ПЛАНЕТА НЕЗАСНУВШИХ МЕДВЕДЕЙ. Беседа с Юрием Мамлеевым в связи с французским изданием романа «Шатуны»
Весной этого года в издательстве Робера Лаффона вышел на французском языке роман Юрия Мамлеева «Шатуны» (Yuri Mamléev. «Chatouny». Traduction de Pierre Grazimis et Anne Coldefy-Foucard. Paris, Robert Laffont, 1986). Отмечая чрезвычайное своеобразие и необычность этой книги, французская пресса откликнулась на её выход многочисленными рецензиями: журнал «Экспресс» поместил статью Жоржа Нива, интересные отзывы появились в «Либерасьон», «Актюэль», «Монд», «Канар аншене» и в «Эвенман дю жёди». «Короткими, ёмкими фразами Ю.Мамлеев доводит своего читателя до полубезумия», – пишет рецензентка из «Нувель литерер». Наиболее значительной и аналитически углублённой является обширная статья в «Магазин литерер», написанная известным литературоведом, специалистом по творчеству Достоевского Жаком Катто. Называя Ю.Мамлеева «мастером гротеска» и «достойным наследником Гоголя и Достоевского», Жак Катто отмечает: «Роман «Шатуны» пугает, это чтение не для нежных и ранимых душ: мы дочитываем его, изнемогая морально, почти задыхаясь, несмотря на весь невероятный вселенский юмор писателя».
«Символы, которые уже не сотрутся из памяти»; «адские видения»; «вселенная преступлений, монстров, крови, секса, алкоголя и сумасшествия, где проклятие превращается в молитву»; «русский человек разрывается в каком-то упоённом самоуничтожении и самообожании»; «роман, переворачивающий самые основы нашего сознания», – вот лишь некоторые из определений Ж.Катто. Критик из «Visage XXs» задаётся вопросом: «Кто же он, автор «Шатунов», – сумасшедший или ясновидящий?»
– Юрий Витальевич, Ваш роман уже переведён на английский язык и вызвал значительный интерес американских и английских критиков. Как Вы восприняли теперь столь бурную и заинтересованную реакцию французской печати? И второе: как Вы определите внутреннее содержание Вашей книги?
– В последнее время мне пришлось несколько раз давать интервью французским журналистам, отвечать на многочисленные вопросы литераторов по поводу «Шатунов». Моё общее впечатление от всех этих бесед таково, что взаимопонимание между представителями различных культур не только возможно, но и достижимо. Для меня это простое открытие чрезвычайно важно: мы не одиноки, не абсолютно одиноки… Что касается самого романа, то его название (шатуны – это медведи, которые не спят и бродят всю зиму по лесу, как бы в трансе), к сожалению, непереводимо на французский язык. Переводчики решили поэтому транслитерировать русское слово. Излишне объяснять, что эти медведи символизируют маргинальное психическое состояние.
Сюжет романа внешне довольно прост: речь идёт об истории, казалось бы, немотивированных убийств, совершаемых главным героем «Шатунов» Фёдором Сонновым. Однако Фёдор, совершая эти бессмысленные преступления, преследует определённую цель: познать извечную тайну ухода-смерти таким вот «эмпирическим» путём. Живя как бы в полусне и почитая видимый мир за форму иллюзии, Фёдор неожиданно сталкивается с группой московских интеллектуалов-метафизиков, чьё существование и мироощущение пробуждает у него значительно больший интерес, чем персонажи его ординарных снов (т.е. будничной жизни). Это столкновение и определяет сюжетный стержень романа.
– Герои «Шатунов» предстают совершенными монстрами. Они непредсказуемы и чудовищны в своих поступках до такой степени, что читатель иногда, как отмечают многие критики, сомневается в их земном происхождении.
– Конечно, мои герои поставлены в экстремальные и, в духовном отношении, пограничные ситуации. Это не усреднённые люди-типы, не продукты каких бы то ни было социальных систем: человек с улицы – в Москве, в Париже или в Лондоне – при всём желании не может оказаться «в их шкуре». Но именно их невероятность или даже невоплотимость и отражает, мне кажется, непроявленные грани универсальной человеческой души. Известно, что человек непознаваем для самого себя, поэтому так называемый «нормальный» человек – лишь часть собственной тени, лишь отражённая крупица всей необъятности его зловещих и добродетельных возможностей, света его и кромешностей. Большинство героев романа объяты всепоглощающей тьмой, однако они отнюдь не воплощение зла, греха и преисподней: их трагедия в том, что они пересекли запретную зону, вышли за границы метафизически возможного, ибо они ищут то, что Бог не открыл смертным, пытаются проникнуть в чёрную зону (экзистенциальную дыру, если хотите) Великого Неизвестного, куда и заглянуть-то немыслимо. Поэтому, хотя они и заключены в оболочку монстров, суть их в ином: за пересечение дозволенной границы надо платить! Кому дано выдержать взгляд Бездны? Он-то и лишил их человеческого разума, исказил до ужаса их внешний облик.
Здесь я отчасти воспользовался своим знанием психопатологии (я ведь рос в семье профессора-психолога, исчезнувшего в ГУЛаге), но оно послужило лишь средством, уводящим в бесконечно далёкую от узкой специальности сферу.
– Почему всё-таки из классического противостояния Вы «препарируете» именно Сальери, скажем, а не Моцарта? Отражает ли это Ваш сложившийся взгляд на человека как на существо, лишённое солнечной природы?
– История текущего столетия, равно как и предшествовавших ему, весь лабиринт преступлений, очерченный в мировой литературе, с легендарной или документальной убедительностью обнаружили, до какого падения, до какого обесчеловечивания может скатиться «венец творения». Я верю: в глубине своей человек прекрасен – как архетип, как образ и подобие Божие. Но в земной истории он предал самого себя, забыл о своей сущности и обратился в свою противоположность. Это не только соответствует учению о грехопадении, но и давно проиллюстрировано творениями величайших авторов: от Шекспира и Свифта до Гоголя и Фолкнера, например. Гёте, как известно, говорил о себе: «Нет такого преступления, на которое я не был бы способен». Писатель как исследователь мировой души, расчленённой на бесчисленных индивидов, имеет совершенное и превосходное право на своё неповторимое видение мироздания, каким бы странным и сомнительным оно ни казалось. В этом – корень творческой свободы и основа либерального понимания искусства, инстинктивно отвергающего всяческое давление (в том числе и со стороны догматиков любого толка).
– Известно, что Ваши произведения распространяются в самиздате, что у Вас в России есть и читатели, и, надо полагать, последователи. Ощущаете ли Вы внутреннюю связь с ними?
– Эту связь невозможно не чувствовать, и она, безусловно, играет неоценимую роль в творческом процессе… Я оставил свои манускрипты в России. Теперь всё это можно прочесть в самиздате, и я счастлив, что мои вещи должны попадаться удивительным и глубоким людям, идущим до конца в своих порою невероятных духовных исканиях.
– Отличается ли самиздатская оригинальная редакция «Шатунов» от французской версии романа?
– Незначительно, хотя французский перевод выполнен по последнему и, надеюсь, окончательному варианту, доработанному в некоторых деталях уже здесь, на Западе. Признаюсь, мне дороже всего та реакция на «Шатунов», которую я наблюдал ещё в России. Многие читатели мои и те, кому я сам читал фрагменты романа, отмечали его глубоко эзотерический характер, то, что он закрыт в последнем своём невыговоренном значении… Главное, они понимали, что изображение зла не было моей целью и что само его изображение в искусстве не есть зло. Скорее наоборот. Зло всегда облачается в покровы добра, ибо – обнажённое – оно отталкивает. Я не раз говорил, что считаю себя писателем, а не моралистом. Кроме того, я сторонник чистого искусства (т.е. – невнесения оценок своих героев и содержания в само произведение), как, скажем, Набоков.
Что же касается «последних смыслов» «Шатунов», то этот вопрос вообще вне сферы человеческого языка, ибо творческое «я» входит в ту область, где всё лишь нащупывается или провидится. Поэтому у меня нет никакого «отношения» к своему роману: я писал его на иной планете.
Беседу вёл
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
«Русская мысль» (Париж), № 3637, 5 сентября 1986.
|
