасание, разрушение.
А. Р.: Золотые отсветы классики щедро рассеяны в твоих стихах. Назови, пожалуйста, своих любимых авторов.
Е. И.: Тютчев, Заболоцкий, Блок, Мандельштам.
А. Р.: Все уходит, рушится, облетает – лица, судьбы, годы, страны и города, сны и даже дорогие воспоминания, «и ночами в бреду твердишь: – Дай мне, Господи, веры!» Потому что:
Все отнимается, все, чем душа жила,
друзья и города уже почти не снятся,
и как вернуться мне и чем мне оправдаться?
Чужую жизнь прожив, перегорев дотла,
Несчастною рукой к их стенам прикасаться.
Главные встречи в твоей жизни, скажи о них.
Е. И.: Владимир Родионов, Виктор Кривулин, поэт и переводчик Владимир Портнов, Венедикт Ерофеев, прозаик Виктория Беломлинская… – список можно продолжать.
А. Р.: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю…» Это пушкинский горький полуночный вздох. А твое главное сожаление и самое большое разочарование в жизни?
Е. И.: Сожалею о ненаписанном. Многолетняя изоляция от читателей губительна, незаконченными остались многие рассказы, книга о советской драматургии 1920-х годов, несколько пьес.
А. Р.: Если предположить возможность другой жизни и выбора в ней, то кем, если не поэтом, ты хотела бы быть?
Е. И.: Пожалуй, историком и литературным критиком.
А. Р.: И последнее. «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…»
Какую, пусть незримую, эпитафию ты могла бы представить на своей могиле?
Е. И.: Насчет эпитафии не знаю, это будет уже не моя забота.
А. Р. : Читателям, по секрету, комментарий Елены к этим словам:
«Я, подумав, решила, что не хочу отвечать на вопрос об эпитафии, что-то меня смущает – ведь отвечать, кто ты, предстоит перед Богом. Все, что хотелось сказать, сказано в стихах,
прозе, а рекомендоваться, завершив жизнь, мне кажется, несколько суетно».
«Эмигрантская лира» (Льеж, Бельгия), №1 (2013).
Александр Радашкевич, Бахыт Кенжеев, Елена Игнатова. Батуми, 9 июня 2011 г. Фото: Равиль Бухараев.
|
