ЗАЗИМОВАВШАЯ ДУША. О книге стихов Ольги Ксендзюк
«Как обычно, сосед с женой / философствуют за стеной. / Снова капает где-то кран, / и луна – сквозь грязный стакан». Совершенно беспретенциозные, искренние стихи. Усталые совершенно. Сильные. Совершенно свои.
«Господи мой, услышь: зачеркни эту ночь…»
Исповедальность, отсутствие позы, разящая прямота живого нерва от поэта к читателю – вот с каким чувством закрываешь сборник Ольги Ксендзюк, в котором собраны стихи последних одиннадцати лет. Именно «последних». Не только потому, что во многих виолончельно звучит тема финала, – звучит прощальным, жёстким взмахом крыла, – но и потому, что лучшие из них написаны каждый раз как бы на краю.
Поэт всегда знает, что потратил и за что платить. В «Одиночестве воды» посверкивает иногда золотой песок или, вернее, снег, оседающий в сновиденные ландшафты зазимовавшей в этом мире души:
Одинокая и чистая,
подошла моя зима.
Боль, смятение, неистовство,
жизнь, съезжавшую с ума, –
замела и заморозила,
горечь выковала льдом.
И рассвет свинцово-розовый
льётся в мой стеклянный дом.
Ветер вспыхнет во все стороны,
впопыхах захлопнет дверь.
Тише снега, проще ворона:
вот и всё, что я теперь.
Да, конечно, «усталым душам нужен мокрый снег».
Есть в книге и недовоплощённые стихи, недопроявленные, что ли, и есть графически чёткие, хлёсткие: «Что значит голос свыше, / дойдя до счёта «ноль»? / Когда отъедет крыша…»
Для поэта характерна нота самоуничижения, выраженная в барочном ключе («И долго плакали ребята в кабачке, / а я хихикала у боли на крючке»), чаще всего сливающаяся с нотой неприятия и в нагой простоте отчаянья доходящая до самозабвения, до грани богоотступничества:
Солнце. Люди. Ночь. Луна.
Человек не спит.
Одинок – или одна? –
в потолок глядит.
Ни вздохнуть, ни ручку взять,
так внутри болит,
можно сдохнуть,
да нельзя:
небо не велит.
Всякая попытка рационализации (особенно в «Странствиях») оборачивается тяжеловесностью, прозаизмами типа «составляет предмет», «приступ клаустрофобии» и пр. А Муза – это зверь, которого нельзя безнаказанно гладить против шерсти.
«Одиночество воды» пронизано блистательными строчками, от которых одни прищёлкивают пальцами, другие прицокивают языком, а третьих (должно быть, по Гофману, странноватых «истинных музыкантов») омывает с головой то самое – сопереживание, сострадание, катарсис. Словом, попала!
«Странствия в пустоте, улицы без причины», где кружит голову пронзительная скрипка ностальгии, где «было тошно, и было светло, и было двадцать – в восьмидесятых». И где когда-то «мы были вместе – поодиночке».
Но «половиц безразличный лёд не остудит больного лба», и тогда звучит по-утробному и вселенски одинокое: «Кто-нибудь да услышь / лежащего на полу».
Поэт почти отстранённо всматривается в живую и мёртвую воду. Зима. Кофе допит. Сигареты докурены.
Тогда – ты помнишь? – нас было мало,
и что-то больше пока не стало.
Садитесь, детки. А мы – уходим.
Наш стол не занят. Наш путь свободен.
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
_______________________________
Ольга Ксендзюк. Одиночество воды. Издание автора, 1996.
«Русская мысль» (Париж), № 4151, 28 ноября – 4 декабря, 1996.
|
