ЛИС, или ИНФЕРНО. Глава седьмая
Глава VII. Кино
Прошло ещё столько-престолько лет, и на дворе стоял год с невероятным номером 2000. Миры взрывались, гасли и обрастали звёздной пылью, солнце всходило на рухнувшем небе, и следы торопливых ног стирались на тающих камнях, как имена забытых владык, птицы взмахивали закатным крылом и ложились в недвижный лёт, и облака проплывали мимо них в страну отражений, где ничто не проходит и никто не остаётся.
Однажды Карина неожиданно объявила Лису, что уезжает на две недели к Кате в Куйбышев-Самару, где они с Веней, двумя дочерьми и сыном обосновались, найдя надёжную преподавательскую работу. Этот отъезд, в отличие от всех предыдущих, к которым Лис давно привык и даже ждал их в душе, долго обсуждался по телефону и в письмах между подругами, откладывался, назначался и снова откладывался. Наконец, после долгого ночного разговора с Катей, Карина как-то решительно и твёрдо, как будто ей кто-то упорно возражал или отговаривал, сказала, что билеты заказаны, и назвала дату и время отъезда.
Лис ничего не ответил, только кивнул с улыбкой, но про себя снова блаженно и облегчённо вздохнул, предчувствуя впереди огромные дни свободы и покоя. Отношения их к тому времени зашли в такой холодный и беспросветный тупик, проросли такими вздутыми и пульсирующими жилками ненависти, замешенной на почившей любви, чей труп, казалось, начинал пожирать их сердца живьём, откусывая по маленькому скользкому кусочку и гоняясь за ними во сне из ночи в ночь, что их дальнейшее пребывание под одной крышей грозило впереди чем-то страшным, но неизбежным, – чем-то тем более страшным и тем более неизбежным, что ни в коем случае не подразумевало разлуку, поскольку нельзя разлучить то, что едино, цельно и слито навеки, как сиамские близнецы, обречённые тащить друг друга на себе, за собой и – в себе.
Посадив Карину рано утром на поезд (на прощанье она как-то особенно горячо его обняла, но не заплакала и не смотрела, как обычно, ему вслед), он хотел было отправиться на рыбалку, но, наслаждаясь своей растерянностью от свободы и полной безотчётности выбора, передумал и решил неожиданно для себя сделать то, чего не делал уже много лет, – пойти в кино. Войдя из залитого солнцем фойе в тёмный полупустой зал, где кто-то громко разрывал слюдяную упаковку с неведомым промышленным лакомством, Лис добрался на ощупь, как в детстве, с Мишей, до первого ряда, откуда не видно ничего, кроме висящего над глазами громадного длинного экрана, в который он когда-то падал, широко раскрыв глаза и замирая от сладкого ужаса, когда гас свет и путешествие начиналось. Оно начиналось. Боже, он ещё жив. Он совсем не стар и вполне здоров. Он почти счастлив. Он снова пошёл в кино. От забытого наслаждения Лис закусил губу и на мгновение крепко зажмурил глаза. Свет медленно погас.
Несколько первых титров идут на полуосвещённом фоне, который, когда они кончаются, оказывается тёмными гардинами. На стене журнальные фотографии и репродукции – Блок, Цветаева, баварский замок, Мэрилин Монро, какие-то группы и поп-идолы, посмертная маска Наполеона. Книжная полка, пластинки, стопка магнитофонных кассет, оплывшие свечи в керамическом подсвечнике, переполненная окурками пепельница.
На разложенном диване девушка и парень спят под скомканной простынёй. Он, высокий худой блондин (или брюнет) с длинными волнистыми волосами, лежит у стены, оклеенной зелёными обоями. Во сне он упирается ногой в край столика, нажимает и отпускает конвульсивно. Столик дрожит, двигается. Вода в стакане расплёскивается. Будильник падает и начинает звонить в этот момент. Девушка шарит по столику с закрытыми глазами, попадая рукой в разлитую воду, и выключает его. Её лицо закрыто сбившимися длинными волосами.
Она: – Валерка! Опять на тормоза нажимал?.. Давай, ну! (Дёргает его за плечо.) Уже полпятого. Ну, слышь...
Она откидывается на подушку. Он, не открывая глаз, целует её в плечо и шепчет.
Валера: – Знаешь, снова снилось, что лечу на всей скорости прямо на стену. Жму изо всех сил на педаль, а тормозов нет... Совсем! Так, зараза, полночи и проездил.
Снова целует. Потом перелезает через неё. Садится на край дивана. Минуту сидит уронив голову. Включает настольную лампу и тянется рукой к стулу, на котором набросана одежда. Пытается что-то разглядеть.
Валера: – Откуда у тебя эти джинсы?
Она (не поворачиваясь, лицо в подушке): – У Ленки вчера купила.
Валера: – Она же в Таллине.
Она: – Ну, она там брату оставила... Ты во сколько вернёшься?
Валера (помолчав, напевает себе под нос): – ...любовью брата...
Она: – Чё?.. На служебку опоздаешь ведь.
Валера (продолжает тихо напевать, имитируя оперного баритона): – И, может быть, и, может быть, ещё-ещё нежней.
Смотрит на себя в зеркало шкафа напротив. Камера наплывает на его взгляд в зеркале. Доносится издалека и нарастает до полного звука мелодия «Эль бимбо» в знакомых разливах оркестра Поля Мориа.
На весь экран появляется надпись:
СОНАТА ДЛЯ ТРОЛЛЕЙБУСА
Плывут снизу вверх титры.
Раннее бесцветное утро. На углу улицы в старом районе города поёживаются от свежести Валера и ещё двое водителей с сумками через плечо, один седовласый, другой лет тридцати.
Из-за угла, на другой стороне улицы, появляется компания подростков, небрежно и вызывающе модно одетых, с экзотическими причёсками под Дэвида Боуи. Они, перекрикиваясь между собой и лениво смеясь, проходят развязной походкой, не обращая на этих троих никакого внимания. Парень, обнимавший ниже талии девушку, чуть отстаёт, поворачивается к витрине и тут же расстёгивает брюки. У него под ногами вырастает лужа. Остальные оборачиваются и лениво смеются. Парень не спеша застёгивается, догоняет их и снова обнимает девушку за талию. Пожилой водитель качает головой и ухмыляется. Валера и другой водитель смотрят вслед удаляющейся группе заворожённо.
Подруливает маленький служебный автобус, трое торопливо поднимаются, и он быстро отъезжает, скользя по пустынным улицам и мостам с мигающими жёлтыми светофорами.
В служебке. Водителей трясёт и качает на резких поворотах. От этого голоса иногда странно дрожат.
Женщина (в вязаной кофте и косынке на голове, завязанной на затылке, в ушах болтаются серьги; продолжает рассказывать): – Тут один в управление прислал рацпредложение – лампочки под трамваем повесить... Ему говорят: а зачем? А он: чтобы покойников, говорит, легче вытаскивать!
Все неслышно смеются. У женщины при этом показывается золотой зуб.
Женщина: – А с одной премию сняли. Знаешь как, трамвайные-то?.. Спросони выехала из парка, а у неё на оба вагона громадными такими буквами написано: «Свободу советским политзаключённым!». (Хохочет.) Так весь день, дура, и проездила... А с тобой, Петрович, что-то мы давно в смену не попадали.
Седовласый водитель: – Да я всё, знаешь, горлом мучился. Всё перепробовал: таблетки, антибиотики там, полоскание, прогревание, ингаляцию... Ну ничего не берёт. Сил нет. И пошли со старухой к знакомому врачу, соседу нашему, значит. Тот взял палочку, намотал ваты, в керосин и – в горло мне раз!.. Только никому ни слова, говорит. А то мне попадёт. Понимаешь?! И как рукой сняло!
Служебка тормозит. Входит мужчина. Жмёт мужчинам руки. Подмигивает женщине. Валера трёт ладонями глаза, потягивается, сладко и долго зевает.
Седовласый водитель: – Да, паренёк, щас бы спать да спать, а? Нормально-то положено... А вы слышали? Киреева из первого парка хоронили. Тоже всё халтурил, халтурил. И праздники тебе все, и выходные, и проходные. А потом штанги у него, понимаешь, на стрелке полетели. Ну, он вышел, значит, и ставит... на световые провода! (Ухмыляется, пожимает плечами.) Оказывается, опухоль в мозгах... Вот тебе и накопил на кооперативную.
Все молчат.
Женщина: – Да... (Вздыхает.) Знаете, как про нас автобусные-то говорят? Валер, закрой слух! Пока две палки не поставишь, и не поедешь! (Хохочет.) А помните, братцы, того? На 2759 ещё ездил? Ему ещё операцию на сердце делали... Он ведь умер на столе, а его оживили. Потом говорит мне: «Так хорошо мне стало, легко так, спокойно, Клава. Представляешь? И обратно ну совсем не хочется!» Так что, говорит, смерти, ребята, не надо бояться. Я бы, говорит, вот сейчас скажи мне – опять бы с радостью лёг и помер.
Служебка въезжает в ворота троллейбусного парка. Камера поднимается в бледное небо, перечерченное вкривь и вкось проводами.
То же раннее утро. Троллейбус переполнен. Пассажиры придавлены к стеклу водительской кабины. В кабине за рулём Валера, рядом водитель-инструктор – женщина лет сорока, с короткими волосами, в берете, в нейлоновой куртке. Оба напряжённо смотрят в правое боковое зеркало. На ступеньках задних дверей нависли люди. Подбегают другие и пробуют зацепиться, поставив ногу на подножку. Моторчик жужжит, двери дёргаются, но не закрываются.
Она (холодным тоном): – Скажи, чтоб поднимались. Опаздываем уже.
Валера (берёт микрофон): – Поднимитесь, пожалуйста, на задней площадке...
Она (смотрит на него пристально): – Дай-ка. (Берёт микрофон, дует в него, от чего некоторые в салоне зажимают уши, и кричит изо всех сил низким прокуренным голосом): – А ну, поднялись, поднялись там! Быстренько!.. А ну, вдохнули! Подтянулись ещщщё!..
Звук закрывающихся дверей. Красная лампочка на панели перед водителем гаснет. Троллейбус трогается. На остановке остаётся толпа, повернувшая головы к следующей, уже подъезжающей машине.
Она (в микрофон, уже другим голосом, размеренно и преувеличенно чётко артикулируя): – Следующая остановка «Агро-фи-зи-чес-кий институт». (Обращаясь к Валере горделиво.) Это трудное слово... Ну есть, понимаешь, такие остановки.
Валера, глядя напряжённо на дорогу, кивает. Она закуривает. Её жесты по-мужски обрывисты.
– Тебе сколько лет-то?
– Двадцать четыре.
– Женат?
Он отрицательно качает головой.
– А чего?.. Не перебесился ещё, значит... Тише на стрелке-то! Башмак сорвёшь! Вот... так... Ты парень ничего, только тихий какой-то. Вчера смотрел по телеку про мудака старого?
– Леонардо да Винчи?
– Винча-Винча. Ты чё, учёный, что ли?
– Да нет... А вам понравилось?
Она долго выпускает дым.
– Ну и мура, слушай! Итальяшки, что ли, сморочили? Раньше хоть фильмы были как фильмы. «Чапаев» там, «Сорок первый» – с Извицкой и этим... как его?..
– Стриженовым?
– Во! А щас хоть не включай на фиг. Вот и пьют вовсю. А чё делать-то? (В микрофон, другим голосом.) Следующая конечная остановка. У водителя имеются талончики, карточки.
Камера приближается из-за спины Валеры к зеркалу заднего вида, в котором отражаются его глаза. Они заполняют экран. Звучит на полный звук песня «Билет в детство» в исполнении Ларисы Мондрус:
Где-то есть город, тихий, как сон,
Пылью тягучей по грудь занесён.
В медленной речке вода как стекло,
Где-то есть город, в котором тепло.
Наше далёкое детство там прошло.
Ночью из дома я поспешу,
В кассе вокзала билет попрошу:
Может, впервые за тысячу лет
Дайте до детства плацкартный билет.
Тихо кассирша ответит: «Билетов нет».
Ну что, дружище, как ей возразить?
Дорогу в детство где ещё спросить?
А может, просто только иногда
Лишь в памяти своей приходим мы туда.
В городе этом сказки живут,
Шалые ветры с собою зовут.
Там нас порою сводили с ума
Сосны до неба, до солнца дома.
Там по сугробам неслышно шла зима.
Дальняя песня в нашей судьбе,
Ласковый город, спасибо тебе.
Мы не приедем, напрасно не жди.
Есть на планете другие пути.
Мы повзрослели, поверь нам и прости.
Ты нас прости!
Глаза Валеры становятся чёрно-белыми, потом превращаются в детские глаза на фотографии. Камера отплывает: лицо ребёнка, плечо его матери, жемчужная нитка на шее, лицо, оба смотрят в упор на зрителя. Эта фотография расплывается в другую, в третью, камера медленно гуляет по ним, высвечивая детали: детские руки, глаза, воротничок, значок, косы с бантами... Проходят образы детского сада, школы, пионерлагеря, новогодних ёлок, линейки, родителей, субботника, Вечного огня, пожилых учителей, уроков... На последних словах камера снова упирается в чёрно-белые глаза фотографии. И когда она отплывает назад, открывается юное лицо, улыбка, плечи, потом овальная рамочка с металлическими листочками (изображение уже в цвете), потом показывается мрамор с надписью и наконец весь памятник над могилой. На последней высокой ноте («Ты нас прости!») камера уплывает сквозь раскачиваемую ветром и просвеченную солнцем крону в белые недвижные облака.
Когда камера опускается, на экране – переезжающий через мост троллейбус. Меняются виды Ленинграда, снятые в движении, через стёкла едущего троллейбуса, – быстрее и медленнее, смазанные, снятые как бы вскользь, акварельно – сквозь дождь по стеклу, в разное время дня и в разные времена года. Мелькают портреты Брежнева, афиши, прохожие, очередь у бочки с молоком или с квасом, у пивного ларька, люди с кружками и сушёной рыбой в руках, торговцы пирожками у корзин, держащие пирожок на вилке, продавцы цветов, семечек и ягод.
Издалека наплывает мелодия «Эль бимбо» и растворяется в шуме города, в невнятных голосах.
Крупным планом появляются лица пассажиров. Между ними – молодые, оживлённо и мечтательно смотрящие в окна, лица постарше, озабоченные и усталые, с опущенными углами рта, уставившиеся невидящим взглядом в какую-то точку; старухи с сумками и сетками на коленях, маленькие школьницы в белых фартуках, с огромными бантами и громоздкими портфелями; военные, приезжие из деревни, с недоуменными взглядами, увлечённо читающие, дремлющие, что-то жующие и спящие сидя.
Зимний день. Полупустой салон троллейбуса. Заиндевевшие стёкла. Закутанные пассажиры. У них изо рта идёт пар. Валера в меховой шапке, в свитере и в перчатках за рулём. На остановке в кабину, резко отодвинув дверь, заглядывает плотный мужчина в очках, с каракулевым воротником и в такой же папахе, чем-то похожий на Берию. Изо рта у него идёт пар, когда он говорит.
Мужчина: – А почему у вас так холодно в троллейбусе, товарищ водитель? Почему вы не включите отопление?
Валера (отруливая от остановки): – Отопление идёт от двигателя. Оно в парке подводится. Сам я ничего не могу сделать.
Он хочет закрыть дверь, но мужчина удерживает её.
Мужчина: – Ничего не слышал о таком порядке. Подумайте!.. А вы... а вы дверь оставьте открытой, и у нас будет теплее. Почему мы должны, понимаете, мёрзнуть, а вы тут как в Гаграх?! Мы тоже люди. Правильно, товарищи?
Он оборачивается к пассажирам, которые молча и не реагируя слушают.
Валера: – Да идите вы... (Закусывает губу.)
Мужчина: – Что значит «идите»?.. Да вы знаете, с кем разговариваете? (Его лицо искажается злобой.) Да я бы вас раньше... (Вынимает блокнот и ручку из внутреннего кармана.) Из какого вы парка?
Валера: – Второго. Машина 2229.
Захлопывает с шумом дверь. Мужчина в очках продолжает что-то возбуждённо говорить за стеклом, разевая рот, как рыба в аквариуме. Потом, прищурившись и выдвинув подбородок над плотно застёгнутым воротником, смотрит водителю в затылок расширенными глазами. Его очки затуманиваются.
Летний вечер. Освещённые окна домов в новом районе. Троллейбус медленно трогается с остановки. Запыхавшаяся девушка с розовыми щеками заглядывает в открытую кабину.
Девушка: – Я вас очень прошу, обгоните, пожалуйста, тот троллейбус впереди!
Там... ну... мне очень нужно, а?!
Валера (взглянув на неё удивлённо): – Я же от проводов оторваться не могу, девушка!.. Понимаете, если я начну гнать, он подумает, что я опаздываю, и поедет ещё быстрее.
Девушка (со слезами в голосе): – Я вас очень прошу, а?! Ну, пожалуйста!..
Начинается гонка троллейбуса за троллейбусом. Передний троллейбус, каждый раз не дожидаясь, пока поднимутся все пассажиры, закрывает двери и срывается с остановки. Его водитель понимающе кивает Валере в боковое зеркало, не обращая внимания на его отчаянные жесты. Пассажиров в салоне качает из стороны в сторону и трясёт. На задней площадке школьники со смехом подпрыгивают и валятся друг на друга. Неожиданно из-за автобуса выбегает собака. Валера резко тормозит. Пассажиры, чуть не падая и ударяясь головой о поручни, подаются вперёд, наваливаясь друг на друга и на кабину.
Валера (берёт микрофон): – Извините, это из-за собаки...
Старик (в сбитом набок галстуке, поправляя очки и съехавшую на нос соломенную шляпу): – Ничего, сынок. Правильно... Всё правильно.
Он с нежностью смотрит сквозь очки на беззаботно удаляющуюся и помахивающую хвостом собаку. Девушка яростно кусает ногти. Гонка продолжается. Наконец, после красного света на перекрёстке, оба троллейбуса одновременно подъезжают к остановке. Валера снова резко тормозит и быстро открывает двери. Пассажиры опять наваливаются на кабину. Те, кто выходит, оборачиваются на него вопросительно и недоуменно. Девушка бросает что-то на панель, соскакивает с подножки и успевает вскочить в передний троллейбус. Видно, как она подходит к молодому человеку, повёрнутому спиной, и кладёт ему голову на плечо.
Валера разворачивает бумажку. Это пять рублей. Он подпирает голову кулаком и, не двигаясь, смотрит вслед удаляющемуся троллейбусу. Пассажиры, понимающе переглядываясь и улыбаясь друг другу, смотрят сзади на него, вытягивая шеи. Троллейбус стоит. Никто не произносит ни слова.
Большая продолговатая комната с высоким лепным потолком и окнами во двор. Вдоль стен – сплошные книжные полки. Разноцветные собрания сочинений, золотые обрезы старинных книг, большие иностранные альбомы по искусству, статуэтки двадцатых годов. Над письменным столом старые фотографии, на столе толстые словари, пачки бумаг, письма. Тёмная икона с мерцающим окладом смотрит откуда-то сверху.
Посреди комнаты, за обеденным столом, напротив Валеры (на нём пиджак и джинсы) сидит в кресле совершенно седая, коротко остриженная, худая, высокая пожилая женщина с овальной брошью-камеей на груди. У неё чуть смугловатое лицо, нос с горбинкой, большие, очень светлые глаза. Она держится прямо, но без напряжения и без всякого жеманства. Во время разговора она покручивает большой янтарный перстень на пальце. На столе развалилась откормленная кошка, к которой она и обращается.
Она: – И вам совершенно нечем гордиться. Вы бездомная уличная приблудная кошка, chat de gouttière*. Можете отправляться к своим ухажёрам.
Она смеётся коротким звонким смехом, похожим на надтреснутый колокольчик. Кошка смотрит на неё, будто пытаясь понять. Дверь распахивается. Входит большая рыжая дворняга и трётся мордой о Валерину руку на подлокотнике. Он гладит её немного опасливо по голове.
Она: – А это наша новая жилица. Не правда ли, у неё византийское выражение морды? Ох вы, моя фресочка-мозаичка, как я вас о-бо-жаю!.. (Треплет собаку за холку.) А что вы читаете теперь?
Валера: – Кафку дочитал. М-м... Челлини мемуары. Блока опять...
Она: – И как вам Кафка?
Валера: – Понимаете, Надежда Януарьевна, всё это о том, что ни в чём нет смысла. А я ни в какой смысл вообще не верю. Он не знает ни вкуса, ни цвета живой жизни... Не слышит её музыки. Это мёртвая душа, не умеющая любить и захлебнувшаяся в собственной слепой и... и бесплодной тоске, мне кажется.
Она внимательно смотрит на него, чуть улыбаясь узкими губами.
Она: – А у Блока – вот так, не думая, – какие строчки вам запомнились?
Валера: Я проходил с мечтой о чуде,
Томимый похотью чужой...
Она: – Voilà le plus jeune parmi les plus sages**. (Смеётся.) Ну вот, даю вам Новалиса двадцать второго года издания, как вы просили. А Розанова – только на три дня. У меня на него целая очередь оголтелых поклонников и заядлых ненавистников. (Улыбается, чуть лукаво.) Знаете, я прочла, Валера, то, что вы мне оставляли... У вас появилась, я должна сказать, своя интонация. Понимаете? Своя. А это – самое трудное, поверьте мне, деточка. В этом вся поэзия. Можно быть мастером, а без интонации вас забудут раньше, чем вы умрёте. (Перебирает листы рукописи, близко поднося к глазам.) Я вас прошу, прочтите вот это.
Валера (читает с листа, негромко и не повышая голоса; она в это время смотрит вниз остановившимся взглядом):
Разбирать наши вещи, словно шарить
в осколках, кровью срезы пятная; словно
нежить ребёнка, лицом прижимаясь. Разбирать
наши вещи, как кататься по полю, цветы
подминая, как снимать страшный бинт
с незатянутой раны. Это – полки романов,
обломившийся мостик в доживающем парке,
это – в палые листья врыться, теряясь.
Залетая в бестенье, колыхнуть наши звёзды.
Целовать наши вещи. Затекают колени.
Во время чтения камера не отрывается от его лица. Поднимает глаза. Она, откинув голову на спинку кресла и приоткрыв рот, дремлет.
Он обводит взглядом статуэтки, фотографии, книги, останавливается на настольных часах. Они громко тикают. Издали приближается главная музыкальная тема, которая во время первого чтения звучит прозрачно, еле уловимо. Он читает более глубоким голосом с другого листа, но не глядя на него:
Пусть бегущие добегут
и летящие
не сорвутся,
путешествующие плававших
разыщут
и живые живое допьют.
Ну а мёртвые пусть не пеняют
на недужное наше
житьё
и с лопастых цветов
пусть снимают губами росу
у прозрачного дома,
где они непробудно
живут.
Дочитав, он берёт со стола книгу, поднимает её и роняет плашмя на стол, тут же делая вид, что был занят складыванием листов в пачку. Кошка вскакивает и убегает. Н.Я. открывает глаза.
Она: – Так говорите: мёртвая душа... Да, это не ваш автор. А вы знаете, я поняла про себя: я бы хотела умереть, но не хотела бы умирать. (Смотрит на него долгим, особенным взглядом, который Валера не выдерживает и отводит глаза.) А что касается веры, то, к сожалению или к счастью, я выросла и провела молодость без этого. Мы верили только в себя... Есть один английский рассказ. Там герой разбивается на машине о дерево и видит рядом с собой старого друга. Что ты здесь делаешь? Ты же умер, говорит. Ты тоже, тот отвечает. (Смеётся.) Понимаете? Во всяком случае, это сделано художественно убедительно, ничего не скажешь. Ну, идёмте, Валера, чай пить.
Он идёт за ней по длинному высокому полутёмному коридору коммунальной квартиры. На кухне за столом, в ярком пятне света, ещё две женщины того же возраста и того же круга, что Н.Я. По тону очевидно, что они давно и близко друг друга знают. Они пьют чай. Первая – улыбчивая и чуть жеманная, маленького роста. У неё много колец на пальцах, в ушах серьги с цветными камнями. Она дышит уютом и довольством. Вторая – с острым взглядом, резкими движениями, низким сипловатым голосом, сухощавая и гладко причёсанная; одета в тёмное. У неё чуть надменная интонация. На столе чашки, рюмки, вазочки с вареньем, бутылка тёмного густого вина.
1-я женщина: – Наливайте себе, Валерий. Нам уже, знаете, довольно. И берите сулугуни. Вчера в «Елисеевском» полчаса за ним простояла. Но зато – чудный. Надя, попробуйте.
Н.Я. (заметно порозовевшая, чуть подвывая и смакуя слова):
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.
2-я женщина: – Да, есть в этом, как говорится, субстанция. Есть элемент бессмертия.
Н.Я.: – Вы не забыли, Валера, про Вертинского? Я бы больше всего хотела одну песню услышать. Подождите... Да-да! У него это гениально. (Напевает с наслаждением, озорно улыбаясь.)
И в какой только рай нас погонят тогда?..
Замолчи, замолчи, су-ма-сшед-ший шарманщик!..
Ммм... И что-то такое. Не помню теперь.
Валера: – В следующий раз приду с магнитофоном. Обещаю, Надежда Януарьевна. А это что?
1-я женщина: – Профитроли, Валерочка.
Валера (обращаясь к Н.Я.): – Вы начали о том, что видели царя в Симферополе... А как он выглядел?
Н.Я.: – Знаете, деточка, он был очень похож на свои портреты и фотографии. (Смеётся.) Мне рассказывала писательница, побывавшая в Мадриде, что там дом наследника в богатом пригороде, куда не ходят автобусы. Ей тайком показывали. Казаки охраняют, знаете ли. Всё как положено! Кстати, я бы мечтала достать зрелого Георгия Иванова. После «Роз», уже там, он писал удивительно. (Потирает лоб, стараясь вспомнить.) Вот это (зажмурившись):
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадёжно бледны –
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Наступает недолгая пауза. Все молча смотрят в стол.
Валера (как бы опомнившись): – А вы сейчас над чем-нибудь работаете, Надежда Януарьевна?
Н.Я.: – Нет. Боюсь начать вещать вроде старого Толстого. Мне Аня рассказывала, что Гумилёв просил её: когда он станет старым и начнёт провозглашать абсолютные истины, чтобы она ему кивала, но незаметно подсыпала хорошего яду в шампанское.
Валера: – Аня...
Н.Я.: – Ахматова. (Улыбается.) Налейте мне ещё капельку. А себе как следует... Вообще, допивайте уж, Валера.
2-я женщина (не глядя на Валеру): – Так почему же вы не восстановились в университете после армии? Я не поняла.
Валера (немного смущённо): – Я не умею делать то, что... не люблю. У меня не получается. Нравственно не умею, как говорил Грин. А потом что?.. Зашлют учителем куда-нибудь в глушь, а я без этого города... (Грустно улыбается.)
2-я женщина: – Всё-таки нужен диплом... Как же? (Пожимает плечами.) Вы что, всю жизнь будете троллейбус водить? И что вам далось так здесь, в Ленинграде?
Валера (порывисто, дрогнувшим голосом): – Тут моя юность. Весь я. И все, кого люблю... и всё. Это город моей души.
Эти слова повисают в воздухе. Все, кроме Валеры, смотрят вниз. Ничто не нарушает неловкого молчания. Собака, положив голову на лапы, с нежностью и недоумением смотрит на него с пола.
_______________________________________
*дворовая кошка (фр.).
**Вот самый молодой из самых мудрых (фр.).
Раннее утро. Едва светает. Троллейбусный парк. Крыши вплотную сдвинутых машин. Валера в больших резиновых перчатках меняет угольные вкладыши, стоя на лесенке и ловко притягивая штанги за верёвки. Мимо него внизу проходит водитель лет тридцати, небольшого роста, скромно одетый, руки в карманах полупальто.
Водитель (машет рукой): – Привет, землячок. Ну что, по Саратову не больно скучаешь? (Он грустно и простодушно улыбается.) Ты что – в резерве?
Валера (улыбаясь в ответ): – Ага. Привет, Толик.
Водитель: – Это Филипенко машина, законная. Увидишь, как он кабину отделал. Только руль это... больно лёгкий. На конечной увидимся, а?
Валера: – Конечно, на конечной... Давай, Толик! Счастливо откатать.
То же утро. Троллейбус выруливает из ворот парка. Открываются и сразу закрываются двери на первых безлюдных остановках.
В кабине расклеены вырезанные из журналов фотографии Софи Лорен, Брижит Бардо, Дорониной, Никулина, Моргунова и пр. Руль обтянут пушистым ярко-голубым плюшем. Мигающая на поворотах лампочка вставлена в пластмассовую утку. Сверху, вдоль лобовых стёкол, прикреплена длинная жёлтая бахрома. На стёкла наклеено несколько золотых снежинок из фольги. Сиденье обтянуто тканью с крупным аляповатым рисунком.
На остановке Валера осматривает всё это и задумчиво произносит себе под нос: «Гроб повапленный».
Он наклоняется, включает прикреплённый к передней панели транзистор, ищет музыку. Прорываются обрывки дикторских фраз, потом на полный звук врывается голос Эдиты Пьехи:
Любовь, как радуга над полем,
Пахнет звёздами и дождём.
Троллейбус трогается.
А дни мои не оттого ли
Друг на друга не похожи,
Что есть и радуга над полем,
И любовь приходит всё же.
Он подтягивает (со слов «и радуга над полем») сначала тихо, потом всё громче, в конце во весь голос, с улыбкой имитируя акцент певицы.
Верь в неё, если верится,
В свежесть снега и вереска.
Любовь, как радуга над полем,
Пахнет звёздами и дождём.
Любовь, как радуга над полем,
Пахнет звёздами и дождём.
Он берёт микрофон и поёт на весь салон в унисон с голосом Пьехи:
А ты любви моей не понял,
И напрасно, и напрасно.
Она, как радуга над пооолем...
Заливается электроскрипка, как в индийских фильмах. Он на скорости проскакивает пустые остановки. Внезапно раздаётся стук в стекло кабины. Это женщина, которая сидела на переднем сиденье, за кабиной, откуда её не видно. Валера тормозит, открывает передние двери. Женщина не торопясь сходит со ступенек, оборачивается и смотрит, стараясь заглянуть ему в глаза, очарованно и чуть насмешливо улыбаясь. Он отводит глаза и краснеет, пытаясь нажимать какие-то кнопки на панели.
Когда троллейбус отъезжает, он хватает себя за лоб и начинает хохотать во всё горло.
Небольшая комната на конечной станции. Пять-шесть водителей обедают. Их обслуживает полная блондинка (волосы неестественно жёлтого цвета) в белой кофточке с кружевным воротничком. Когда она улыбается ядовито-малиновыми губами, виден золотой зуб сбоку. Валера пьёт кофе с молоком из гранёного стакана. Входит водитель в кожаной куртке и обращается к женщине.
Водитель: – Ну, давай твой суп, Марья! Растворимый без осадка.
Женщина: – А ты чего – бифштекс с кровью захотел? Омаров по-кипрски? Небось у крали своей трескаешь всё подряд и за милую душу.
Водители добродушно усмехаются. Женщина им подмигивает, довольная своей шуткой.
Пожилой водитель: – А тут, слышали, старушка горбатенькая у одной, из первого парка, к кабине подошла и давай: «дочка» да «дочка». Ну, та ей: «бабушка» и всё такое. И всё так ласково. Она и выскочила, и сойти ей помогла. Бабка ей говорит: «Дай тебе Бог...» Ну, та, значит, довольная уселась, закрыла двери и поехала. А бабка, оказывается, взялась за буфер и ковыляла под самыми лобовыми стёклами... Ну, та её, ясное дело, в лепёшку. Один шиньон на фаре остался. А ты говоришь, Марья, бифштекс какой-то... с кровью...
Валера прыскает от смеха.
Девушка-водитель: – Вот ты скажешь всегда так, дядя Паша!.. Ни жрать неохота, ни на педали, на фиг, нажимать! Ух! (Замахивается на него с ложкой в руке.)
Пожилой водитель: – Я тебе, Галь, другое расскажу. Я тут вышел на днях на пустырь (показывает), вон туда, покурить. Ребята сидят. Школьники, понимаешь. И девчонка с ними, курит вовсю. Ну, намазанная, как теперь ходят. Один ей: «Пойдём в кусты трахаться?» А она: «Да сегодня что-то неохота...» (Все смеются.) Так и говорит! Ну, думаю... (Качает головой.)
Валера выруливает между другими троллейбусами на пустыре, у другой конечной станции. Редкие деревья с облетающей листвой освещены слабым осенним солнцем. Он открывает боковое стекло, вынимает пачку сигарет, закуривает, смотрит на часы и на расписание. В это время в соседний ряд становится другая машина. Открытые окна кабин оказываются друг против друга. В окне кабины, как в раме, сидит молодой человек с правильными чертами лица, брюнет, в коричневом бархатном пиджаке. Он медленно поворачивает голову и смотрит Валере в глаза пытливым, спокойным, долгим взглядом. Камера приближается к этому взгляду, и глаза заполняют собой весь экран. Они медленно превращаются в глаза старинного портрета. Потом – в глаза иконы. Потом – снова в глаза молодого водителя.
Будто издалека, наплывает главная музыкальная тема. Глаза водителя превращаются в глаза Валеры. Последний медленно (словно двигаясь под водой) выруливает, отъезжает и одновременно с этим отводит свой взгляд.
Троллейбус стоит у перекрёстка Большого и Кировского проспекта вместе с автобусами и десятками легковых машин, из которых высовываются головы. Перед троллейбусом несколько милиционеров с жезлами в руках и милицейская машина, поставленная поперёк улицы. По обеим сторонам на тротуаре собирается толпа. Полное молчание. Люди вытягивают шеи.
На большой скорости, шурша шинами, по пустому проспекту проносится кортеж из чёрных лимузинов, «Волг», милицейских машин и машин «скорой помощи». Из открытой двери кабины к Валере нагибается старушка в косынке. Он вздрагивает.
Старушка: – Кого повезли-то, сынок?
Валера: – Не знаю, бабуся... Вроде шах Ирана.
Старушка: – Из Африки, значит... Больно уж шибко едут-то, окаянные. А куда им торопиться, сами того и не знают.
Мужчина (с переднего сиденья, в мятом пиджаке, с хозяйственной сумкой, из которой торчит зелёный лук): – Как куда? Не понимаешь, бабка! Да пока пивко холодное!.. (Облизывается.) Государственного соображения в тебе нет. Кто же на больную голову за бразды-то берётся? Сама посуди...
Старушка: – Эх, хорошо вот соколик-то пояснил! (Кивает на мужчину, подмигивая Валере.) А то, не ровён час, так и скопытишься, не узнамши. (Крестится.)
Валера видит в зеркало двух девушек-иностранок. Они стоят у кассы и разглядывают монеты, не зная, какую опустить.
К ним подходят два подростка в «фирменных» футболках, в сильно затянутых сверху и расклёшенных внизу джинсах. Они пытаются заговорить с девушками, преувеличенно жестикулируя. Оба усиленно и демонстративно жуют резинку. Зритель слышит только шум уличного движения, открывающихся и закрывающихся дверей и двигателя.
1-й подросток показывает девушкам на сумку и часы, прицениваясь. Девушки в смущении отрицательно качают головой, показывают монеты, прося им помочь. Тогда 2-й подросток нагло вытягивает из кассы длинную ленту билетов, небрежно её отрывая.
Валера останавливает троллейбус, открывает кабину и подходит к ним.
Валера (2-му подростку): – Ты за билеты заплатил, подонок?
1-й подросток (снимает зеркальные очки и, подмигивая девушкам, произносит с апломбом): – Вот-ду-ю-вонт, а?
Валера: – You just shut up, you’re son of a bitch!*
1-й подросток (оторопело): – Ты чё?
Девушки прыскают со смеху. 2-й подросток судорожно роется в заднем кармане, вынимает бумажный рубль и неловко засовывает его в кассу.
Валера возвращается в кабину, трогает троллейбус. Он смотрит в залитый солнцем салон через зеркало. Подростки уже сели. 1-й, в очках, смотрит в окно, 2-й, глядя на него, обкусывает ногти. На несколько сидений впереди них девушки-иностранки возбуждённо разговаривают, кивая друг другу, разглядывают город и прохожих, показывают на что-то пальцем, иногда смеются, иногда закрывают рот рукой от неестественного удивления, фотографируют через стекло. Их утрированная мимика и развязное поведение резко контрастируют с задумчивыми и спокойными пассажирами, не обращающими на них никакого внимания.
_____________________________________________
*А ты вообще заткнись, сукин сын! (англ.).
Валера стоит в гастрономе, в плотной очереди в отдел, над которым написано: «Сыры, колбасы». Перед ним стоит длинноволосый невысокий парень с короткой бородкой и в очках, как у Джона Леннона, приспущенных на нос. Подходит его очередь, и он обращается к продавщице в белом крахмальном колпачке, сдвинутом чуть набок.
Парень в очках: – Двести рокфора, пожалуйста.
Продавщица смотрит на него внимательно и достаёт из витрины сыр. Разворачивает фольгу, берёт широкий нож в обе руки и примеривается, чтобы отрезать кусок.
Парень в очках: – Если можно, где больше плесени...
Продавщица, поджав губы, смотрит на него с явным интересом и поворачивает сыр, чтобы отрезать с другой стороны. Отрезав, кладёт кусок на весы. Поправляет колпачок на голове, кокетливо заправляя под него выбившиеся кудряшки, одёргивает белый халат на высокой груди.
Продавщица: – Я сама, молодой человек, люблю с зелёным и всякое такое... Но не могу же я всем... Можно на двадцать граммчиков побольше?
Валера стоит в короткой очереди в другой, штучный отдел. Очень полная продавщица в белом фартуке, с розовыми пятнами от сиропа на животе, в пушистой голубой мохеровой кофте с засученными рукавами, с толстыми золотыми серьгами и толстыми кольцами на пальцах, с совершенно отсутствующим видом споласкивает стаканы, наливает томатный сок, воду с сиропом, бросает небрежно спички и пачки папирос на мокрый мраморный прилавок, который она иногда протирает серой скомканной тряпкой. Она, по законченности образа и каждого жеста, напоминает персонаж Раневской. Валера с удовольствием наблюдает за ней. Она замечает это и, упёршись обеими руками в прилавок, бросает на него царственно-снисходительный взгляд, полный неколебимого чувства собственного величия и превосходства. Валера опускает глаза.
К ней подходит, неся большую картонную коробку, другая продавщица. Обе возбуждённо шепчутся, улыбаясь друг другу заговорщически. Валера видит, как первая ставит под прилавок стопку красочных коробок. Подходит его очередь.
Валера: – Виноградный, пожалуйста.
Продавщица (глядя в сторону): – Двадцать копеек.
Валера (смущаясь): – И... коробку шоколада.
Продавщица (уставясь на него и наливаясь кровью): – Какого тебе ещё шоколада, а?! Нет у меня! (Бросает ему сдачу, обращается к следующему в очереди.) Вам что?
Валера (ещё больше смущаясь и не отходя): – Вы знаете какого...
Немая сцена. Продавщица сверлит его взглядом. В очереди раздаются возмущённые голоса: «Да у неё там двадцать коробок внизу! Я сама видела, граждане...», «Сейчас заведующую позовём!», «Безобразие! Обнаглели совсем, понимаешь!..», «Народ с работы, а тут...»
Очередь в отдел быстро превращается в давку. Продавщица с уничтожающим взглядом, выпятив толстую нижнюю губу и тяжело дыша необъятной грудью, выкладывает перед Валерой коробку. Он опять опускает глаза.
В дверях магазина, прижав к груди коробку и какие-то свёртки, он широко и по-детски улыбается.
Звонок. Дверь Валере открывает женщина в шёлковом старомодном платье, с платком на плечах, с седеющими, гладко зачёсанными волосами. Она прижимает его порывисто к груди, кладёт голову на плечо. Бутылка и коробка конфет неловко повисают у него в руках.
Женщина: – Валерик, горе-то какое, милый ты мой...
В прихожую вбегает Сергей. Он с длинными светлыми волосами, с короткими усиками и в свитере крупной вязки. Он возбуждённо и нервно улыбается. Из комнаты доносятся голоса, смех, звон посуды и дребезжащая магнитофонная запись.
Сергей: – Мать, да брось ты плакать. Словно хоронишь, ей-богу!
Женщина (прижав ладонь к губам): – Да что ты такое говоришь, Серёжа?!
Машет на него рукой с носовым платком, потом утирает им глаза. Она уходит. Сергей быстро и крепко обнимает Валеру, берёт у него из рук бутылку и коробку.
Сергей: – Токайское достал, чёрт! Ты молодец!
Валера: – Во сколько самолёт?
Сергей: – В девять надо быть в аэропорту. На таможне часа полтора шмонать будут. Ну, ты знаешь, я уже все работы переправил давно. Часть по консульствам висит... Вчера японцы ещё графику купили, так что гуляем!
Валера (глядя ему в глаза): – Не страшно?
Сергей: – Не знаю. Спроси чего полегче, старик. Только назад всё не промотать. Да и поздно... (Меняет тон на более весёлый.) Слушай, даже не верится! Завтра Вена, потом Рим! Чао, бамбина, сори!.. (Прижимается к нему и говорит приглушённо, опустив глаза.) Ты только к матери заходи иногда посидеть, а? У неё сердце... Обещаешь?
Валера кивает, глядя в пол.
В полуосвещённой комнате, за столом и на тахте, сидят и полулежат гости, все молодые. Под лампочкой вьётся сигаретный дым. По стенам развешаны большие и тёмные картины без рам. Все разговаривают одновременно. Кто-то возится с магнитофоном, меняя ленту. Дверь на балкон открыта, и за нею – только вечернее небо с закатными облаками.
Валера садится рядом с девушкой в курчавом парике платинового цвета, сильно нагримированной. В одной руке у неё стаканчик, в другой – дымящаяся сигарета. Она громко смеётся, расплёскивает вино себе на колени и заливается от этого ещё сильнее. Глухая музыка (магнитофон тянет песню Джо Дассена: «Salut! C’est encore moi! Salut! Comment tu vas?»*) и общий разговор сливаются в низкий, как бы подводный, гул. Камера скользит по жестикулирующим рукам, лицам, картинам и закускам, задерживаясь на старой фотографии молодого мужчины в офицерской форме, как две капли воды похожего на Сергея.
По другую от Валеры сторону стола сидит закинув ногу на ногу аккуратно одетый молодой брюнет в красивых больших очках, одновременно как бы отсутствующий и внимательно наблюдающий. Он не пьёт, не ест и не курит. Обращается к Валере, растягивая слова и слегка улыбаясь.
Молодой человек: – Окрестности полнятся слухом, что вы перемещаете в условном пространстве трудовые массы, непосредственно и собственноручно управляя одним из разбитых и громоздких средств городского транспорта?
Валера (смотрит на него, колеблется, потом кивает): – А вы, должно быть, по-прежнему наблюдаете, как у папаши на кафедре моют пробирки, чтобы в армию не забрили?
Молодой человек (не меняясь в лице и всё так же улыбаясь): – Именно. Мои сугубые пацифистские убеждения оберегают меня от всяких уступок милитаризму партии и правительства.
Валера поглядывает на конопатую девушку небольшого роста с длинными рыжими неопрятными волосами. Она одета в длинную кофту и длинную юбку неопределённого цвета, небрежно и некрасиво, и это лишь подчёркивает её непривлекательность. Говоря, она ни к кому не обращается и смотрит только в пол, даже если отвечает кому-то. Она постоянно курит, прикуривая одну сигарету от другой. Рядом с ней сидит девочка лет пяти, забитая и неухоженная. Она всё время что-то жуёт, облизывая пальцы. Девушка не обращает на неё никакого внимания.
Девушка в кофте (монотонно): – Меня опять тащат на беседу в Большой дом. За контакты с американским корреспондентом... А я явлюсь с Катькой. Кормить не буду. Может, разревётся. Это психологически действует. Всё равно выпустят... Меня в Вене уже ждёт работа на «Свободе».
Валера: – Ты же никогда ни слова не написала...
Девушка в кофте (не отвечая ему): – Я тут кассиршей полгода пахала. Могу им сказать, сколько денег в таком городе, как Ленинград, за день сдаётся. Всё-таки им это важно. Чисто стар... стратегически.
Валера: – Хорошо, что не знаешь оборонных секретов родины и пробоин в ядерном щите. Но это надо быть уборщицей на полигоне...
Девушка в кофте (по-прежнему не отвечая ему): – Водила корреспондента на джазовый сешн... Приторчали. «Травки» там всем хватило...
Молодой человек: – Это ты с неё такая зелёная?
Девушка в кофте (не отвечая и ему): – Завтра начнут расспрашивать. (С апломбом.) Всё-таки настоящий американец, Левайн...
Валера: – Ты же для того с этим Левиным и светилась. Чтоб в диссидентских лаврах свалить. Иначе на фиг тебе этот профессиональный дебил сдался? Он тут по «Голосу» порол, что у нас всегда был коммунизм и что мы, мол, рабы, только этого и заслуживаем. Да ты вон «Архипелаг» одолжи у Серёжки и в метро полистай. Может, за мученицу сойдёшь на «Свободе». Они же тоже план по мученикам и борцам должны выполнять. Только на служебные квартиры и пособия очередь теперь велика. Аж до Стены плача. По «травке» в эту касту, милая, не пройдёшь. Для хорошей ставки нужен некий душок измены родине, с публикацией за бугром, с крупными отказниками как-никак засветиться разок, в психушку хотя бы на пару месяцев... (Смотрит на девушку в кофте.) А тебя бы легко взяли...
Молодой человек (брезгливо): – А вы что – водитель-русофил?
Валера: – Нет. Я русский. А вы русофобством промышляете? А не сохранилась у вас, случайно, та фотография из «Вечёрки», с переходящим знаменем ВЛКСМ?.. Красиво так несли! Очки только дешёвые, круглые.
Музыка в этот момент умолкает. В наступившей тишине Сергей, заметно захмелевший, стоя обращается ко всем, поднимая рюмку.
Сергей: – Ладно вам, ребята. Вас вместе сажать нельзя. А если б знали, что ты, Валерка, такой-сякой монархист!.. Даже меня совратил. Я тут всё декабристам поклонялся, а из-за него все «Записки» Екатерины прочитал и даже знаю, как звали первую жену Павла и кто легитимный, а кто там... этот, как его?.. морганатический выходит! Так что он троллейбусист-роялист... Вот и всё, мой хороший. (Обнимает Валеру с рюмкой в руке.) Что я без вас буду делать? (Обращаясь ко всем.) Ну вот... А теперь давайте на дорожку! И за всех, кто остаётся. Мне, как говорится, скатертью дорожка. (Он встречается взглядом с девушкой, которая смотрит на него, не мигая и не смахивая слёз.) А вы, ребята, не поминайте лихом засранца...
Его голос срывается. Все чокаются с ним. Поднимается шум. Голоса: «Давай, Серый!», «Позвони хоть раз из Штатов!», «Не забудь насчёт кистей! Помнишь?», «И фломастеры, Серёж!..»
Сергей залпом выпивает содержимое рюмки и тяжело опускается на стул, глядя перед собой остекленевшим взглядом. Снова включается магнитофон, который теперь тянет песню «АББЫ»: «Money! Money! Money! Must be funny in the rich men’s world»**.
Та же комната. Раннее молочное утро. Двое сидят уже в куртках на тахте, кто-то курит на балконе. За столом сидит Валера, обняв за плечи девушку в платиновом парике и упёршись взглядом в стол. Они поют вполголоса:
Извела меня кручина,
Подколодная змея.
Догорай, гори, моя лучина,
Догорю с тобой и я.
По щеке у девушки сползает чёрная от туши слеза. Молодой человек в очках, скрестив руки на груди, смотрит на них с презрительной усмешкой из-за дверного косяка. Они повторяют рефрен, так же тихо:
Догорай, гори, моя лучина,
Догорю с тобой и я.
Звонит телефон. Все вздрагивают. Ещё звонок – в полной тишине. Никто не двигается. Молодой человек в очках небрежно берёт трубку и вызывающе громко отвечает: «Шнеерсон слушает!.. Да, на семь... Спускаемся».
Камера приближается к большому пушистому коту на стуле, который старательно вылизывает лапу, потом трёт ею нос и за ушами. За ним – большая тёмная картина. Она становится непроницаемо-чёрной, и камера медленно уходит в эту тьму.
_______________________________________________
*Привет! Это опять я! Привет! Как поживаешь? (фр.).
** Деньги! Деньги! Деньги! Должно быть смешно в мире богатых! (англ.).
В дверях кабины стоит элегантная женщина в светлом плаще и роется в сумочке. Вынимает десять рублей и протягивает Валере.
Женщина: – Книжечку, будьте добры, молодой человек.
Валера (берёт деньги, потом возвращает ей): – У меня нет сдачи.
Женщина: – А как же мне быть? Я выхожу через одну.
Валера (улыбаясь): – А я вам так разрешаю, без билета.
Троллейбус подъезжает к остановке. Валера, открыв двери, смотрит в боковое зеркало. Люди помогают занести коляску с ребёнком. Он закуривает. Поворачивает голову. На другой стороне улицы стоит встречный троллейбус. Тот же незнакомый молодой водитель в бархатном пиджаке так же внимательно и серьёзно смотрит на него из окна кабины. Валера, насупившись, сначала отвечает преувеличенно мрачным взглядом, потом чуть улыбается, снова принимает серьёзный вид, потом, не выдержав, улыбается широко и открыто. Водитель напротив отвечает такой же улыбкой. Троллейбусы разъезжаются в разные стороны.
В зеркало Валера наблюдает какое-то оживление в салоне. Женщина в плаще снова заглядывает в дверь.
Женщина: – Вы знаете, меня всё равно оштрафовали. Я сказала, что вы разрешили... Но это совсем неважно.
Валера останавливает троллейбус. Быстро выходит в салон, торопливо пробирается к женщине-контролёру, широко расставившей для равновесия ноги и громко, монотонно говорящей: «Билетики предъявите! Граждане, приготовьте билетики! На задней площадочке...»
Валера: – Вы что – не поняли, что у меня сдачи не было? Я же ей разрешил без билета!
Контролёрша: – А что ты орёшь на меня? Я свою работу знаю. Нечего меня учить тут. Гляди-ка, добренький нашёлся! Рули давай, не задерживай движения!
Сзади начинает сигналить подъехавший вплотную троллейбус.
Валера: – Знаете, кто вы?..
Он закусывает губу.
Контролёрша: – А ты мне не грози! Ты чего обзываешься?! И не пугай! Я уже пуганая!
Троллейбус сзади сигналит настойчивее. Валера возвращается в кабину.
Контролёрша (ему вдогонку): – Волосатик! Понабрали тут всяких. Молоко вон ещё на губах... Билетики предъявляем, граждане!
Мужчина в шляпе: – Дура вы, простите... Злая и непроходимая дура.
Контролёрша (минуту не может ответить, приоткрыв рот; потом передразнивает его): – Это что значит – «непроходимая»?! Нет, проходимая! Даже очень. Как все!
Мужчина в шляпе машет на неё рукой и отворачивается к окну. Она продвигается по салону, проверяя билеты, и, всё так же приоткрыв рот, оборачивается время от времени на мужчину в шляпе, который на неё больше не смотрит.
На остановке женщина в плаще, готовясь выйти, заглядывает в кабину.
Женщина: – Да вы не расстраивайтесь... Спасибо вам. Вы... Будьте счастливы.
Отворачивается. Выходит. Валера, отъезжая, берёт микрофон.
Валера: – Следующая остановка... «Агро-фи-зи-чес-кий институт».
Пассажиры ласково и задумчиво смотрят из салона на его спину и затылок. В выражении всех лиц улавливается что-то общее, тёплое и человечное.
На конечной станции Валера собирается ужинать с двумя другими водителями. Один – в кожаной куртке. Другой, пожилой, просматривает газету. Та же женщина в белой кофточке приносит им стаканы, нарезанный хлеб, потом тарелки с супом.
Водитель в куртке: – Ну что, Марья, опять кошачьим жарким травить будешь? Куда шкурки-то деваешь?
Женщина (широко улыбаясь): – Да пошёл ты... Вот Валерик – ест и молчит, да ещё спасибо скажет. А ты? Мурло небритое!
Кладёт руку Валере на плечо.
Водитель в куртке: – Так ведь он парень письменный! Может и не такое съесть... (Валере добродушно.) Тебе много ещё?
Валера (жуя): – Два тура и в парк... Слушай, а что Толика давно не видно?
Водитель в куртке: – Земляка твоего?.. Ты что – не знаешь, что ли?.. (Смотрит на женщину, потом снова на Валеру.) В воскресенье похоронили. Повесился он на самые праздники. Гости ушли, ну он и... Через день только дверь взломали. Родители его, старики, приезжали. (Вздыхает.) А ты говоришь Толик...
Пожилой водитель спускает газету на колени. Валера молча смотрит в чёрное ночное окно, в которое видны многоэтажные дома. Камера, как бы следуя за его взглядом, приближается к ним, огромным, одинаковым, с десятками освещённых квадратных окон. Потом эти дома как бы наезжают на камеру, и освещённые окна постепенно превращаются в цветные размытые пятна.
Клавесин стеклянно играет главную музыкальную тему.
Троллейбус едет по ночному проспекту в новом районе. Кое-где в окнах огромных многоэтажных домов ещё горит свет. В салоне, на одном из задних сидений, один пассажир – парень в осеннем пальто с поднятым воротником. На безлюдной остановке в задние двери пытается залезть по ступенькам совершенно пьяная девушка. Она цепляется за поручень и падает на колени. Парень встаёт, подходит, подхватывает её под мышки и с трудом втаскивает внутрь. Валера, обернувшись, наблюдает всю эту сцену из кабины, видит, как оба рухнули на длинное сиденье на задней площадке. Он закуривает и отруливает от остановки. Поглядывая в зеркало, он видит парня по-прежнему лежащим на девушке. Там происходит молчаливая возня. Через некоторое время парень, всё так же под мышки, вытаскивает девушку на пустынной остановке из задних дверей и пытается поставить её на ноги. Девушка делает руками какие-то несообразные безвольные жесты.
Валера закрывает двери, выключает свет в салоне, опускает табличку: «В парк». Камера показывает сверху, как троллейбус быстро отъезжает. Виден ряд тёмных облетевших деревьев вдоль улицы. Их раскачивает ветер.
Валера включает транзистор. Поёт Муслим Магомаев. Песня «Твой переулок»:
Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Куда не каждый приглашён...
Из переулка сразу в тишь...
Лицо Валеры освещается в темноте вспышками сигареты. Троллейбус летит по пустынным улицам. Камера скользит над ним сверху. С проводов на поворотах и стрелках осыпаются голубые искры. Разлетаются брызги из-под колёс в широких лужах.
В тени высоких деревьев, на неосвещённой улице, фары внезапно вырывают из темноты мокрый брезент высокого фургона, запаркованного без огней. Валера, видя, что несётся на всём ходу прямо на него, резко отруливает в последний момент. Скрежет страшного удара. (Этим ударом обрывается песня на словах «сразу в тишь...».) С проводов снопами сыплются искры с характерным сухим треском.
(С этого момента всё происходит как бы в замедленной съёмке. Оборванную на полуслове песню заменяет глухой монотонный звук, напоминающий гудение в ушах. Этот звук продолжается до конца сцены.)
Камера снизу, от земли, показывает разбитую лобовую часть троллейбуса, угол фургона, глубоко ушедший в салон, огромную зияющую дыру вместо правого стекла. Уцелевшая фара, болтаясь на проводе, тускло горит.
В этом чёрном проёме показывается рука. Пальцы неуверенно цепляются за раму. Вторая рука. Наконец высовывается голова с пустым невидящим взглядом. (С этого момента к монотонному звуку прибавляется звук глухого хриплого дыхания.) Валера неловко, как пьяный, вылезает наружу, упираясь ногой в буфер. Он спрыгивает в глубокую лужу, но никак не реагирует на это. Прислоняется лбом к боковому стеклу.
В мелькающем жёлтом свете аварийной машины показываются лица что-то говорящих ему людей. На какой-то вопрос он отрицательно качает головой, не изменяя оглушённого выражения лица. Его похлопывают по плечу. Заглядывают в глаза. Дают сигарету. Ветер медленно, как под водой, треплет его длинные волосы.
Монотонный звук обрывается тишиной. Мутное раннее утро. Валера выходит в открытые ворота троллейбусного парка. Каблуки негромко стучат по асфальту. На нём светлый длинный расстёгнутый плащ, полы которого развеваются на ветру. Руки в карманах. Грязная бродячая собака перебегает ему дорогу. Влажная мостовая пустынных улиц и набережных. Тёмные слепые окна, чёрные провалы открытых подъездов, пустые скамьи, детская площадка с песочницей и качелями в сквере.
В окнах верхних этажей разгораются золотые отблески рассвета. Издалека очень медленно наплывает главная музыкальная тема. Настороженные жесты статуй на кровлях. Кружевные кроны деревьев. Камера показывает теперь Валеру издалека – со стороны, сквозь ажурную ограду парка, и сверху, как бы глазами голубя, который разглядывает его с крыши.
Из-за угла тёмной громады старинного дома он выходит на Неву. Полы плаща подлетают от ветра. Его лицо появляется на экране неожиданно крупным планом. Он будто прислушивается к звучащей музыке. Встречный милиционер-регулировщик провожает его недоуменно-добродушным взглядом. Появляются первые машины и трамваи.
Он выходит на Троицкий мост. Шпиль крепостного собора, с ангелом на вершине, загорается на солнце слепящим золотом. Он останавливается у чугунных перил. Зритель больше не видит его лица. На экране – стройный силуэт со спины, с просвеченными солнцем, бьющимися на ветру волосами. Чайка зависает в полёте над рекой. Камера уходит из-за спины, как бы следуя за его взглядом, скользит над сверкающей Невой – к залитому ослепительным светом рубежу, где вода сливается с высоким небом.
Постепенно в этом сиянии проступают башенки и крепостные стены старинного города, от которого это сияние исходит; потом – руки, широкие одеяния, заботливо склонённые над этим городом лица мужчины и женщины в коронах и наконец вся картина Чюрлёниса «Сказка королей».
На этом фоне поднимаются по экрану титры и звучит с начала и до конца прерванная песня:
Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Куда не каждый приглашён.
Из переулка сразу в тишь
Ещё торжественней и глубже,
Где тает лист, где блещут лужи,
Где каплет с порыжелых крыш...
Я никогда не забывал
О том, что ты меня любила,
Но всё, что здесь когда-то было,
Всё, что нам флюгер напевал,
Я иначе именовал,
Усталый, пыльный и вокзальный,
Когда ты с нежностью печальной
Приблизилась: ты опоздал.
Из переулка – в шумный путь.
Твой переулок слишком дорог,
Здесь тёмных лип столетний шорох
Всё так же просит: не забудь.
Мы жили здесь без гроз, без слёз,
Средь ветхих стен – на слух, на ощупь,
Однажды вышли мы на площадь,
Нас ветер в стороны разнёс.
|
