ГЛАВНОЕ
ГЛАВНОЕ
Самое главное стихотворение,
Пенку размазав на юных губах,
Варится в тазе с осенним вареньем,
В гуле приевшихся дачных видений,
Тонущих в жадно обжитых грехах,
Чтоб, сообразно пареньям-паденьям,
Явь затевалась с «увы» или «ах».
Мчится сквозь золото та электричка,
Где всем семнадцать незнаемых лет.
В тамбуре чья-то взрывается спичка,
Сердце сомлело в ладонях, как птичка,
Зная лишь «да» и на «да» и на «нет».
Солнечный ветер повёл перекличку,
Пахнет судьбой от чужих сигарет.
Те, с кем мы тлели из жалости гадкой,
Верят, как дети, что встретили нас.
Те, с кем катались по палубе шаткой,
Прочь уползают, почти что украдкой,
Пяля из хлябей невидящий глаз,
Не разгадав распоследней загадки,
В лунный и устланный травами лаз.
В сером окне вороватые тени,
Нежится дым на бесснежных горах,
Где обретаются пери и пени,
Время вихря, словно радужный прах.
Самое главное стихотворение
В сонме немых и распятых видений –
Стёртая пенка на юных губах.
А СЕГОДНЯ
А сегодня – прощание праздного лета:
ни волны, ни дыханья, ни ветра. До свиданья,
Москва чужеликая, до свидания, царская
Ницца и мощённая снами Уфа, до свиданья,
Париж отболевший и Богемия приручённая,
как олень последний, что на мушке, с хрусталём
зелёным на челе.
На свидание с тенью своей
акварельной сквозь воскресную грудь недвижимо
проплывают мимо мира прописные облака –
над тобой – надо мной – над собой –
над скрижалью почившего света.
...Спасибо, Господи, за много,
за долго, пепельно, тревожно,
незримо, ветрено и больно, за
непростительно, за вольно.
Спасибо, вечный мой,
за много и за
почти что
ничего.
ЗА ПЕТЕРБУРГ
За Петербург седой души
в колоннах и крестах,
за Мойки царственный изгиб,
кренящий в никуда,
и тосты влюбчивых друзей
под арками веков,
за пушкинско-чайковский взмыв
и ненавидящих его,
за слово стёртое отцов
в заплёванном углу,
за взоры статуй голубых,
прореявших в закат,
и за расстрельные хлопки
в подвалах над Невой,
тот ветер, хлынувший на лоб
из-за, из-под моста,
за башлычок наследника и штык,
повёрнутый в груди,
за Ксении зелёный дом
в блаженных облаках
и гарь пречистых поездов,
отшедших в Ленинград,
за солнца наших юных снов
над корочкой небес
и лёд любви, за колкий вздох
длиною в байку-жизнь,
за наш согласный шаг с тобой,
ласкающий гранит,
за Петербург седой души,
как чайку на плече,
пока я жив, пока я мёртв
в когда и в никогда,
за стаю ангелов немых
в колоннах и крестах.
ГЕРОИ РОМАНОВ
Герои романов не знают обмана: с ними вечно
будет лишь то, что было.
Они нас ни за что не предадут, не проснуют
полжизни в магазинах.
Только они не платят налогов за то, что нарочно
живы, ибо они не едят,
не дрожат за себя, не болеют и, самое главное,
они не отводят глаз.
Только они нам по-прежнему верят на слово,
помнят, всё помнят нас тех,
оголтело живых, не раздавших себя на задворках
весны, не продавших.
Они не стареют, не гибнут даже от самой верной
хрестоматийной смерти,
к которой их в который раз ведут у свежей бездны
зачитанные в прах страницы.
Они не проводят свои однотомные судьбы перед
экранными дырами,
глядящими мигающим бельмом из плоскостей
двумерной преисподни,
и их, стирая, не сотрёт из памяти железной этот
технократический рай.
Слоняясь городами лунных снов, проулками
небывшего былого, они
баламутят подпухшие души, зная, что наши завтра
так давно прошли
на перепутьях, где минуют, друг друга минуют
всуе растерявшие себя...
Юные рыцари в латах зеркальных, девы рассвета
в струистых шелках,
как мы смешны им, героям обмана из отшуршавших
навеки романов, – мы,
кто не выдумал даже полжизни, чтоб прожурчал
нам за жизнью сюжет.
ПОХОРОНЫ
Серёжа, он лежал в гробу
с открытым глазом и скорченной
рукой, хватавшейся ещё за небеса:
для брата приоткрыли крышку.
Рубаха белая и серый пиджачок.
Застенчивый и робкий, он отработал
эту жизнь, неся кресты чужие.
Его зарезала неверная жена,
как дважды два попав в аорту,
и на него теперь глядел пан Бог
из чешских облачков крапящих,
и сыпалась ростовская земля
в дыру сырую от далёкой мамы.
Серёжа, он лежал в гробу,
из гроба рвясь, так неудобно.
* * *
Равилю Бухараеву
Не верьте музыке моих сквозных
полей, ни тяжкой поступи платанов
придорожных. Случайный гость,
молитва лучше сна. Глоток остатний –
за святую явь,
за высылку, которой я привержен,
и за тебя, о мой безгласный брат,
чьё стёртое чело проступит на
исхлёстанных дождём и снегом
прошлым фресках,
венчающих обрушенный портал.
Всего одна нам снилась в жизни
жизнь на этом берегу зазубренного
неба, где мы с тобой проходим, –
а не время.
Еловый сумрак Валаама, гурдвара
нежно-мраморная сикхов, откуда
льётся млечный хор за фисгармонией,
как в чьей-то вечности блаженной
облака.
Случайный гость, молитва лучше
сна. Не верьте далям поздних слов,
ни тающим ветрам, ни музыке моих
благих подмен, как я, за жизнью
жизнь, за смертью
смерть, как я
не верю
вашей.
* * *
Писать стану ясно и просто
И ратникам духа внимать,
Где белые сливы погоста,
Где времени раненый тать,
И ряску недвижного Тибра
По заводям вязким верлибра
Веслом оловянным снимать.
Писать буду вкось, понарошку,
Как в лунные травы вплывать,
Где запах печёной картошки
Питает незримую рать,
И ветер пустой и последний
Поможет мне в праздной передней
Не знать, не любить и не врать.
Слепые и древние дети,
По полю – сердец светлячки,
Срываясь в зеркальную бездну,
Как чайки на том парапете,
Бессмертны, легки, бесполезны,
О как мы любили на свете
Придумать, поверить, пройти.
|
