"ОНА ИГРАЕТ С ТЕМ СОВЕРШЕНСТВОМ, КОТОРОЕ ЕСТЕСТВЕННО ОЖИДАТЬ ОТ РУССКОГО ПИАНИСТА". Беседу с Региной Шамвили ведёт Александр Радашкевич
Афиша концерта в зале Гаво, 16 октября 1984 г.
16 октября в парижском зале Гаво состоялся концерт известной пианистки Регины Шамвили (на родине любители музыки знали её под фамилией Шамликашвили). Регина родилась в Тбилиси в 1945 году. Она научилась играть на рояле раньше, чем читать и писать. К серьёзным занятиям музыкой приступила, когда ей было шесть лет, а свою концертную деятельность начала в десять.
В 17 лет Регина стала профессиональной пианисткой и объездила с концертами всю страну. Её выступления часто передавались по радио и телевидению, она наиграла несколько пластинок. «Она обладает бессмертным огнём, грацией и виртуозностью. Она одарена редким лиризмом», – писал о пианистке Арам Хачатурян. Репертуар Регины включал в себя как произведения композиторов-классиков, так и романтиков: Баха, Моцарта, Бетховена, Шумана, Шуберта, Мендельсона, Шопена и, конечно, Глинки, чьё забытое фортепьянное наследие она вновь открыла для миллионов слушателей. Однако в течение всей её двадцатилетней исполнительской карьеры пианистке постоянно отказывали в разрешении гастролировать на Западе. Сейчас Регина Шамвили живёт в Нью-Йорке. Из многочисленных высказываний прессы о её искусстве приведём лишь одно, принадлежащее известному австрийскому музыканту Паулю Бадура-Шкоде: «Я был первым из тех, кому выпало удовольствие приветствовать на Западе Регину Шамвили, покинувшую свою страну, где она всегда считалась одним из ведущих музыкантов. Регина Шамвили играет с тем совершенством, которое естественно ожидать от русского пианиста. Но её отличительным качеством является задушевность интерпретации и одновременно тончайшее эмоциональное туше с богатыми оттенками тона».
На следующий день после концерта пианистка посетила нашу редакцию и ответила на вопросы Александра Радашкевича.
Регина Шамвили.
А. Радашкевич. – Прежде всего, Регина, скажите, почему Вы решили изменить Вашу фамилию?
Р. Шамвили. – Когда я приехала в Вену, моё первое интервью на Западе взял у меня для газеты «Die Presse» музыкальный критик Франц Эндлер. Задавая вопросы, он сразу же поломал язык на моей фамилии и сам предложил её сократить: сделать из Шамликашвили – Шамвили. Я согласилась и дала это интервью уже под новой фамилией.
А.Р. – Как Вам пришлась публика на Западе? Скучаете ли по тому слушателю, который остался в России?
Р.Ш. – Мой дебют на Западе состоялся в Нью-Йорке 30 ноября прошлого года. Я была приятно удивлена неожиданно тёплым приёмом, радушием публики. Мне даже показалось, что я играю в Москве. Но, разумеется, я очень скучаю по тому моему слушателю, который явился самым ценным приобретением в моей двадцатилетней концертной деятельности в России. Ведь были и переполненные залы, и очереди в кассу, и те, кто слушал всю программу стоя, купив с рук входной билетик. Такое не забывается. Но, кстати, уже здесь, на Западе, всего несколько дней назад я играла в Амстердаме – в переполненном зале.
А.Р. – В чём же именно сказывается эта разница между той и этой публикой, настроением зала, его ощутимым откликом на Вашу игру?
Р.Ш. – Всё это находится в прямой зависимости от страны, от народа и его национального темперамента. Сравнивать очень трудно. Итальянцы, как и следует ожидать, реагируют очень шумно, они экстатичны и крайне непосредственны. В других странах настроение было соответственно иным… Думаю, мне всегда везло с публикой. На моём концерте в Нью-Йорке было, между прочим, много русских – и из старой, и из новой эмиграции – и поэтому создалась совершенно особая атмосфера, которую можно назвать благотворным взаимопониманием.
А.Р. – Вы – выдающийся представитель русской фортепьянной школы. Каковы, по-Вашему, её стилевые или какие-либо иные отличия от манеры игры здесь, на Западе?
Р.Ш. – Мне кажется, это, в первую очередь, отличия звуковые. Здесь другая манера игры, технические приёмы, интерпретация музыки, употребление педали и даже, возможно, посадка другая. Русская школа игры на рояле представляется мне эмоционально более открытой, более выразительной и поэтому более глубокой.
А.Р. – А Вам не казалось, что иногда здесь убыстряют ритм? Многие пианисты, скрипачи, клавесинисты играют, например, Моцарта, Генделя или Баха гораздо быстрее, чем принято в России.
Р.Ш. – Я должна сказать, что играть быстрее – труднее, чем играть медленно…
А.Р. – Но ведь в медленных частях (в прекрасных ларго Вивальди, скажем) теряется вся их выразительность, значимость и философичность, остаётся лишь голая поверхностная виртуозность. Не говоря уже о всех аллегро композиторов XVII–XVIII веков, в которых иные дирижёры так «разбегаются», что, как говорится, едва не врезаются в стенку.
Р.Ш. – Вы ответили за меня на этот вопрос. Здесь действительно увлекаются эффектностью, подхлёстывают себя изо всех сил. Особенно это касается Америки. Показать качество игры, превосходство своей техники – там почти самоцель. Моё кредо в том, что техника – это только средство для выражения внутреннего движения, чисто ремесленная сторона. Безусловно, техника должна быть безукоризненной (так же как и в балете, например), но исходить следует, на мой взгляд, не из неё: точка отсчёта остаётся внутри как композитора, так и исполнителя.
А.Р. – Встретили ли Вы на Западе какое-то сопротивление, критику Вашей манеры игры?
Р.Ш. – Нет. Критики обычно отмечают глубину трактовки, присущую нашей школе…
А.Р. – Будем считать, что это общий «недостаток» её представителей. Судя по Вашей сегодняшней программе (Бетховен, Шуберт, Шопен, Шуман, Глинка) и записям на пластинках, Вы отдаёте предпочтение композиторам-романтикам. Так ли это?
Р.Ш. – Пожалуй, это верно, но только на данный период. Может быть, это происходит из-за перелома в моей жизни, разлуки с Россией… Вообще же я очень люблю классиков – Гайдна, Моцарта, Бетховена, Баха. На первую свою пластинку на Западе я записала две вещи Глинки и «Крейслериану» Шумана: «Крейслериана» – это большой кусок моей жизни. Горжусь тем, что подписала контракт с американской фирмой грамзаписи «Клавир», которая работает с выдающимися исполнителями и не засорена ширпотребом. Между прочим, я записала в Советском Союзе целую чудесную пластинку с музыкой Шопена. Теперь она уже не выйдет, к сожалению. А вот забавный эпизод: за месяц до отъезда я вдруг узнала, что получила звание заслуженной артистки РСФСР, к которому была представлена лет пять назад. Этого, наоборот, у меня не успели отобрать.
А.Р. – Вы широко известны как интерпретатор фортепьянного наследия Михаила Глинки, популяризатор его музыки. Мне это особенно приятно, потому что Глинка относится к числу и моих самых любимых композиторов. Кроме увертюры к «Руслану и Людмиле», одного-двух романсов и, может быть, оркестровой фантазии «Камаринская», его музыка на Западе почти неизвестна – как, впрочем, и фортепьянная и камерная музыка Чайковского, Бородина и других русских композиторов. Как Вы думаете, в чём причина этого?
Р.Ш. – Что касается Глинки, то до недавнего времени он был мало известен или почти забыт как фортепьянный композитор не только на Западе, но и на родине, к несчастью. Обычно исполняют лишь его крупные произведения. На мою долю выпало как бы воскресить его очаровательные вещи для фортепьяно, эти бриллиантики русской музыки. Уже на первой моей пластинке (1976 г.) одна сторона целиком посвящена Глинке. Кстати, это была первая запись его фортепьянной музыки в России.
А.Р. – Неужели на радио ничего не было?
Р.Ш. – Было, но очень мало. Мария Гринберг записала одну или две его пьесы, потом его никто почти не играл. На пластинках же вообще ничего не было.
А.Р. – Романсами Глинки, я помню, занялись, выпустили коробку – полное собрание песен и романсов из фондов радио. Совсем недавно впервые был записан такой глинкинский шедевр, как «Патетическое трио», для фортепьяно, кларнета и фагота. А много ли вообще Глинка написал для фортепьяно?
Р.Ш. – Довольно много. Мне кажется, я выбрала самое интересное. У него достаточно вещей, написанных под влиянием итальянской музыки, так как в чём-то он всё-таки композитор бельканто. Но есть, разумеется, и чисто русские вещи: ноктюрн «Разлука», например, или тот же «Соловей» – вариации на тему алябьевского романса. Недавно был учреждён фестиваль Глинки на его родине, в Смоленске, где мне тоже довелось выступать.
А.Р. – Вы только что записали Вашу первую пластинку на Западе. Вчера с успехом прошло Ваше первое выступление в Париже. В каких ещё странах Вы играли, как принимала Вас публика? И, если возможно, – о Ваших планах на будущее.
Р.Ш. – Я играла в Соединённых Штатах (Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сан-Диего), в столице Колумбии Боготе, в Амстердаме (запись этого концерта будет передаваться по радио), в Лондоне и только что в Париже. В Лондоне концерт транслировался по телевидению. Музыка Глинки вызвала там (как и в Америке, впрочем) огромный интерес, было много откликов в прессе. Меня уже пригласили выступить в Англии с программой, составленной полностью из произведений Глинки.
Что до планов, то их очень много: намечены новые концерты в США, снова буду играть в Голландии. Голландский кинорежиссёр-документалист Ральф Инбар заканчивает работу над фильмом, для которого заснял мой концерт и сделал со мной большое интервью. Сейчас он летит с нами в Нью-Йорк, где у меня много портретов и фотографий, которые удалось вывезти на Запад. Один большой портрет, работы Николая Обрыньбы, выставлялся в Третьяковской галерее. Скоро я буду играть с Лондонским симфоническим оркестром концерт Шумана. Затем – концерты в Австралии, снова в Южной Америке, Италии (Милан, Перуджа, Рим и другие города). В России я давала в год до 80 концертов, но это была рутинная работа: выступление за выступлением. Здесь же – всегда непредвиденное напряжение всех сил, когда надо начинать почти с нуля и работать намного больше и напряжённей. Скажу Вам по секрету, я немного устала, но настроение вполне бодрое, рабочее.
Афиша концерта в Стамбуле.
А.Р. – Может, Вы хотите добавить что-то от себя, Регина?
Р.Ш. – Я хочу вспомнить о своих дорогих учителях, которые не приедут меня послушать из России, так как уже остались навеки в её земле. Это – Григорий Гинзбург, Яков Флиер и Мария Гринберг. Я закончила аспирантуру при Московской консерватории по классу профессора Флиера, которому, естественно, очень благодарна. Но Мария Гринберг была для меня всем: другом, советчиком, педагогом, и поэтому я считаю, что закончила ещё и академию – академию имени Марии Гринберг, великой русской пианистки, чью память я чту и чьё имя я неожиданно увидела вчера на пластинке в парижском магазине: 32 сонаты Бетховена. Играет Мария Гринберг.
И, главное, хочу поблагодарить моих слушателей, всех, кто бывал или ещё только будет на моих концертах, – за внимание и любовь к музыке, которую я исполняю для них.
Беседу вел АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
«Русская мысль» (Париж), № 3542, 8 ноября 1984
|
