Из сборника "ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА - 2025" (Льеж, Бельгия)
ПОПУТНОЕ
ИРИНЕ ОДОЕВЦЕВОЙ
Пламя хладных сиреней охлестнуло
ограды предместий. На версальском
велосипеде отбывая в шелест майский,
завожу прощальными губами: «Вы
покидали нас, вы стали
далеки...»
Впредь мне вас не катать
меж больничных платанов, поминая
лихом плеск крутых видений,
вновь из измороси эмигрантской не
внимать в субботнем опупенье дисканту
петропольского срока.
Но ваших глаз
ромашковые были и речи плеч и рук
непретворимость пусть в далеке моём
родимом приветит день бессумрачных
ночей, и русских дружб апостольское
бденье ваш вечер незагаданный
продлит.
ФОРМУЛА УФЫ
И тут так ясно видишь мимо: нет ничего, что вроде
есть, как есть, так есть всё то, чего уж нет сто зим
в помине. Листва в мерцании подводном заводит
пряный ветерок на майском лунном солнце, и озеро
примнившегося детства укладывает парк в ручные
облака, за пёсиком бежит умершая старушка, и всякий
смотрит сквозь тебя, в упор тебя не видя, корёжатся
снесённые дома аксаковской поры вдоль улиц сизых,
льющихся в обратно, шум шинный полнится погостной
немотой, недвижные ветра стирают жирный блик
посюсторонних ликов. Ты смотришь в зеркало чужим
лицом отца, которое теперь не снять, как ни крути.
В день донный тут и я в тупом углу повешу свой
залатанный скафандр, и сны мои предъюные уснут
на маминой ромашковой подушке. Всё будет так,
хоть так вовек не будет, но всё же снова, раз уж
не опять, и всё, что сплыло неба мимо, уже не минет
никогда, а чижик-пыжик, хлебом не корми, но
всё равно и как-никак он по весне
сорвётся на Фонтанку.
ПОПУТНОЕ
Забыв, как вьюги, все стихи, сказавшие так
сбивчиво меня, взвалив надуманные горы
с туманами клокастыми на спину, заткнув
под мышку облака с серебряными невскими
дождями, над голым срывом твердя ветрам
стираемые заживо слова, распяв в глазах
возлюбленные виды, моря бурливые стянув
ремнём холщовым, разгладив в накладных
карманах непроходимые леса с куртинами
барочных парков, нагнав во взоре отлучённом
воздутые пустой надеждой паруса, навесив
себе на выю доброхотно гремучие вериги
юродивой тоски, из-под лопаток выпростав
атласные крыла, порушившие каменную мглу,
по умирающей волне несясь за мотыльками рая,
обняв по свету все могилы, носящие родные
имена, скрижали посвящённых разбив и спев
истомный мадригал с Летучим эскадроном
королевы, поняв, что ни одна собака тебя
не пустит на порог нарушить лад обжитых
прозябаний, учуяв за спиной забитую калитку,
за которой мерцают млечно те глаза, куда ведут
по каверзному краю твои неверные следы, но
помня: синий сон, в котором я, по воле воль,
останусь, он будет про апрельские ветра.
ВЕРМЕЕР В ЛУВРЕ
И мраморная струйка молока из неизбывного
кувшина, и пенка тишины парная на астролябии
миров, кристальный лепет лютни и клавесина
крышка расписная с ландшафтом пасторальной
немоты, струистые заморские шелка со снежной
оторочкой горностая и аллегория необоримой
веры, с которой кружевница разбитная корпеет
сквозь века, и жемчужная дымка на живом и
на мёртвом в недвижимой, как время, серьге,
несусветные сны обитаемой яви да краса
прописная угловатых землян.
СРЕДИЗЕМНОЕ
Пролетая Монблан и Леман с тягучим
сандвичем в зубах, над Венецией кисло
скользя в необратимых облачках, неведомо
зачем и от чего несусь я снова на Корфу, и
почему, когда так рано, под нами некая
Тирана. Минует то, чего не жаль, вослед
всему, чему нет срока, а жизнь невнятно
так сошла за небом сплющенные горы, за
надувные облака, в которые вонзаемся
с тобой самозабвенно, забыв стократ,
на что осмелилась, пожалуй, что напрасно,
что не посмела, может, и не зря. Слиняв
по левому борту, ты лихом нас не поминай,
Дубровник голопузых орд, и вот уж, господи,
так скоро и опять облобызает облое чело
любезная неведомым богам, лазурноокая,
показанная старцам и юнцам, тем томным
снам подвластная Керкира, где всё навеки
с элладскими ветрами заодно, где даже
задаваться вопросами немыми нам и срамно
и, право, неуместно; бежит недвижная волна,
сама в себе муарно отражаясь, и всё стирает
раз и навсегда тебе, как сон, доверенное море.
ПАСПОРТ
Шуршат опавшие страницы на каменеющем ветру,
и мне меняют паспорт на последний, на тот, что
не придётся предъявлять, сверяя перелистанные лица
на несменяемых постах, просрочив все земные визы
простёршихся за явью стран, меня меняют на меня,
к которому уже мне не привыкнуть, как к шумящему
миру без мамы и забвенным навеки садам на крутых
берегах перламутровой Леты, недвижно уносящей
в никуда на свинцовых ладьях засвеченных луною
пассажиров, потерявших обратный билет и оставивших
паспорт последний на распахнутом в небыль окне, но
всё-таки и как-никак я пью вино весны обетованной
неспешными шипучими глотками, любуясь уткой
с селезёнком на набегающей волне, и покупаю по
вышней воле зелёный бархатный диван,
на котором вплывают в Вивальди
и галопом влетают в Дюма.
|
