СЕМИОТИКА: МИР СКВОЗЬ ЗНАКИ. Беседа с американским литературоведом Стивеном Руди
Структуральный лингвистический анализ, наука о знаках и знаковых системах – семиотика – находят сегодня как горячих поклонников, так и своих оппонентов в России и на Западе – среди учёных, литераторов и просто читающей публики. Совсем недавно известный специалист по семиотике профессор Стивен Руди побывал в Париже и ответил на вопросы «Русской мысли».
Стивен Руди родился в 1949 году в Нью-Йорке. Закончил Йельский университет (штат Коннектикут). В настоящее время преподаёт в Нью-Йоркском университете. Он перевёл на английский язык многие работы по семиотике русских учёных, среди них – книгу Бориса Успенского «Семиотика иконы». С.Руди – ученик и ближайший сотрудник крупнейшего американского лингвиста русского происхождения Романа Осиповича Якобсона (1896–1982), издатель его «Избранных трудов». Только что вышедший из печати шестой том этого фундаментального издания (объём тома – 900 страниц!) посвящён проблемам изучения средневековой славянской литературы. Знаменательно, что эта книга появилась в то время, когда христиане разных стран, учёные на различных симпозиумах отмечают 1100-летие со дня смерти св. Мефодия (815–6.4.885), великого славянского просветителя, проповедника христианства на Руси – византийского монаха, который вместе со своим братом, св. Кириллом (ок. 827–869, до принятия монашества – Константин Философ), явился создателем славянской азбуки, перевёл с греческого Священное Писание и основной круг богослужения, основал в Великоморавской державе независимую от германского епископата славянскую Церковь (869 или 870 г.). (Подробнее об «апостолах славян» см. статью И.Иловайской «Глубокая тоска по единению христианства», «Р.М.» № 3577.)
Роман Якобсон. 1941 г.
«Русская Мысль». – Каким образом Вы бы охарактеризовали подход Вашего учителя Р.О.Якобсона как современного учёного к изучению Средневековья?
Стивен Руди. – Это может показаться парадоксальным на первый взгляд, но я бы сказал, что самым важным фактором в работе Якобсона как филолога-медиевиста была его тесная связь с русским футуризмом 1914–1920 годов, поскольку именно футуристы наиболее радикально пересмотрели понятие о том, «что такое искусство», сбросив догматические узы иллюзионизма прошлого века. Футуристы и их сторонники в науке – формалисты, прежде всего Якобсон, – понимали относительность и условность всего искусства сквозь мировую историю и настаивали на объективном анализе произведения искусства как такового. Лейтмотивом исследовательской деятельности Якобсона было, в первую очередь, избежать того, что он именовал «эстетическим эгоцентризмом», то есть проекции собственного эстетического восприятия на произведения минувших эпох.
XIX век оказался не в состоянии подойти к средневековому искусству и литературе объективно: романтики дошли в его, Средневековья, романтизировании до уровня подделки (Дж.Макферсон, Т.Чаттертон, В.Ганка и др.), а учёные викторианского мировосприятия порицали его как нечто безвкусное и вульгарное, будучи неспособными оценить ни его игровое начало, ни «смеховой мир» средневекового человека. Позитивисты, верившие в «прогресс» в искусстве, как в технологический прогресс, находили его примитивным и грубым. Неслучайно, что наши современники научились глубже понимать этот период: слишком много общего между нынешним искусством и средневековым. Рассуждая типологически, можно даже сказать, что искусство начала XX века, с его тягой к означающей (материальной) стороне знака, ближе к искусству готики, чем к Возрождению, и ближе, в свою очередь, к барокко, чем к реализму прошлого столетия. Например, если художник-реалист И.Репин считал иконопись ремеслом простых «богомазов», то для Матисса оно было проявлением высочайших художественных ценностей, особенно в области цвета и выразительности.
Роман Якобсон. 1979 г.
– В чём конкретно Вы видите вклад Романа Якобсона в науку о кирилло-мефодианстве?
– На надгробии Якобсона в Кембридже (штат Массачусетс) значится его непритязательное самоопределение: «русский филолог». Несмотря на то, что Якобсон провёл бóльшую часть своей жизни вне России (он жил с 1920 по 1939 г. В Чехословакии, а с 1941 до своей смерти – в США), он оставался по своему внешнему облику, по духу и обычаям совершенно русским. Достаточно упомянуть, что для него высочайшей культурной ценностью, достигающей зенита духовности, было поэтическое слово. Подобно трудам учителей Якобсона из Московского университета, его исследования кирилло-мефодианской традиции и чешской средневековой литературы отмечены «русским» подходом – «с Востока, а не с Запада»; они оказали большое влияние на чешскую науку, бессознательно принимавшую немецкую интерпретацию истории Чехословакии. Здесь сказались и политические воззрения Якобсона, который был убеждённым сторонником Первой Чехословацкой республики и боролся везде и всегда с антиславянской и антисемитской пропагандой нацистов.
Сами чехи, в основном, относились скептически к древнейшей области своего культурного наследия – деятельности Кирилла и Мефодия, приглашённых князем Ростиславом в Великоморавскую державу. Они отрицали подлинность источников и сводили их значение к не имевшим последствий эпизодическим явлениям. Якобсон указал, что основополагающим значением литургии в каждом отдельном языке является то, что она признаёт равенство языка и народа (по-церковнославянски «языкъ» означает и «народ» и «язык») и подразумевает определённый демократический настрой.
Миссия Кирилла и Мефодия оказалась не только важным моментом истории, но она возымела также огромные идеологические последствия для славянофильства как среди западных, так и восточных славян всех времён. В самом деле, панславизм второй половины XIX века пользовался теми же лозунгами, которые мы находим уже в кирилло-мефодианской литературе одиннадцать столетий тому назад. Роман Якобсон показал с достаточной очевидностью, что славянская история, несмотря на все революции и разрывы, обладает поразительным постоянством и преемственностью. Он был, наконец, первым учёным, детально проанализировавшим древнюю славянскую поэзию и провозгласившим её уникальную художественную ценность. Якобсон посвятил много времени изучению чудесного «Прогласа» Константина, его же «Похвале Григорию Богослову» и стихотворному предисловию к старославянскому переводу Четвероевангелия, а также – самому древнему славянскому канону «Памяти святого и великого мученика Христова Димитрия».
– Могли бы Вы подробнее определить само понятие «семиотика»?
– Это относительно новая научная дисциплина, хотя корни её восходят к стоикам и Платону. Как современную науку её основали двое учёных – американский логик Ч.Пирс (1839–1914) и французский лингвист, швейцарец по происхождению, Ф. де Соссюр (1857–1913). Семиотика изучает создание и употребление знаков человечеством и стремится, в конечном счёте, объять теоретически все знаковые явления цивилизации, начиная со знаков уличного движения, жестов, одежды и кончая искусством, литературой, кино. Французский вариант семиотики (я имею в виду прежде всего труды покойного Ролана Барта) вовлечён, главным образом, в критику идеологии как системы знаков, выраженных в лозунгах, объявлениях, обычаях и литературе. В своей книге «Мифологии» Р.Барт продемонстрировал на примерах из повседневной жизни, как культура ослепляет нас, заставляя воспринимать как «естественные» – знаки и модели мышления, подразумеваемые ими, тогда как эти знаки на самом деле являются исторически и культурно ограниченными и идеологически условными. Любой семиотик инстинктивно видит власть «условного» и идеологически определённого даже в своём подходе к самой семиотике, и советская семиотика (или, лучше сказать, семиотика в СССР, поскольку первое почти contradictio in adjectio) особенно интересна с этой точки зрения.
– Каким образом развивалась семиотика в Советском Союзе и в чём её отличие от западного варианта?
– В узком смысле, развитие самого этого движения бросает определённый свет на историю советской науки. Типично, что появление такой новой гуманитарной дисциплины, каковой является семиотика, может быть узаконено в Советском Союзе только при условии, если она подаёт себя под маской точной науки, применимой технологически. Советский комплекс неполноценности по отношению к Западу и соревнование с ним оказываются более мощными факторами, чем инстинкт самосохранения у власти, реализуемый через цензуру! Иначе говоря, бóльшая степень информированности допустима там, если технократы уверены, что им действительно нужна «информационная теория».
Что касается значения семиотики в советском контексте, вспомним о громадной власти слова, особенно – поэтического, на протяжении всей русской истории. В XIX веке литература в России, благодаря ещё более ощутимым ограничениям в иных областях общественной жизни, стала народным форумом в социальном, моральном и политическом отношениях. Возможно, что в наше время изучение литературного наследия возьмёт на себя ту же роль. Вы вправе сказать, что я преувеличиваю… Но я твёрдо верю, что через сто лет студент, изучающий русскую культурную историю послесталинской эры, найдёт статью «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» (написанную пятью «советскими» семиотиками и опубликованную в голландском журнале «Русская литература» в 1974 г.) – столь же – если не более важным – profession de foi («символом веры») русской интеллигенции, чем большинство сегодняшних эмигрантских периодических изданий, например. Почему так? По видимости это всего лишь учёные исследования акмеистической поэзии, но скажите, Бога ради, каким же образом изучение поэзии Анны Ахматовой или Осипа Мандельштама возможно отделить от самых ключевых аспектов русской истории нашего столетия? Связь самоочевидна.
Кредо русского интеллигента целиком выражено в такой, например, фразе: «“Шум времени”* (или его “бег”**) позволяет выделить, уловить, осознать и закрепить лишь разрозненные движения, эпизоды, которые, не будучи скреплены какой-то основой, склонны десемантизироваться. Таковой основой и становится Память, воспоминание не только как нечто в человеке, позволяющее соотнести его с историей, но и как глубоко нравственное начало, противостоящее беспамятству, забвению и хаосу, как основа творчества, веры и верности».
Это и то, что называется анализом и автохарактеристикой! А проще говоря, русская интеллигенция видит свою роль и даже миссию (не существующую сегодня ни в одной из западных стран) в преодолении хаоса и ужаса через память, через поэзию, через культуру… Русские семиотики прекрасно выражают стремление всей интеллигенции к переоткрытию национального художественного и литературного наследия, к спасению своего внутреннего облика. Хочу добавить, что научное качество исследований русских учёных начала века, сумевших сочетать в своих работах глубокий научный подход со скрупулёзным вниманием к детали, нашло сегодня своё развитие в трудах учёных «московско-тартуской школы».
– Играют ли семиотики сегодня ту же активную роль в советской науке, как, скажем, десять лет тому назад? Как повлияла на это «третья волна» эмиграции?
– Действительно, многие ведущие русские семиотики живут сегодня на Западе. Из востоковедов – А.М.Пятигорский работает сейчас в Лондоне, а Б.Л.Огибенин – здесь, в Париже. В Иерусалиме продолжают свои исследования такие известные семиотики, как Дмитрий Сегал и А.Я.Сыркин, в США – А.К.Жолковский, а его коллега Ю.К.Щеглов – в Канаде.
Таким образом, семиотика в Советском Союзе понесла значительный урон, но, с другой стороны, именно благодаря эмиграции идеи русских учёных стали широко известны на Западе. Тем не менее «московско-тартуская школа» (её название объясняется наличием в этих двух городах исследовательских центров) отнюдь не потеряла своего значения. Юрий Лотман возглавляет кафедру русской литературы в Тарту и издаёт «Труды по знаковым системам» – главный журнал по данной дисциплине.
Последний, 18-й, номер этого журнала (664-й выпуск «Учёных записок» Тартуского университета, вышедший в 1984 году) посвящён семиотике города и городской культуры в Петербурге и включает в себя интереснейшие материалы – от «Заметок к интеллектуальной топографии Петербурга первой четверти XX века (по воспоминаниям)» академика Д.С.Лихачёва до статей о Петербурге в имперской эмблематике, фольклоре, его образе у символистов, акмеистов и т.д. Наиболее важным по своему значению материалом номера является великолепная статья одного из ведущих московских семиотиков В.Н.Топорова о «петербургском тексте» русской литературы. В ней, как и в других публикациях, трактуется феномен памяти. Юрий Лотман подытоживает: «Город – механизм, постоянно заново рождающий своё прошлое, которое получает возможность сополагаться с настоящим как бы синхронно. В этом отношении город, как и культура, – механизм, противостоящий времени».
Борис Успенский, коллега и единомышленник Ю.Лотмана из Московского университета, является автором многих работ по семиотике русской культуры, включая средневековый период, царствования Петра и Екатерины Великих и эпоху декабристов. Их последняя совместная работа, только что вышедшая в издательстве Michigan Slavic Publications (Анн Арбор, США), содержит 13 статей и уже стала «бестселлером» в учёных кругах Запада.
Работающие в московском Институте славяноведения В.В.Иванов и В.Н.Топоров опубликовали интереснейшие работы в области славянской мифологии, лингвистики, поэтики и прозы.
На обложке американского издания книги Ю.Лотмана
и Б.Успенского "Семиотика русской культуры" –
старинный лубок "Как мыши кота хоронили".
– Рамки интервью не позволяют мне задать Вам вопросы дискуссионного порядка, поэтому обратимся сейчас, прежде чем поблагодарить Вас за эту беседу, к последнему, тривиальному вопросу – о Ваших планах и о том, над чем Вы в настоящее время работаете.
– В ближайшие годы я буду по-прежнему занят работой по изданию «Избранных трудов» Р.О.Якобсона, которое должно состоять из десяти томов. Недавно я закончил обзорную статью «Семиотика в СССР», которая войдёт в сборник «Семиотическая сфера», рассматривающий развитие семиотики в разных странах мира. Сборник этот готовится к печати в Нью-Йорке. Приступаю к работе над книгой о вкладе русских учёных в мировую семиотику мифологии, литературы, визуальных искусств и кинематографа. Это нелёгкая, но чрезвычайно увлекательная задача, тем более что исследование такого рода до сих пор ещё не было никем осуществлено.
Беседу вёл
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
«Русская мысль» (Париж), № 3582, 16 августа 1985.
———————
* Имеется в виду автобиографическая проза Мандельштама.
** См. у Ахматовой:
Но что нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречён.
К истории текста.
Справедливости ради хочу отметить, что это литературная запись, а не «прямая речь» г-на семиотика.
Эта преамбула к первому вопросу сохранилась в рукописи интервью. Понимая, что она не пройдёт, я заменил её в своё время на нейтральную редакционную вводку.
Начну с того, что мне, как, должно быть, всякому поэту, мало импонирует литературная критика и особенно – возведённая в чёткую, расчленённую и разветвлённую систему, подобную той, что выстроил Ваш учитель, – по той простой причине, что поэты преображают «музыку и муку Земли» и множество неуловимо-сущностных вещей, о которых не принято говорить, кроме как в стихах, в то время как критики «освежёвывают» у них на глазах эти хрупкие и трепетные создания, увлекаясь и почти всегда забывая, что имеют дело с живой душой. Ибо, как говорил юный Вертер: «Ведь то, что я знаю, узнать может всякий, а сердце такое лишь у меня».
Согласитесь, что, по логике, критики и «специалисты» по литературе, знающие лучше всех, что к чему в стихах, должны бы творить шедевр за шедевром. На деле же происходит обратное. Поэтому им всегда ближе моделирующий культуру Мандельштам, чем, скажем, Блок, о котором легче говорить поэтам, чем критикам.
Но если эти «плоды сердечной пустоты» обеспечивают кому-то хлеб с маслом, то и Бог с ним. Опуская разность наших подходов к вышеозначенному и зная, что имя и труды самого Романа Якобсона и последователей его школы находят много горячих поклонников как на Западе, так и в России, и не вступая в бесплодную дискуссию, приступим к первому вопросу.
|
