НЕИЗРЕЧИМОЕ. Боготворя творенье
БОГОТВОРЯ ТВОРЕНЬЕ
В ИЕРУСАЛИМЕ
Как полый ствол седых олив,
пульсирует секундная, минутная
и часовая растерянно висят, с утра
предвечный батюшковский час
и длань в расплавленной стене
на людной Виа Долороза, где жизни-
смерти слаженный базар. Вороны
в финиковых пальмах, авраамических
религий непримиримые жрецы,
и зацелованные камни подогнаны
под мир, как Пифагора додекаэдры
в текучем тлении свечей. А небо
белое в глазницах, а алое в груди, и
отрясанье риз земных, как времени
свинца. Пульсирует секундная,
минутная и часовая вневременно
висят, а рядовые ангелы, сбиваясь
в стаи шелестящие, сливаются
с руинами теней и за спинами
громко молчат, сверяя с нами
вечный час и не жмурясь
на свет проливной.
2013
ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ЦВЕТКОВА
I.
И в веренице жён твоих я помню,
конечно, Ольгу, Наташу – среди всех
детей, ну а тебя, вихрастого Серёжу,
как твой глинтвейн под юные стихи,
приливы неба в Комарово, откаты
заплутавших лет и бадминтон под
хвойным сводом, твой стихотворный
балахон и тот балкон над прежним
веком, как вешний дым в немых
глазах отчаливших друзей, ну а тебя,
вихрастого Серёжу, в лазоревой, как
оны дни, матроске, теперь уже
ни вспомнить, ни забыть.
II.
Застыв над бездной на том
балконе, что без перил,
я снова слышу про жизнь
нечаянных знакомых и смерть
негаданных друзей.
Качает ветер белой ночи,
в залив уносит паруса
по волнам снов необратимых.
Прощай, Серёжа сероглазый,
за что не знаю, но прости
и ты меня на том балконе, и ты
в чертогах наречённых, и ты
в означенной ночи.
13.IV.2012
ФИНЛЯНДСКИЙ ЛАД
Татьяне Перцевой
Карельская лапландка арктических кровей,
полуденная Сольвейг из ледяных стрекоз,
ты вновь на лунных лыжах пришла в мои снега,
и мы разделим воли зашкаливший накал, и мы
затушим боли сигнальные костры в прощальном
финском солнце, в вине гиперборейском,
в лубочных облаках.
Пустынная свобода, закланная тоска и ртуть
волны озёрной сквозь частокол стволов,
в сиренево-пурпурном безлюбый тает край.
Я вновь в покоях принца вкушаю шалый сон
у печи изразцовой, пригревшей неживых.
Судьба моя, ведунья, обрядит облый бор
в промокшие наряды и донные цвета, где
взмёт замшелых сосен и па-де-де берёз,
ни в чём не виноватых, где гулко долбит
дятел в разлапистых ветвях, предвидя
сотрясенье измотанных мозгов.
Грядут мои бураны над остовом времён из тех
пернатых далей, где ты кому-то нужен,
возможно, понарошку, но явно неспроста,
где ветер разлучений над лавою закатной,
над пеплом всех рассветов несёт по ломкой
кромке в слепые зеркала лапландскую славянку
нордических кровей, полуденную Сольвейг
из ледяных лагун – тропою отрешенья
в стигматах снежных ран.
2016. Иматра
* * *
Неумолимо, вдруг, исподтишка
уходят вещи, последние, что знали
нас, что помнят тех, кто без вещей
отбыл в святое никуда, уходят вещи
за вещами неуследимо, чуть мешкая
в дверях и слабо упираясь в косяки,
как притихший бычок перед бойней,
а пришлый люд таращится на нас
и ждёт давно у ведомого края, где
ни ступеней, ни перил, где ходят
ходики вселенским ходуном на
полочке отпавшей. Уходят вещи
от вещей, о мире вещном не вещая,
нас забывая в камере судеб, немой
и одиночной, которую торопимся
набить напрасными хрустящими
и голыми вещами, не знающими
нас, не помнящими тех, кто канул,
помедлив в скрипнувших дверях
обшарпанного рая и обернувшись
бережно на нас. Уходят вещи вслед
за бледными последними вещами,
необратимо, враз, украдкой,
нас оставляя на века,
навеки оставаясь.
2016
ДОМА
Как у Христа за пазухой, у мамы
я буду спать под ватным одеялом
остатние века.
«Было лихо, и сейчас не тихо», –
в старинном вздохе ты повторишь.
В последний вечер
мы обнимемся, заплачем на грани
убывающих миров, под небом,
рухнувшим на плечи,
и закачаемся на самом, на краю,
бросая тень беззвучного упрёка за
них, за вас и за себя,
за всех, кого здесь обманули, как ту
собаку за окном, в снегах дорожных,
что подозвали и пнули
в нос. «Спокойной ночи, мой дружок», –
ты скажешь и по-новому вздохнёшь,
и скрипнет дверь
в бессильные миры, где мы сильнее
ночи и себя, пока, как столп, качаемся,
обнявшись, на самом,
на краю.
2013
НАД СЕНОЙ
Не влюбляй меня в себя, из скорее
карих глаз не впадай ты в Сену
Волгой, пасторальными устами
не целуй дымок столетий над
горбатой мостовой,
удлинённейшим
бедром из челлиниевых линий не
качай за небом барку леденеющей
судьбы и ещё раз
обернись на перроне
многооком, и приснись мне, и
не спи у обрыва обретений
и над чётками
потерь, в мире бледном, обомлевшем
наугад сорвись в провал этой
просини пернатой, в первый раз, но в рас-
последний улыбнись мне так
смертельно и впадай
в седую Сену мимо сорванных
мостов, и пиши опять о муке
этих бархатных разлук, из садов святого
лета пух и прах роняй в полёты и
влюбляй меня в себя.
2013
ПОДКЛЮЧЁННЫЕ
Внутри у вас всё отомрёт. Любовь, дружба,
радость жизни, смех, любопытство, храбрость,
честность - всего этого у вас уже никогда не будет.
Вы станете полыми. Мы выдавим из вас всё до
капли – а потом заполним собой.
Дж. Оруэлл
С полым,
невидящим взглядом
они сидят в метро, напротив,
тыкая в кнопочки и кивая незримой
долбёжке, затыкающей душу и уши.
Колотые, меченые, тупо жующие,
их стёртый лик обратен жизни, что
отрывает от мельтешащих картинок
и непрестанного трёпа, и в ночь
их дней, когда заэкранные дошлые бесы
отвернутся от них, наигравшись,
и перестанут мигать аппаратики,
к которым намертво они подключены
для подневольно вседневной обслуги
того, что будто бы им служит, –
в пекле пластмассовых судеб им будет
снова, как и ныне, не до себя и не
до нас, кого они в упор не видят, сидя
в метро, напротив, тупо жуя
отключённые
души.
2016
PASSAGE COURTOIS
В Куртуазном узком переулке немо
плещутся года, в вальсе снег слепой,
по-бутафорски, Ленский, речка,
прорисованные ветви и дымящий
пистолет, юрко ласточки дырявят
судьбоносный небосвод и нисходят
атлантиды в сон, на суженое дно,
здесь в удушия Вивальди, не стуча,
впадает Бах, тени, вспуганные тени
млечным током безночий невских,
и глоток неосторожный
позапрошлого вина.
После жизни, которой не было,
мы ещё успеваем придумать, ту,
которой уже не будет, чтоб в адажио
ламентозо чьи-то скрипки разливные
робко принялись рыдать. Так давно
уже не греет голубое солнце снов, и
развязаны узлы, и замётаны дорожки,
но кружат финальные снега и шатает
от жажды верблюдов, отходящих
в миражи в Куртуазном узком
переулке, где ютятся облачные
души и глазами брошенной собаки
до утра в окно глядят.
2012
ИЗ НИКОГДА
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас – и даже
Всё к лучшему…
Ахматова
Из никогда или когда-то вдруг объявился
не друг, не брат, забвенный знак от юности
патлатой, его картины и стихи, и та же быль
вокзальная судьбы, любви рассветные мазки
и колкий воздух поздних одиночеств. И дочь,
и сыновья, а в сердце стёртом – н и ч е г о,
ни отзвука, ни музыки, ни стука. Она тупа,
немая боль. Он пишет «вы», хоть были мы
на «ты» в проигранном когда-то, когда
пернатые надежды учили реять-обмирать
от взгляда, ветра, от волны, что тает на
глазах бессмертно и напрасно. Не друг, не
брат, чужой и одинокий, в шершавых стенах
несвершений, на гребне убывающей судьбы
меня окликнул ты из юности патлатой,
из никогда или когда-то, где всё лишь раз
и навсегда, где так темна и непреложна
обратная наука расставаний.
2013
ГРУЗИНСКОЕ
Там, где маки Ахалкалаки, где
бекасы Палеостоми и злое счастье
яви в кувшине саперави, бегут,
как на работу, бездомные собаки,
и, как в жизни позапрошлой, вслед
моргает телёнок рыжий
иконным оком
Пиросмани,
и кажется, доехали до полной
остановки, до тополя дорожного и
воробьёнка пегого на предпоследней
ветке, где так легко оплакать
и так легко восславить эти маки
Ахалкалаки и на кресте
озёрном трёх бекасов
Палеостоми.
2013
РАЗГОВОР
Вещи, которым я отдал душу,
по частям расточают меня.
Рильке
Строить мир на руинах
мира, где поют только мёртвые
птицы, видеть дали с дырявой
изнанки, где большие и малые
вещи не имеют ни смысла, ни
вида, потому что их не с кем
делить. Помолчим же, мой друг,
помолчим тут у самого, у
порога, где обломки почившего
неба и змея серебристой дороги
закусила свой пыльный хвост,
а в конце обнажённого света
льют и льют обомлело дожди,
где все, кто здесь любил
случайно, положат голову
на прошлое плечо.
2012
КОШЕЛЁК
«Возьмите хоть стовку», – сказала старушка.
Она была в одних носках и старой сизой
кофте, держала жилистой рукой калитку
с почтовым ящиком. «А кошелёк лежал
у магазина». Там было четыреста крон,
талоны на уколы и счёт за телефон.
Мальчик мялся в дверях позади,
в пятне опалового света.
Долго искали эту деревню среди таких же
чешских деревень, затерянных в полях
подвешенного к небу хмеля, с одной
пивной, костёликом и бакалейной лавкой,
где сразу хочется жениться,
спиться и повеситься.
Домик стоял на краю, у кладбища, в конце
петляющей над озером дороги. Во дворе,
прямо под окнами, темнела в траве
разбитая «шкодовка», без стёкол,
с вырванной дверью и искорёженным
рулём. В ней год назад погибла дочка
с зятем. Она осталась с малым
внуком, а он больной, и денег
нет свезти её на свалку.
2011
ПОРА
Пора повыбросить пластинки и музыку
былого, долетавшую до куполов упованья
в опечатанных храмах надежд, как отпевшие те
голоса, бередившие пыльные души, пора, мой
друг, пора без вздоха позабыть на голом алтаре
поминовений частичку
бытия.
Пора порвать немые фотографии, их взоры
строгие и вещие улыбки, сводящие с ума,
и книги рыхлые, в закладках лета, пора снести
на ближнюю помойку, с открытками, где города
и море прошлого, где пряничные замки
и стёртые сады, где мы с тобой
вдвоём.
Не говоря о жёлтых письмах, веющих лиственным
тленьем чьей-то аллеи над обрывом юнеющих
далей – пора, давно пора на свалку, где не
читают, не видят, не слышат, где пробавляются
прошлые души бедною снедью сношенной
жизни. Пора: замыслил я
побег.*
2013
ЧЕРНОМОРСКАЯ ПРИТЧА
Лицом к взволнованному морю, в курортном сплине,
я медленно сгорал на предотъездном солнце, когда
он заглянул в мои глаза, тот пляжный пятилетний
мальчик, когда такой же глянул из меня, и начали
они нешуточно играть в игру заглавной жизни,
в которой я был Лис, но только без куста. Сначала
он мягко шлёпнул по моей руке ладошкой, как бы
случайно мимо проходя, потом ещё. Родители не
уставали извиняться: «Вы знаете, обычно
он ни с кем…» «Вы знаете,
я тоже».
Вот он подносит круглый камень, потом другой,
попроще, а вот – яйцо зелёной вылизанной гальки.
«Тимур его зовут». Я начал понимать. Мы воздвигали
галечный курган, уже не глядя на других, и он ни разу
зря не улыбнулся, роняя взгляд оливковый в меня
и важно поднося вершинный камень. Ни слова он
не вымолвил, и было всё смертельно ясно лицом
к непререкаемому морю, всё просто и легко, и он,
не обернувшись, смотрел мне вслед, когда я
удалялся по чьим-то
осыпавшимся
следам.
Батуми, 17.VII.2013
ТЕНЬ ОТЦА
Куда ведёшь? Я далее нейду.
«Гамлет»
Это ты упрямо празднуешь
неприкаянную жизнь, ты
глядишь, не отрываясь, из
улыбчивых зеркал, заплывая
тем же морем в ослепительный
провал, где тебя курчавит ветер,
оборвавший якоря. Ты пируешь,
ты горюешь над негаданным
собой и в себя в курортной сени
всё влюбляешь, так безбожно,
всех, кого ты не любил –
не в закатных латах,
в голубой футболке.
«Облёкся ль ты в благоуханье
неба иль в ада дым», так давно
и так далёко я забрался от тебя,
чтобы в зеркале обратном,
с пониманием лукавым, не таясь
и не мигая, ты разглядывал меня.
Эта рваная дорога нас с тобой,
сводя, разводит по сплетаемым
кругам, паутинятся прогалы,
и рассвет оранжевеет, у бездомного
порога рвётся лента сновидений:
мама плачет, брат в отлучке,
молча молится бабуся, я
витаю за стихами, чтоб навек
не быть тобою, ты играешь
беззаботно у незнаемого моря,
чтобы вечно мною быть –
и в зеркальных латах, и
в земной футболке.
2014
* * *
Я вижу, время на исходе
утешных слов, и всё
прозрачнее лакуны
календарей. Я чую,
пепельные реки
пошли в обхват, и над
мостами отлетали твои
рассветные шаги.
Я знаю, трётся борт
атласный ладьи небес
о сушу снов, и слышу
хор дневной, безгласный
там, где в подводном
мире яви над нами
ласточки ныряют
чужой весной.
2011
НАД БЕЛГРАДОМ
I.
Я стою над Белградом
в чужеродной ночи, отъезжают
машины, подъезжает тоска.
В караване безличий, Боже,
сколько верблюдов, отплывают
за воздух той сыпучей тропою,
потеряв седока.
Всё, что было, пребудет, что
нахлынет, сойдёт, нас никто не
забудет и не вспомнит никто,
дорогие живые в набухающей мгле.
Я стою над Белградом
в безоглядной ночи, ветерок,
светофоры и чужие кресты,
подъезжают машины, отъезжает
тоска. Этот мир своевольный
и река бесподобий, эта жизнь
ляжет тоже вдоль
и мимо меня.
II.
И сербская плакучая судьба,
как чёрно-белое подпухшее лицо
растерянного гимназиста, убившего
эрцгерцога и три империи подряд
в сараевском аду, и святотатство
натовских вояк, перекроивших
безгрешное небо, белградские
курчавые ветра над Савой и Дунаем,
могила Врангеля в стене и такие
родные святые в намоленных
церквях, где всё глаза в глаза,
безмолвие длиною в тропку-жизнь
и кладка римских катакомб, где ты
читаешь тающему миру его
последние стихи.
2015
МНЕ СНИЛОСЬ
Мне снилось, что я плохо сплю,
Италии просвеченные горы
и пересадка в утреннем нигде,
без расписания и чемодана,
попутчики чужие, которых вечно
знал, военные и коммивояжёры,
и океан у самых белых стен,
где было мне, как сроду
не бывало,
и солнце медное над родиной
моей, где уходят все, кто
дорог, словно в детский
крестовый поход,
а рядом внятно вторит
Блок: «наши зимние потери
с лёгким сердцем понесём»,
пока не подойдёт неслышно поезд,
что проследует без остановки
Воздухоплавательный парк,
где никогда никто не сходит
и где мне снилось,
что я сплю.
2012
ПАМЯТИ ЮРЫ НИКОЛАЕВА
Серый плащ эмигрантских дождей
и подпухшие веки над цинковой
стойкой, в толстых очках книгочея.
Он любил поглаживать себе
мелкий бобрик и залысины над
висками: молодец, хороший мальчик.
Не пускал ни в свой заклятый рай,
ни в чистилище проклятых утр.
Сын врачей, его бедная печень
весила три диссертации. «Бог есть.
Однажды я тонул, и уже пошло
обратное кино... Так что не надо
бояться». Серый плащ эмигрантских
ветров, наши стёртые, прошлые
будни, жизни Северный грязный
вокзал и вчера опустевшая стойка
где-то на Невском, где-то над Сеной,
где-то у Леты, на самом краю.
Опадает пивная пена. Ничего,
Юр, что здесь мы были, ничего,
что нас больше нет.
2012
В ДОРОГЕ
Чужбина, родина моя!
Цветаева
А в Россиянии Россия, она стоит
за тем углом, где ничего уже не
помнят и никого совсем не ждут.
Как наглый Запад, она нага,
пуста, самодовольна. В России
больше нет загадки, её кроят
по общему шаблону: штандарт
сменили на стандарт, и лик уж
застит ржущая личина.
Зависнут дни, когда не очень,
истают те, когда вполне, и нас
швырнут на свалку, как пластинки,
за книгами забытой тишины. Кто
эти люди с проводками? К чему
они подключены? Зачем так
громко говорят про остановки,
что проезжают? В России больше
нету тайны. А ведь была.
2012
ПРОЗА ЖИЗНИ
Памяти Серёжи Титкина
А человек, в начале он долго надеется
неизвестно на что. В конце –
жалеет о чём неизвестно. И если
чёрный гость его на ухо спросит:
на что надеялся ты, друг?
Ответит: я не знаю.
Тогда жалеешь ты о чём?
И он ничего не ответит,
но чёрный знает: о
надежде...
А здесь зима, и роют волны тихий ток
небес. Привет тебе с балкончика над
бездной. Ты страшно мучился, Серёж,
мне написали. Из ниоткуда
ты больше никого не
узнавал.
7.XII.2011
ИЕРИХОНСКАЯ РОЗА
Мне подарила родная рука
розу песчаных безмолвий:
да охранит она башню печали,
окна от ночи, небо от порчи,
стены от снов и меня от меня.
Сохлый цветок крестоносных
скитаний, пьющий взахлёб
смертоносную жизнь, мне
поселили на счастье и горе
в доме, набухшем от сонма
теней, плывших из смытого
и навсегдашнего через
стеклянный мерцающий лес.
Сохлый клубок, не тебя ли
Мария благословила на вечную
жизнь? Пусть на дворе Рождество
или Пасха, пусть шелестят над
разверстою крышей злые снега,
как седые пески, я заливаю
живою водою остов мечты
или мощи надежды, прах сей
нетленный и чающий тлен,
чтоб зеленело моё упованье из
палестинских безгласных широт
и за века упадали недели.
Мне подарила родная рука
мёртвый цветок Воскресенья.
2014
ПОЛДЕНЬ
Со мной случилась пустота, со мной
случилась просинь, и вислый занавес
дождей скрывает сцены осени глубокой,
где мчится поезд красно-голубой сквозь
сонные воскресные предместья и ловит
в полдень смерч развоплощений, где в серой
клетчатой рубахе, бренча забывчиво на
сморщенной гитаре, уже почти никто
кому-то никому неслышно напевает
в летящем в пустоту, залапанном вагоне
чужую песню нежности и скуки: «Жё
тэм а ля фоли, жё тэм а ля фоли…»** Даю
зажатую монету. Он вежлив и учтив, как
книжная судьба прочитанного в юности
романа. Я выхожу на пепельный перрон и
умываюсь зажурчавшим светом. Со мной
случилась пустота, со мной случилась осень.
2012
ОТЪЕЗД
Январским сном
я буду спать на маминой кровати,
и за три часа до будильника она
вдруг прошуршит, откроет
дверь нашей жизни и скажет
бережно: «Ты спишь?..
Я думала, что ты пришёл прощаться».
И будет призрачно бродить
всю ночь и ставить
некипящий чайник.
«Мам, ну чего же ты не спишь?»
«Мне очень плохо. Накапай
мне корвалола
сорок капель».
2014
МОРОЖЕНОЕ НА МОНМАРТРЕ
Они жили долго и умерли в один день.
Грин
С мороженым, с фисташковым,
они по миру шли, цвела весна
январская, как капелька зелёная
на драповом пальто, и ангелы-
хранители поддакивали всласть.
Война давно отквакала, Беко
гремел в «Олимпии», а Каллас
славословила луну в Гранд-опера,
де Голль бурчал и старился,
а Фернандель всё скалился,
и мило косолапил
в ночном кино
Бурвиль.
С мороженым, с малиновым,
они над миром шли, обнявшись,
словно англелы на фресках, стёртых
впрах, в глазах ромашки плакали
от бережной любви. Анник и
Пьер, улыбчиво они сошли,
истаяли, ковры асфальта скатаны,
и смыты земляничные, беспечные
следы, и этот мрамор серенький
на кладбище Монмартра и фото
чёрно-белое, с мороженым,
с нетающим, конечно,
не про них.
2012
* * *
Умерла от лопнувшего в груди
силиконового протеза.
Из теленовостей
Протезные груди, протезные
губы, протезы улыбок и
поцелуя, протезные речи,
протезные мысли, протезы
восторга и аплодисментов,
протезы общения или разлуки,
протезные книги, протезные
песни, и будет, что будет,
хоть больно подумать, хоть
страшно представить, но
мир станет разным, но мир
будет вкусным, и Маленький
принц зажигает фонарик,
и шарфик по ветру, а Лис
приручает, а Роза пребудет,
пока разрывает планету
корнями росток баобаба,
пока раздувают протезные
груди, протезные губы,
протезы улыбок и поцелуя.
2011
Я ХОТЕЛ БЫ
Я хотел бы быть тем, кого нет. Мёртвый
ветер гуляет по миру. Так хотел бы
не знать, что не вижу, и не видеть, что
так и не знал, и зайти за высокий экран
в чёрно-белом кино одиночеств, где опять
прошлогодний аншлаг, и розовым шампанским
скоротать антракт необратимой «Травиаты»,
этой осени рыжие сны, этих дней
небывалые были.
Горит последнее окно за тем
обветренным углом, за веткой той,
непоправимой. Театр времени на улице
судьбы, где голуби клюют вчерашнюю
блевотину у входа. Я хотел бы быть тем,
кого нет, кто не явится и не отбудет, и не
видеть уже, и не знать, всё, что знать не
хотел и провидел, как все те, кого
носит по миру мёртвый ветер
пустых перемен.
Горит последнее окно, и небеса
непоправимы. Под утро снова снится
брат, под вечер – нет ни досад, ни боли
бережной, ни ветреной тревоги. Я хотел
бы уже не хотеть и не знать всё, что так и
не видел. А долы те, преголубые, пускай
лоснятся для других, и ласточки ныряют
за окном в подводном мире яви, и счастье
улыбается с подушки и думает
о ком-то о другом.
2012
ДРУГУ-ХУДОЖНИКУ
Льву Карнаухову
«И нет ни сил, ни цели, ни мечты», –
ты пишешь из январского далёка,
где тени мёртвые в обнимку кружат
святыми улицами юных. Я вижу
те же сны разуверений, мой старый
друг, и мир складной уже сложился
в кубик на ладони. Лишь в лавке
бедных мы постигаем, как богаты,
и стёртая заря на гобеленах нам всё
ещё стожарами горит, как в гаванях
сновиденных Лоррена,
где нет ни сил, ни цели, ни мечты
у правящих высокие труды заблудших
моряков, не смеющих стареть, и у
торговцев счастьем неразменным.
Потерпевшие жизнекрушение
там лежат под колёсами судеб, там
кто-то нас немножко любит и говорит,
что очень. Но гривы ветра так же
серебристы средь башенных зубцов,
и стёжка серая ведёт к закатной
арке, где мы вставляем в небо
раму обратного окна,
боготворя творенье.
2015
|
