ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛЬНЫЙ ПАРК
ПРОЩАНИЕ С ПИТЕРОМ*
Ну что тебе сказать, мой Питер,
друг? Уж месяц нет тебя, а я узнал
сегодня. Ты не любил стихов и
праздных вздохов. Лишь говоря
о древних предках и о том, кого
мы звали «наш великий князь»,
твои глаза достойно увлажнялись.
Ну кто теперь спагетти в башне мне
переперчённые подаст с гербами на
старинном серебре и кто бургундское
нальёт в звенящие столетьями бокалы?
Оревуар. Прощай. Ауффидерзеен.
Ну что тебе сказать, мой Питер,
брат? Здесь пасмурно, и льют дожди.
Ты ёжился от этакой погоды. Пустой
Париж, а море под окном всегда
поёт в твоей последней Ницце.
Во славе католических небес, я знаю,
ты не изменил ни воспитанию, ни
перечню манер и ни литой, как статуя,
породе, и на латыни горний Ганимед
тебе предложит прейскурант
отборнейших нектаров и амброзий.
Оревуар. Гудбай. Ауффидерзеен.
Ну что тебе сказать, мой Питер,
вдруг? Ты лучшим был из всех земных
баронов, и горсть таблеток запивал
хорошим виски с крошкой ледяной,
сверкнув фамильным перстнем тем
с печаткой. Уходит то, что не пройдёт,
и остаётся то, чего не будет. И там,
и там, где наш великий князь, ему ты
поклонись, а мне, прошу тебя,
приснись с улыбкой детской той под
аккуратными тевтонскими усами.
Оревуар. Пока. Ауффидерзеен.
________________________________
*Барон Питер фон Рекум (1936-2007)
УТРЕННЕЕ
Целуя звезду на плаще Приснодевы
и лоб прижимая к коленям Христа,
прорежется утро. А после – всё после:
сторонние люди, порожние полдни,
и было, что будет, и смылится мыло,
и небо прорежут косые морщины,
чтоб вновь, упадая до вогнутых круч,
мы рваные сны разводили руками,
чтоб как-то и где-то, за что-то-нибудь,
уст полуотверстых отнюдь не касаясь,
палили блаженства танталовых мук.
...За тех, кто спит на свете
этом, за всех, кто жнёт на бреге
том, за страх и сомненья, за светлые
рати, за маму и брата, за вражии
волшбы и даже, и даже, вотще
уповая, за русские дали
и детский народ...
Пылится дорога, молчит колокольчик,
надорванный серым кроссвордом дорог.
О чём он поёт, растревоженный
ельник? О чём замолчал откудесивший
слог? Все бури недвижны, все камни
как камни: текут ли иль дышат
в затылок шершавый постылых надежд,
чтоб снова легло оглашенное утро
обвалом обратным благих облачков,
целуя звезду на плече Приснодевы
и лоб подставляя ладоням Христа.
ПРАЗДНИК
К. Д. Померанцеву
Зимний день. Без неба. Наберу
старую статью о вашей смерти. Разве
вы до сей поры мертвы? Разве мы
об эту пору живы? Что-то
мне и вправду не того... Помните,
как с вас сорвали шапку русскую
в парижском переходе гулкого
посмертного метро?.. К пеплу
вашему намедни заходил – в нише,
что за стенкою от Каллас, и попал
на праздник Всех святых. Сколько
же их там по всем углам
стояло! Да и вам не спалось
в белый полдень во слепых угодьях
Пер-Лашез. Да и вам чего-то
не хватало в праздничной и траурной
толпе, в раскурчавых жёлтых хризантемах,
в мраморном лесу крестов и стел,
обелисков, ангелов на склепах,
конных статуй, лопнувших могил –
в тех пустых и пыльных иммортелях,
что, засохнув, вроде бы не вянут
никогда, как в раю, в Артеке
всех святых, собранный старательно
гербарий. Зимний день, без неба
и без дна. Зимних душ
святое поминанье.
ПОЕЗД
Отправляется поезд с вокзала.
«По вагонам! Просим, господа!»
С небывалого вокзала отбывает
в навсегда. И костюмы всех
столетий не мешают в нём друг
другу. Служат дамам кавалеры,
подавая с поклоном конфекты, а
мороженые фрукты запивают
кофе-глясе. «Как свежо тут!
Не правда ли? Только... только
пар не идёт изо рта» «Полно
врать-то! Оставьте. Пустое. Вот
извольте потрогать: под фраком
у меня шерстяное трико». Есть
и детские вагоны, где голубенькою
лентой подвязали крестик белый,
где недвижно юлы вращенье, только
поезд не ждёт никого. «Осторожно,
господа! Отправленье неизбежно!
Первой станет остановка «Воздухо-
плавательный парк». Кто-то машет,
роднее родного, и зовёт нас, почти
улыбаясь. «Что ж ты плачешь?»
«Так. Тебя там, братишка, увидел...»
Отправляется поезд с вокзала.
С небывалого вокзала отплывает
в навсегда. «По вагонам! Просим,
торопитесь! Объявляем отправленье!»
«Это где ж?» «Да там, в посадке...
Только ты не садись, не садись!
Не садись в него сам никогда».
И ТЫ, МОЙ САД
На свете ластится осенний ветерок,
и мой гамак качается под яблоней
над бездной, и ты, мой сад, меня
переживёшь, как пелось в позабытой
песне тем голосом, который звали
мы, когда был зыбок мир, как этот
свет, Валерий Ободзинский.
Всё реже письма прошлое нам шлёт,
всё глубже сон дневной и яростней
глазастые его кошмары, стучащие
под утро в нашу дверь, на все
закрытую засовы, как храм лесной,
где по ночам всё гуще плачут чёрные
иконы об этом и о том.
Всё слаще плоть хрустящая плодов,
и нежный мозг орехов молодых,
нашаренных в траве, всё крепче
пахнет йодом. Всё радужней
кружатся паруса, всё ласковей
качает ветерок под яблоней меня над
зёвом светлой бездны.
Всё строже письма прошлое нам шлёт.
Как прежде, пригвождён ко времени
и к месту, и ты, мой сад, меня
переживёшь, как пелось в позабытой
песне тем голосом, который звали
мы, когда был звонок мир, как этот
свет, Валерий Ободзинский.
ПРОВОДЫ
И провожая чужих друзей туда,
где их давно не ждут,
на полупьяном вокзале мы речь
ведём задумчиво и вкрадчиво
о том, чего не помним и не знаем;
и возвращаемся так торопливо,
как будто есть к кому
и для чего, и поднимаемся
скрипучей навощённой лестницей,
как в прошлом липком сне,
и открываем настежь в небо,
в небо, в небо мансардное окно
и слушаем мучительно непрожитую
музыку, не забывая, что
на карнизе обшарпанном, узком
всю ночь и всё утро, мигая
тяжким белым веком, умирающий
голубь всё боится уснуть.
ИСКУССТВО ЖИЗНИ
О, если вы ещё не жили, а всё собирались да страстно
тужили, научитесь жить в Париже, где, принимая нокаут
фортуны, лишь вздыхают глубоко и выпускают с шумом
воздух сквозь любезную улыбку, где шарфик подбирают
в тон перчаткам, а галстуки, конечно, по контрасту,
где старинные лики великих романов проплывают в лунный
полдень мимо пьющих терпкий кофе с колониальным горьким
шоколадом. Упражняйтесь жить в Париже: антрекот с багровой
кровью разжевать светло и плотоядно, глядя вдаль и мимо
жизни, мимо мира сквозь сверкающие стёкла, сквозь навеки
завешенный полог полых вежливостей и куртуазностей
велеречивых. Даже утром, после вчерашнего, когда «волосы
болят», научитесь особой смесью у надраенной цинковой
стойки, как они, «сполоснуть поросёнка» – с достоинством и
блеском господина. Наловчитесь по-парижски никогда не менять
своего утверждённого Институтом пяти академий мнения и,
слушая всех, никому не внимать, процедив сквозь зубы «да?» и
«неужели?» Если вы ещё не жили, научитесь умирать, укладывая
всех своих друг на друга, как в слоёный пирог, как в копилки
их бетонных могил, уставленных горшками анемонов, роз и
иммортелей, но на вечную дорожку непременно пропустите
стаканчик вязкого бордо. Если вы давно не жили, навостритесь
жить в Париже, где всякий миг земной того вкуснее, крепче и
дороже, который (благодаря Творца, как варвары, на «ты») по
неумению вы толком не прожили. Над золотым горячим
круассаном, у Сены, в маленьком кафе бессмертен каждый
жест в Париже, где нежно и упрямо практикуют искусство
жизни, смерти и любви у злого неба прямо на виду. О, если
вы ещё не жили, а лишь собирались и наяву себе не снились
на этих ломких берегах, – оревуар, бонжур и о-ля-ля!..
|
