Остров-cайт Александра Радашкевича / Поэзия / Из сборника "ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА - 2020" (Льеж, Бельгия)

Поэзия

Из сборника "ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА - 2020" (Льеж, Бельгия)

 

 

 

ЗА КОРОЧКОЙ НЕЧАЯННЫХ НЕБЕС 

 

 

 

ВСЕ ЛАНДШАФТЫ

 

 

Все ландшафты, что я написал

предрассветной смываемой краской,

все письма, что по свету не дошли

до тех, кому я вовсе не писал,

и все, кого я пере- и кто меня недо-

в паутине обратных следов, как все

стихи, чей юный рот давно набит

нечаемой землёй на топких берегах

отчаянного счастья, все повести

без вещего конца, написанные в срок

понурого скитанья по голым городам

земель обетованных, и всё, чего я

толком не посмел, как то, что преуспел

напрасно на пиршестве порочных

виражей необратимых вальсов

узнаванья, все лики, что я всуе

примерял к опавшему лицу, и крылья

из оплавленного воска, что отрывал

от плеч колючий ветер на гребне

отлучаемых столетий, и всё, и вся,

чему и несть числа в лунных рунах

изжитого света и что стоит за мной,

как кабинетные часы, и отбивает

глухо по ночам: бум-бум, тик-так и

трали-вали. Виною Дюрер –

Меланхолия один.

 

 

 

 

АПРЕЛЬСКИЙ ПРОМЕНАД

 

 

Обуюсь в летнее и невесомое, как

в Гермесовы сандальи, в чём облетал

Палермо и Флоренцию, в чём Лиссабон

топтал лазурный во блаженные оные

дни, и пойду выгуливать себя, как

дородную собаку, среди претенциозных

шпицев и премудрых сенбернаров,

да пуделей припудренных среди,

в распоследний незапертый скверик,

в белом наморднике, без поводка,

воссяду под разлапистым платаном,

как под слоновьей пятнистой ногой,

чтоб обделал меня дивный вяхирь

(по-парижски туртерель) со своей

небесной ветки, кивнув мне сизою

головкой. В этот самый гимнический

час – о, как сладко в подсолнечном

мире и бессмертно в общем-то как.

 

 

 

 

ЕМЕЛЬЯНУ МАРКОВУ            

 

 

Они там точно что-то знают про всё,

про всё, про всё и денежку считают,

и в тряпочку молчат, и тиражируют

друг друга, и упиваются собой, дают

себе призы и лавры, не допускают

в плотный клан того, кто им не лижет

пятки и смеет мыслить мимо них,

у них ранжир, формат и калька, и

если пикнешь про своё, то на себя

поставить можешь совсем простой

тесовый крест. Литературная бесовка,

как зверь, кормушку стережёт от

всяких там таких-сяких, не меченых,

от не своих, кто тщится слыть самим

собой и облечён в родную речь, как

в праотеческие латы. Так не тужи же,

брат сердечный по одинокому перу,

не сетуй всуе на талан, ты честь имеешь

не считаться у них своим среди чужих.

Крыла осьмнадцатого века мешают

нам и нас несут над прахом чёрного

квадрата. Ранимей нас тут нет,

Емеля, и нету здесь

сильнее нас.

 

 

 

 

СИРЕНЕВАЯ ПАПКА

 

 

Мне возвратили папку из 70-х. За солнцами

обрушенных небес и тенью тех, кто ревностно

хранил её, она ждала меня в бедламе антресолей,

пока наматывались адские круги веретеном

пресветлых ожиданий. Срывались хрупкие миры,

не охнув и не помахав, в раззявленную бездну,

родные взоры гасли на меже обратных горизонтов,

скользили страны, годы, города по лезвию

небезопасной бритвы. Она хранила письма и стихи,

и лепет юных дневников, с таблицей умноженья

на обложке, под узелком завязанной тесьмой. И вот,

спустя всего полвека, полнеба, полсебя и прорву снов

необратимых, я вынимаю тонкое письмо, на коем

бережной рукой весны обетованной указано, что не

должно остаться не раскрытым. Сквозь полые века

дождей, ветров и солнц оледенелых оно дошло

под сорванную кровлю за корочкой нечаянных небес,

а в нём «люблю» или «прости», и Саша тот, который

не умрёт, и ты, и ты – за краем незакатным узнаванья,

где вечность распечатает его немеющей рукой.

 

 

 

 

*    *    *

 

Над зимней Сеной ввечеру с бутылкою вдвоём

сидит нестарый бородач и смотрит неотрывно на

неприкаянную зыбь, всё думая старательно о том,

чего и сам не знает, а на асфальтовой заплате

впечатаны следы от торопливых лап дурашливой

дворняги, отбегавшей давно. Над зимней Сеной

в золотом венке оплавленных огней взлетает тяжко

Нотр-Дам в пустые небеса, нахохлились сутулые

дворцы из недописанных романов, и окна их немые

зашторены брезгливой пеленой негаданных веков.

 

Над зимней Сеной, под сенью кряжистых мостов,

не спят опухшие клошары на каменных скамьях,

окликая пернатые сны в подслеповатой желтизне

видавших виды фонарей, свербит беспутная звезда

над крышей барж и пальмами плавучих ресторанов.

Над этой бездной плыл и я, себя в себе не чая,

и что-то верило в меня, как в небыль, обречённо,

под голой кроной вдалеке аккордеон картавый

брехал лениво о любви и неге бытия, поскольку

жалобы не к месту над зимней Сеной всё равно.

 

 

 

 

БЕЛОРУССКОЕ ФОТО

 

 

В садах отчалившего лета, куда летит

пыхтящий паровоз над Белой, Волгой, 

надо мной, есть млечный остров белорусский,

где ждут благие голоса, ядро невызревших орехов

над озером в серебряных лесах, усатый дедушка

Ефим с крестьянскими ногтями и в допотопном

пиджачке, мне отрезавший тугую корочку от

розового сала, и бабушка Ульяна, прямая, как

венчальная свеча, с ухватом у печи, откуда

возникали чугунки и печёная бульба, да тётя

Аня с яблочным румянцем и целой кружкой

парного молока на том дозвёздном сеновале,

где спали сладко с кузеном Колей, москвичом

(что повесится после тюрьмы), как ангелы

шальные на задворках напрасного рая, руины

церкви над озёрной сталью и волны добрые

полей под нивою распаханного неба, где я бегу

с июльского холма, расплёскивая душу,

за тем собой, кого ветра курчавые любили, а вы

стоите смирно, на века, Савелий, Саша, Василёк,

две Анны и Матвей, и бабушка Ульяна, и

дедушка Ефим, как на нечаянной иконе 

садов отчалившего лета.

 


 
Вавилон - Современная русская литература Журнальный зал Журнальный мир Персональный сайт Муслима Магомаева Российский Императорский Дом Самый тихий на свете музей: памяти поэта Анатолия Кобенкова Международная Федерация русскоязычных писателей (МФРП)