ЛИС, или ИНФЕРНО. Глава восьмая
Глава VIII. Дверь в стене
Андрей крутил на указательном пальце слишком толстый, нелепый перстень из тёмного поцарапанного золота, уперев клочкастую, неопрятную бороду рыжеватого оттенка в располневшую круглую грудь. Несмотря на натопленный затхлый воздух кабинета, он был одет в плотный пиджак с джемпером под ним, и мятая рубашка, без галстука, была застёгнута под самое горло, как застёгивала её в детстве, перед выходом на заснеженную улицу, мама. Димка подумал, что он стал похож на фотографии старого Фета. И сходство это ещё усиливалось шепелявостью, происходящей от ощутимого отсутствия каких-то коренных зубов. По этому поводу вспомнилось ему и первое впечатление молодого Шаляпина при встрече с Толстым. Но он сразу отогнал от себя эти пустые ассоциации, потому что Андрей оставался Андреем, хотя всё меньше на него походил. Он оставался Андреем первой их встречи, не надевшим и не примерившим даже все те гротескные маски, которые дешёвенький театр жизни накладывает на нас потом, подбирая бессрочное амплуа.
Они не были по-настоящему близкими друзьями, хотя знали друг друга, вплоть до забытых секретов, много лет и были неразрывно вплетены в судьбы одного, пожизненно назначенного и предрешённого круга людей, в верный час столкнувшихся обнажёнными душами. Он знал, что они сдружились с замкнутым и нелюдимым Лисом уже после него, но в его сознании они всегда существовали совершенно раздельно, и он никогда не мог понять природы самой этой близости, понимая, что не уловил чего-то в каждом из них. Скорее всего чего-то, что было чуждо ему самому. Димка год за годом видел нескончаемую вереницу всех Андреевых жён и всех любовниц, из ряда которых у него на глазах выделялась и готовилась очередная жена, при наличии нынешней, законной, послушно заменившей в своё время предыдущую. Когда-то, в молодости, они звали его Голубым Хером, по названию улицы, на которой тот жил с родителями, – улицы Блюхера. Был он в то время высоким ладным парнем с длинными русыми волосами, раскинутыми по широким плечам, и светло-голубым взором чуть удлинённых глаз, в которых читалась неуёмная жажда жизни и любование собой, своими длинными стихами-посвящениями и короткими, как утро, влюблённостями, которые, казалось, лишь молодили его и омывали неслепящим белёсым светом. Было в нём что-то от беззаботного юнги, целуемого всеми ветрами на самой вершине мачты, среди устремлённых к рассвету альбатросов. Теперь же, в издательском захламлённом и пропылённом кабинете, прямо над матовой и шершавой лысиной Андрея струились с эльгрековски удлинённых женских тел клубящиеся и сплетающиеся с тяжёлыми, едва просвеченными солнцем облаками драпировки неопределимого грязноватого цвета. Картина была вставлена в неподходящую к ней витиеватую раму, густо покрытую золотой краской.
– Узнаёшь перстень? Карина отдала в память о Лисе. Он ведь никогда его не снимал. Еле содрали с пальца... Он ведь девять дней лежал, весь раздулся, почернел. Мухи роились. В общем, ужас, Дим. Карина ведь у Катьки была, ну, ты знаешь. До меня соседи дозвонились. Так что я вызывал милицию. Дверь еле взломали, а когда мы вошли, гос-по-ди!..
Андрей прикрыл ладонью глаза и продолжил, прикусив мизинец:
– Потом на паркете остался такой отпечаток, вроде человека с крыльями. Знаешь, я уже не могу с Кариной общаться: всё о нём и о нём. Тяжело... У меня ведь работа. Издательство надо тянуть, авторам платить, с типографиями разбираться, да и жениться снова, старик, надумал. Представляешь?! В сентябре. Может, приедешь?.. А с Леной мы расстались, да... Ты был прав. Хотя ни с кем, старик, мне не было так хорошо...
Андрей затянулся сигаретой и привычно погладил редкую бороду большим и указательным пальцами. Этот жест старил его ещё больше. В кабинет вошла без стука стройная высокая девушка (или, скорее, девочка) лет пятнадцати, с распущенными по плечам густыми ухоженными волосами и в вызывающе короткой кожаной юбочке ярко-красного цвета. Она молча и улыбаясь поставила на заваленный бумагами и книгами стол пластмассовый поднос с чашками, в которые уже был налит дымящийся кофе. Андрей быстро глянул на неё снизу, из кресла, тем самым своим масляным, половым, обнимающе-раздевающим взглядом, потом, поняв, что Димка это заметил, нехотя потянулся к книжному шкафу брежневских времён и извлёк оттуда стеклянную фляжку с коньяком.
– Ещё что-нибудь, Андрей Васильевич?
– Нет, Катенька... Спасибо. Я потом тебя позову.
Девушка, не покраснев и не поднимая глаз, молча выскользнула за обитую коленкором толстую дверь, сверкнув полоской ярко-красной кожи, как неведомый экзотический зверёк, угодивший во владения Приапа. Андрей посмотрел на Димку с утонувшей в растрёпанной бороде плотоядной улыбкой, и голубые глаза его на мгновение сверкнули молодостью и прежним озорством.
– Вот... Молодёжь. Учу. Эх-х-х... Строптивые очень пошли, – лукаво объяснил он. – Что?.. Нет, дело не закрыли. Лис ведь боялся, никому не открывал, не пускал к себе, ни с кем не знался, даже не знакомился. Ему ведь никто был не нужен. Жил, понимаешь, в своей башне из слоновой кости, как Дали. Правда, в конце к нему стал заходить этот Толик, бездарный и завистливый художник. Огромный такой лось. Я его напоил после похорон до полусмерти, но ничего толком не добился. Только чертовщина из него всякая полезла. Ужас! Представляешь, когда его выпроводил, ночью загорелась подо мной кровать. Я был один. Лена в командировке. И сейчас не пойму, каким чудом проснулся, бегал, заливал всё водой. Но страшно стало, аж протрезвел в одну минуту. А милиция им даже не стала интересоваться. Не знаю, Дим... Такие раны мог нанести только здоровый мужик. Понимаешь? Или, как сказали эксперты, женщина в состоянии аффекта. Одиннадцать раз ударили широким кухонным ножом в сердце, в лёгкие, везде... Но нож-то этот сразу нашли. Вот в чём штука. Аккуратно лежал, уже вымытый, на кухне в раковине. Из вещей пропала только Каринина брошь-камея, сто жетонов на метро да рублей двести денег. В общем, ничего на самом деле. Мистика какая-то. Дверь ведь они новую поставили. И была она заперта изнутри. На все замки и засовы. Снаружи без ключей её было просто не открыть... Там собачка такая английская, понимаешь? Эххх, – вздохнул Андрей, туша окурок о дно стеклянной пепельницы, – до сих пор не могу привыкнуть, что Лиса нет...
– А ты думаешь, что мы есть? – спросил Димка.
Когда Лис вышел, свет в зале ещё не зажгли, по экрану медленно, снизу вверх, плыли титры и из темноты за спиной неслись забытые и до головокружения знакомые звуки «Эль бимбо», и они-то, как оказалось, были одной из главных мелодий той, почившей жизни, которую он себе намечтал. Сколько лет он не ходил в кино? Десять? Пятнадцать? По многу недель Лис не выходил иногда из дому, а когда выходил, то забирался в безлюдные места – так далеко, как только мог дойти. Ему был чужд и страшен этот жужжащий и пылящий там, внизу, новый мир, а когда он смотрел с балкона тринадцатого этажа, всё там казалось ему почти знакомым, незначительным и почти неизменным. Продукты и почту приносила Карина. Газет он не читал, телевизор не смотрел. Он не был знаком даже с соседями по лестничной площадке и боялся встретить их, стыдясь тех криков и безобразной ругани, которая не могла к ним не доноситься во время их с Кариной скандалов, драк и примирений. Правда, Лис не знал, что и соседи боялись встретить его, думая, что это должен быть страшный и непредсказуемый в своём бешенстве громила, который, не дай бог, может вбежать за ними в квартиру, перебить всю посуду и дать им нелестные характеристики и имена, от которых трудно потом отмыться.
Ослеплённый июльским солнцем, он ещё слышал внутри себя и снова прокручивал в памяти благородные отливы магомаевского голоса: «Нас ветер в сто-ро-ны разнёс», – когда его сильно толкнул в плечо и прошёл, даже не обернувшись, дылда-подросток с сигаретой во рту и сверкнувшим ему в глаза камешком в серьге. Их было шесть или семь школьников. У каждого в руке по банке или бутылке, и из всего, что они орали друг другу, не обращая никакого внимания на прохожих, можно было разобрать только невообразимую для этих мальчиков и девочек грязную брань – то срамословие, которым они бравурно оглашали людную широкую улицу. «Какие они старые», – подумал Лис, глядя им вслед. И тут он увидел всё: ряды забитых цветными бутылками ларьков и земляные лица нежильцов, отсчитывающих дрожащими руками мятые деньги и сующих их в малюсенькое окошко, где их быстро забирала, будто слизывая, рука в толстых золотых кольцах; сосущих пиво из горлышка девочек-школьниц, расфуфыренных и намазанных, как последние шлюхи; увидел седую щетину стариков с какими-то обратными, бесцветными глазами и орденскими планками на вытертых засаленных пиджаках, выходящих из магазина с пустыми допотопными авоськами, провисшими, как продырявленные меха, и плетущихся, как на заклание, мимо облицованных мрамором банков, предлагающих невиданные проценты за не виданные этими стариками доллары; увидел огромные мчащие куда-то машины с чёрными стёклами, от которых шарахались на перекрёстке понурые люди, и огромные же рекламные щиты с лыбящимися неизвестно чему резиновыми лицами, предлагающими на изуродованном языке и на «ты» дорогую и ненужную дрянь: купи, купи, купиии!.. Какая-то сволочь врала и беззвучно орала ему прямо в ухо, прямо в ошарашенную душу – ему, Лису, чистому и тонкому, чья прозрачная башня уходила за облака...
Огромная, свинцовая усталость сжала ему виски до хруста в ушах. У него закружилась голова, зеркально-белые точки-мошки зароились перед глазами, и он вошёл в ближайшие стеклянные двери, окружённые неподвижными фигурами пузатых золотозубых азиатов, которые, ни на кого не глядя и никому не уступая дорогу, стояли как вкопанные и, будто высматривая что-то в пустоте, перебрасывались непонятными словами. Прохладный и пахучий воздух крытого рынка ударил ему в ноздри. Лис вспомнил этот языческий дух скользких лоснящихся туш, цветов, пряностей и проходящих мимо неопрятных тел, отдышался и пришёл немного в себя. Он чувствовал себя потерянным во Вселенной, еле сдерживающим внутренний душераздирающий крик космонавтом на неведомой планете, где он едва передвигался в неподъёмном толстом скафандре, благодаря которому он пока ещё – и совсем не надолго – жив. Медленно, стараясь не расплескать переполнявшую какие-то провалы за лбом густую и вязкую пустоту, он стал продвигаться к боковому выходу, страстно мечтая и едва надеясь поскорее преодолеть отделяющие его от дома, от его заставленной холстами и мольбертами комнаты с толстыми плюшевыми гардинами на балконной двери непроходимые и неодолимые, раздавшиеся перед ним и предстоящие ему миры улицы, подъезда, лестницы, лифта, которые грозятся догнать и убить его, беззащитного, слабого и как червь голого Лиса, своей чудовищной и невыносимо реальной вещностью.
Сладко ударило в нос яблочным и арбузным духом. Лис почти улыбнулся побелевшими тонкими губами и подумал, что через пятнадцать минут, растянувшись на своём мягком широком диване, он даже не вспомнит об этом навязчивом кошмаре. И тут он увидел маленькую интеллигентную, типично ленинградскую старушку в скреплённых изолентой кривых очочках, которая рылась перепачканными пальцами в ящике с персиковой гнилью, вышаривая в этой липкой жёлтой жиже что-то съедобное и похожее на фрукт. «Бэри, бабка! Не стэсняйсь!» – подбадривал её с видимым удовольствием облокотившийся на прилавок толстый торговец. Старушка продолжала судорожно рыться в ящике, бросая что-то в пакет с полустёртой надписью на английском языке и стараясь не обращать на него внимания, но потом всё-таки не выдержала, подняла на него свои кричащие, как в немом кино, глаза и мягко выговорила: «А я ведь, сынок, всю блокаду прошла...» Торговец, очевидно ничего не понявший и даже не слушавший, лениво отмахнулся от неё коротким привычным жестом, как от навязчивой мухи, и занялся подошедшей молодой разодетой покупательницей, обнажив сверкнувшее под усами тёмное золото. Старушка опустила кричащие глаза, повернулась на непослушных ногах и заковыляла куда-то, прижимая к бедру пакет с драгоценной жижей и стараясь никого не задеть. Эта маленькая сутулая спина в серой вязаной кофте, эти стоптанные низкие каблучки, этот короткий неверный шажок обречённых и обманутых навсегда размылись в глазах Лиса накатившимися слезами бессилия и сыновней боли, и только Божье имя чуть ослабило перехватившую горло невидимую удавку.
Отомкнув непослушную железную дверь подъезда, Лис ввалился в прохладную, пахнущую кошачьей мочой и мусоропроводом полутьму и, держась за крашеные и исписанные матом и детскими глупостями стены, добрался до красной кнопки лифта. Ему казалось, что он никогда не попадёт ключом в скважину и не отомкнёт тугие сопротивляющиеся замки, и когда он захлопнул спиной эту благословенную, отрезавшую его от неугодного мира бронированную дверь, то не сразу вспомнил, что Карина уехала. Уехала на полмесяца к Кате в какой-то дурацкий бывший Куйбышев, где он никогда не был и куда его было не вытянуть, несмотря на все уговоры и громогласные скандалы, набив холодильник едой, а шкафчик над газовой плитой – упаковками китайских супов и банками мясных, рыбных и овощных консервов. В прихожей стояли зонты, аккуратно расставленная по полкам обувь и пахло её терпкими пряными духами от висящей на крючке пастельных тонов косынки. Лис вздрогнул, увидев и не узнав себя в высоком трюмо напротив двери. Он поймал себя на ощущении, что этот худой дрожащий человек с зеленоватыми кругами под испуганно сузившимися глазками глубоко чужд ему и даже неприятен. Как всегда в такие моменты, глядя на себя, краткой и яркой вспышкой памяти вспомнил он, как в юности, дочитав какую-то мудрую и трудную книгу, бросился к зеркалу и увидел в нём взгляд, шедший к нему, казалось, прямо из непроглядных глубин вечности, взгляд его бессмертного сиятельного «я». Никогда уже потом, даже зажмурившись до боли, даже во сне не мог он его вспомнить. И никогда не мог забыть.
Жизнь. Нам снова снится эта жизнь...
– вспомнился ему ещё не записанный стих, родившийся из преследовавшей его в последние дни арии Баха.
Ля-ля, ля-ля, ляааа-аа...
Как сон во сне пос-лед-них снов...
Долго, зажмурившись, стоит он под горячими струями душа, стекающими по спине и медленно, капля за каплей, смывающими с него весь пережитый ужас. Потом он по привычке открывает холодную воду и даже крякает от острого наслаждения. В длинном запотевшем зеркале он с удовольствием наблюдает, как струйки стекают по его безволосому, не имеющему возраста мраморному телу причудливыми веточками, падая с подбородка на грудь, обводя атлетическую впадину живота и наконец срываясь тонкой змейкой, – к стройным мускулистым ногам. Потом, невесомый и перерождённый, избегая своего взгляда в мутном омуте зеркала, он запахивается до пят в синий махровый халат (разумеется, дорогой, подаренный ему по какому-то забытому поводу Кариной) и идёт босиком в свою комнату. Сегодня у него нет ни малейшего желания распахнуть балкон. Он задёргивает тюлевую занавеску, и его блуждающий взгляд падает на стоящий на полу почти законченный вид тёмного, плавающего в своей синеватой тени сада. Лис скользит взглядом по его влажным бархатистым глубинам, по малахитовым бликам травы и, напрягая зрение, всматривается в то, самое тёмное, пятно за прозрачными фактурными мазками кустов, где должна вырисовываться ещё более тёмная щель приоткрытой в стене дверцы. Полотно ещё пахнет любимым запахом свежей хорошей краски, запахом всей его, Лиса, жизни. Он прищуривается и напрягает усталые зрачки так, что слёзы наполняют его глаза и нечувствительно скатываются по непросохшим ещё, угловатым, тщательно выбритым скулам, попадая на узкие губы. «Я никогда не забывал о том, что ты меня любила...» – вернулось в голову вслед за размытым голосом скрипок, – «но всё, что здесь когда-то было...» Он слышит, вернее, догадывается, что в тяжёлом замке как-то замедленно поворачивается ключ. Потом во втором, и наконец в третьем, последнем.
– Это ты? – спокойно спрашивает он, не оборачиваясь и не снимая с лица начала рождающейся улыбки, замешенной на подсыхающих и стягивающих кожу слезах.
Оба голоса внутри него напряжённо молчали все последние дни (теперь он точно предугадывал их появление), молчали так, будто он никогда и не слышал от них ни единого слова, ни даже звука, похожего на человеческие слова, как ветер в осеннем тростнике над замершей рекой. Но он знал, что они здесь, следят за ним, неотступно присутствуют. Первое, что он увидел, была стекающая по садовому пейзажу, по призрачным смарагдовым кронам и куртинам совершенно неподходящая по тону краска, и только потом ощутил режущую боль в шее и под левым плечом. Он упал на спину и тут же почувствовал страшный удар в грудь, но не мог крикнуть: силы оставляли его, глаза заволакивала студенистая завеса. Удар над пахом уже почти не причинил боли. Он ждал его почему-то именно туда. Толстый дорогой халат быстро напитывался кровью.
Голова Лиса упала набок, лицом к стоящей на полу тёмной картине, и он ещё успел подумать, что стремительно темнеющая кровь в конце концов легла в тон сумеречному саду, который он видел теперь только боковым зрением. Ему хотелось закрыть глаза, но свинцовые веки больше не слушались. И вдруг, как лучом прожектора на театральном заднике, высветилось самое тёмное пятно, в котором обитала едва различимая приоткрытая дверь в поросшей плющом стене. Шелковистый студёный порыв вечернего ветра шевельнул листья дикого винограда. Он услышал какой-то чёткий, знакомый звук, похожий на скрип мокрой кожи, и сразу вспомнил. Да, это из детства. Это звук отдираемого от десны зуба. Ему даже показалось, что он услышал над собой сопение той старой зубной врачихи в Талкино, держащей в трясущейся руке посверкивающие сталью трофейные щипцы. В следующий момент солнце ударило ему прямо в распахнутые глаза. Но оно не слепило. Без всякого удивления он подошёл к краю канавы, упёрся на зачехлённый тонкий зонт и заглянул внутрь. Перепачканные рыжей землёй рабочие в кирзовых сапогах, как всегда, делали вид, что не замечают его. Лис поднял лицо и посмотрел туда, за перекрёсток Литейного и Пестеля, где возвышались за липовыми кронами тяжёлые зелёные купола Преображенского собора, потом повернул голову в противоположную сторону и успел ещё заметить чёрный тубус под мышкой и слегка ссутуленную спину Карины, поворачивающей у Пантелеймоновской церкви за угол, по направлению к Мухе.
Потом было потом. Или не было. Но тогда об этом и узнать некому.
Некому. Потом.
|
