НЕИЗРЕЧИМОЕ. Бронзовые розы
БРОНЗОВЫЕ РОЗЫ
* * *
Благословен безбедный день земного прозябанья,
безветрие и обморочный свод в виду недоуменья,
молчание томительных частот и в трубке мамин
млечный голос, благословен наш беглый ужин на
двоих на бархатном закате и сизый витютень в окне,
за спинами видений и взглядами участливых теней,
те, коротившие года и накрепко забытые заботы, та
вспышка безоглядной красоты в обмызганном метро
иль за углом превратных пригородов рая, благословен
и ты, читатель тишины и слышатель безгласных
воплей хора, как та волнистая черта над корочкой
небес, где кенотаф оплаканных химер алеет в час
нечаянных признаний, когда мы ясно смотрим
в никуда, чему-то ничему смущённо улыбаясь.
2015
НАША ЛЮБОВЬ
Она дрожит на тех вокзалах,
где откатили поезда
за сеть обратных поворотов,
она встречает самолёты
в небесных аэропортах из
городов, прилежно стёртых
на картах позапрошлых стран,
в её глазах струятся годы
за веком, канувшим в века.
Мы различаем в раме окон
её прощальное лицо, в дыму
обугленных бессонниц,
во мгле оледенелых снов,
с той отгоревшей сигаретой
над отыгравшимся вином.
Недораспахнутое небо, недо-
гадавшаяся память, недо-
любившая любовь, в потёртом
прошленьком пальто, со взглядом
дальним и незрячим, она
дрожит на тех вокзалах, на той
заснеженной скамье, в той
неразгаданной аллее, куда
её мы заводили и где
мы предали её.
2012
СПАСИБО, ПАРИЖ
Спасибо, Париж, за масонские
игры, за орды туристов, зевающих
хором на раннем Монмартре,
в сиреневом солнце, за пальцы
карманников в ласке проворной,
за волны любви, убывающей
в млечность под грешным мостом
Мирабо, спасибо за кладбищ
чугунные склоны в завешенных
окнах шик-блеск ресторанов,
за блики ликов помидорных
у старых пьяниц на скамье,
за слёзы Пиаф и ухмылку
Джоконды, пустыни храмов,
торжищ толчею, за тени друзей
в непогашенных окнах и поезда
в почивший Ленинград, за
взгляды любимых в отчалившем
взгляде и ласточек над
поднебесной мансардой, за узкую
тропу взаимных одиночеств и
музыку разыгранных разлук,
за вздохи двойника, стареющего
кротко, бредущего мимо
меня, в улыбке видений, во снах
недожитых, где больно от
вольностей кафешантанных и
сладко от шквалов бульварной
тоски, где кажется то, что не нам
отказалось в глядящих в себя
зеркалах, спасибо, судьба,
за судьбину, за сказку
спасибо, Париж.
2012
ШКАТУЛКА СО СНЕГУРОЧКОЙ
Памяти Нади
Уходит жизнь песком сквозь пальцы и падает
в непрожитые сны, вслед осыпаются и пальцы,
смерть не проходит никогда. Сон детства моего и
юности благой премудрая подруга, тебя развеяли
над нашею Невой, где мы себя однажды намечтали
светло и без оглядки, и я сложил уже рядком обрывки
предвкушений и млечный пепел чьих-то поцелуев,
кромешности отчаянных разлук и встреч нечаянных
туманы, обличья людных одиночеств и голоса
родные – в твой лаковый ларец поминовений, как
позапрошлый простодушный снег, и я сложил
в твой дар прощальный.
«О мать-Весна, благодарю тебя за радость», – пела
Снегурочка талым голосом в финале, падая лучистою
капелью сквозь слепые зеркала, в перламутровой
шубейке, с птахой счастья на руках: «последний взгляд
тебе, мой милый…» Веет вечный снежок, будто
в песнях Шульженко, над тропой смытых лет, над
укромной Уфой, Ленинградом почившим и над нами,
когда ещё были собой, «в мирах любви, неверные кометы».
С тех мостов тебя развеяли, где мы реяли всегда,
над заветною Невой, ветром юным и предвечным,
как пух и прах, как дым неверный твоих
последних сигарет.
Ни за что и ни про что наши боги отрешились, наши
сказки пресеклись. Мой вешний друг, мой друг
рассветный, ты рисовала
этот мир, я пел его.
2015
* * *
Река времён в своём стремленьи…
Державин
Непослушными сердцами мы перекачиваем
в небыль растерянную быль, и эта подноготная
река наполнила бы праведное море, распятое
в отвесных берегах, и этот гул оглохшего
биенья преследует намаявшихся нас до
сорванных ворот прибрежного негаданного
сада, где мы отхлынем в пламенную быль
по талым тропам невозвратным из небыли
всамделишных миров, где сложим заскорузлые
сердца к пологому подножью, чтоб гулкий пульс
угасших солнц налил вдали цыплячью грудь
и какой-нибудь слепнущий Гендель над рекою
времён и видений заводил сарабанду сердец.
2016
ПАМЯТИ ЖЕНИ
Наполняются до края те края, что без
краёв, незакрытыми глазами, теми,
что нас отражали, как небесные озёра
неповерившей земли. До свиданья,
вешний друг.
Сваи жизни не считая,
я тебя увековечу тем великим и
беспечным, что взошло из никогда
в Ленинграде, который, в котором…
и который дождями смыт.
Наши письма читает ветер, наши парки
уводят в небо, где с тобой мы
в обнимку качались на бессмертных
мостах молодых.
2014
В УФЕ
И в заоконном шорохе машин
я снова сетую о том,
пока отходит ночь в седое утро
первых сентябрей,
о тех, кого не тронет пена дней,
и ангелы бессонные
со мной, прозрачно помавая
рукавами, под ярое
шипение машин безмолвствуют
о ком-то о другом.
Школа смерти за школой жизни,
полый ранец за спиной,
и за партой последний читатель,
не жалея, не зовя, не
плача, как тот рязанский Лель
жемчужногубый,
проливший млечные слова,
он вздыхает о тех, он
горюет о том и тоскует со мной
обо мне.
1.IX.2013
БОГЕМСКАЯ ПЕСНЯ
Teče voda, teče.
Тэче вода, тэче в том, моём
окне, где на срезе неба
замок над горой, как руина
жизни, в перелётных утрах
снившейся не мне.
Тэче вода, тэче, мы, себе
не веря, там с моим котом,
из обманных завтра убывая
в просинь, в том окне высоком
смотрим на себя, и летит
над Лабой отлетевший гусь.
Дремлют там селенья меж
цветных холмов и пивные
реки в пухлых берегах, там
подвязан к звёздам раздушистый
хмель, тэче вода, тэче, это
про дорогу али про любовь.
Позапрошлых песен умолкает
хор. Нас обнимет с жизнью, как
подранка, ветер, ты не плачь,
не сетуй, тэче вода, тэче
там, в моём окне.
2012
ИЗМАЙЛОВО
Там московский колючий снежок
парит в гостиничном окне
зашкаливших высот, там тени кроткие
всех тех, кто тронул веки
вскользь своим нагим крылом, там я,
который здесь, за рамой
полых снов, поверивших в себя, там ты,
который я и в кронах
юности пернатой, и в прорве поздних дней.
Мы были в будущем, давно,
в краю родных богов. Звенит такая немота
в заплаканных словах,
такая просинь бьёт в глаза, что аж темно,
темно за бережной порошей
зряшных дней, в окне гостиничном
над стёртою Москвой.
2016
ПОСМЕРТНОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ
Видно, пора
до того добираться предела,
где воск на флейте
и ноты в конверте.
На флиппера,
в которые я сыграть не успела,
слёзы пролейте
по моей смерти.
Наталья Горбаневская
Липкое поле, полынное, где всё заведомо
темно, и в лабиринтах безвылазных,
вместо бабьего глупого века и сбежавшего
молока, в глухонемые полночи ты сражалась
с кем-то в шахматы, с кем-то дулась
в поддавки. Полое море политики, ночи
кофе и сигарет, и фонарик в конце тоннеля,
не спасающий никого, но в клубящемся
кино-дыму – стаи ангелов битых и
глиняных, и такая отвека бездомная,
недоснившаяся нагота. Недокуренная
сигарета, недочерченный в небе стишок,
но в последнем парижском бистро то
с Копейкиным, то с Николаевым,
отбегающим к цинковой стойке, ты ещё
доиграешь, Наташа, в свой мигающий
звёздами флиппер, забивая голы за голами
всем незримым своим супостатам,
так ребячливо, смело дымя.
2013
СИЦИЛИАНА
А в местечке Портичелло предлагают рыбу-меч прямо
в ветреном порту у Тирренского доброго моря, где
праздник младости патлатой, где морок крайних дней,
и синьоры в обличии вдовьем выставляют на улицу стул,
поглазеть на нечастных прохожих, когда не голосят на пылкой
мессе, теребя коралловые чётки на негнущихся коленях
у стоп неступающей Девы морей.
Из Санта-Флавии сонливой, где у вокзала безымянный
бюст с аксаковскими баками, мы отъедем с любовью
в Палермо, минуя брошенного пса у чьих-то замкнутых
ворот, не замечающего более двуногих на перроне
разлучных встреч, и белёсую лошадь с лошадёнком
игреневым из незнаемых сказок, где всё кончается
на лунном неогороженном лугу.
Отступающего моря золотая чешуя, ветра терпкое
струенье на мифическом плече и на заброшенной вилле
приморской торопливые грехи из снов полуденного фавна.
А в местечке Портичелло смуглый дед с серебряной щетиной
и обратными глазами молвит жестом «бонасера», проходя
по пустынному пляжу за своим виляющим котом
до сокрытой калитки исконного сада.
2016
АНГЕЛЫ
В глухом разгаре ночи они являются
за столиком мерцающих кафе, куда
забредают бродяги хлопнуть последний,
лишний стаканчик. Они невозмутимы,
и бледное золото их локонов падает на
боттичелливы выи. Они глядят сквозь
нас и мимо глазами, полными иных небес:
они видят только друг друга, и знают,
что нас нет давно, и не ведают, были ли.
Ни родинки, ни тени, ни морщинки, как
на эмалевых ликах Бронзино. Нетленным
жестом они отстраняют меню, и гарсоны
в заправских фартуках подают им охотно
нектар амброзийный в удлинённых и тонких
сосудах, видя, что пробил ангельский час.
Не слышны их жемчужные речи, они
не едят и не курят и отсутствуют в раме
означенной яви, на сломе гибельного
утра, когда вернутся в свои полотна,
в свой голый мрамор в почивших парках,
в аллеи снов и полых пробуждений,
оставаясь на прежнем, незанятом месте.
2016
* * *
Умер мой котик богемский, с лапкою
под головой. Господи
света и сил, сколько на свете прохожих,
сколько снующих машин.
Надо спешить, одеваться, надо чего-то
жевать, и ни одна собака
нам не ответит, зачем. Пусть эта явь
голубая светит теперь
для других. Пожил он долго, тихонько
мир наблюдая в окно.
Если ему мы приснимся в нежном
кошачьем раю, может
быть, он замурлычет, вспомнит тот
замок над кручей, птиц и
застёкальный ветер, те зазеркальные
тучи, жизни немое кино.
Всё это рухнуло в бездну, в мягкий
истерзанный прах, умер
мой котик богемский, с лапкою
под головой.
30.IX.2012
* * *
Я вас люблю, и без вас мне не жить,
но мои чемоданы готовы, собрана
сумка, обратный билет на руках,
и я знаю, не зная уже ничего и
ни о ком никогда ни наяву, ни
во снах более не забывая: мир –
это только случайный транзит
или, лучше сказать,
пересадка.
2014
ЭЛЕГИЯ НОМЕР НОЛЬ
Она темна, глухонемая пустыня поздних дней,
когда ты выжил мимо и наоборот в заоблачной
мансарде, следя отлив морей небесных глазами
мудреца, который ничего не понимает, и родина
не хватится тебя, и втихаря свернёт свои ковры
чужбина; ещё в карманах мамины платки, и в ризах
снов путеводительных ты входишь нелюдимо
в города обугленных закатов, твердя лазурные
слова и руку млечную повинно выпускаешь
из неповерившей руки, как междометие желаний
на лиссабонском кладбище Празереш, то бишь
Удовольствий, где на виду, за ряской пепельного
тюля, нарядные гробы. Вестимо, всяк сюда
входящий отсюда не уходит никуда.
Она светла и своевольна, тропа заблудших
бедуинов в песках судьбы, и обрастая крыльями
видений, сдувая пыль с залапанных цветов, ты
ловишь зов в недальнем отдаленье и отпускаешь
последние вещи, ты продираешься теснинами
пустот в края безудержного неба, готовя грудь
к оставшимся ударам, взывая слабо de profundis
к рассеянным богам, сникая нощно, денно уповая
сквозь неразмененные слёзы, как сквозь живые
витражи, и счастлив разжевать свой бутерброд
с янтарным сыром и всяким утром триумфальным
в юннатских шортах возлетать над искорёженной
листвой отчалившего лета, провидя петербургский
Ленинград за праной несусветного Парижа.
2016
СОРОК ПЕРВЫЙ
Собачье кладбище в Аньере,
остров бездомной любви
человечьей и разделённых
одиночеств: среди кроликов,
кошек, собак, лошадей,
канареек – обезьянка Кики
и мордастый Пупун, и даже
русский Чук, дружище верный,
а на мраморном пьедестале,
с малышкой на спине широкой,
неустрашимый сенбернар,
спасший сорок человек и
убитый сорок первым…
В мирах собачьих одиночеств
настал ещё один апрель,
и всё забвенное томиться
на этой мизерной Земле.
Сюда, тому назад зим двести,
бездомный пёс приполз
к вратам предвечным, чтоб
умереть по-человечьи.
2014
УФИМСКОЕ
И милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.
М. Кузмин
Я полюбил Уфу предутренних буранов
и Белой заливные огоньки, её сугробов
сплавленные были, её ответы без вопросов,
вопросы без надежды на судьбу.
За дворики аксаковских оврагов и
привокзальную тоску, за стёртых лиц
непрожитые сказки и юных книг немые
корешки, Дюма и Вальтер Скотт,
за провиденциальность погружений
в густое небо снов я полюбил
обратную Уфу.
На акварелях проступают неутешительные
пятна, и плачет пламя поминально у
недописанных икон, где души вырваны
из милой плоти и кролик плюшевый
на свалке уже не прячет розовые уши.
До новой бренности, ребята, где,
растворяясь в мутной пране, мы сверим
отстучавшие часы. За окна над распутием
безлюдий, что устлано забвенными
снегами новолетий, я полюбил
невнятную Уфу.
2015
ПИАНИСТ
Пьету Линкену
Витала музыка по кругу над
снегом раскалённых клавиш,
и искры чёрными снопами
взвивались из-под дроби пальцев,
то обжигая ветрами рая, то
колыхая волной подводной.
Упёршись стёртыми ногами,
рояль скользил в неосторожность.
Последний всплеск хрустящей лавы,
поклон, кивок, аплодисменты.
Боясь ожога, пожал я руку,
холодную, как лёд подлунный.
2014. Брюссель
* * *
Сардиния в исходе октября,
милосердная осень, какой не бывает.
Полотенце пахнет телом, и ты слушаешь,
как бьётся голубое сердце моря, а стволы
меняют кожу, молодея без причин,
эвкалиптовые ветры увивают гранитные
пни сеном водорослей седоватым. И глотая
антипасти, ты вгрызаешься без антипатии
в резиновое мясо каракатиц. Потусторонние
кошки у захлопнутых на зиму вилл,
полых гор воздутые громады льют
в домирные долины недвижимо облака.
Без дождей и без людей, позабыв, простив,
отринув, время лакомиться миром, время
впериться устами в изумрудную волну.
В этом призрачном порту к белой яхте
«Се ля ви» пришвартована «Мечта», как
у Грина в Зурбагане, и головка динозавра
там, над пиниевым лесом, покачнулась,
как бутон. Полотенце пахнет пеной, веет
ветер беспредметный, облака пошли в галоп,
и тебя уже не помнит голубое сердце
моря, и всё, что отжито, не стоит
Сардинии в исходе октября.
2013
НОВЫЙ ГОД
Из уфимских буранов, прошлогодней пороши
над тропою хрустящей отпарившего детства,
за глазами, налитыми сном расставаний, и из
писем, вскрываемых бережной ночью, прямо
с лестничной клетки к ели павших игрушек,
канители, гирлянды и сверкнувшие цацки –
это было прекрасно, это был тихий ужас
из уфимских буранов, над тропою кристальной
позапрошлого детства, где играет пластинка
чужая «Смерть Озе» или «Песню Сольвейг».
Мы спешим оледенело, за закрытыми глазами
всё быстрее и быстрее ленту времени мотают,
и каждое утро всё та же ворона, с крылом
подломленным, минуя всплески полых дней
и лиц недоуменье, под окнами догуливает
важно вороний век по аховым сугробам.
31.XII.2014. Уфа
ДАМА С ЕДИНОРОГОМ*
Всюду этот овальный лазоревый остров,
парящий на приглушённом багреце, поросшем
цветами, населённом маленькими занятыми
собою зверями.
Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге»
Ах, эта дама в шальной печали меняет платья,
как желанья, на багровеющем мильфлёре, где
обитает бестиарий, и геральдические звери,
воздевши стяги над ветрами, то улыбаются
сурово, то хвост с опаской поджимают, а
опрокинутая цапля всё так же падает веками,
смертельно раненная взглядом и всей повадкой
ястребиной. Все розы мира перенюхав, грустит
мартышка у корзины. А дама рвёт венок
гвоздичный и рог витой единорога
невозмутимо осязает.
Пять чувств невнятных даны от неба,
чтоб приручить необратимо его шпалерную
невинность, но он, копыта возложив ей на подол
узорный, глядится в зеркало сомненья. Пантера,
львёнок, лиса, коза, собака, кролик и дикобраз
непостижимый, и убедительный гепард – они
пасутся сокровенно на этом острове срединном,
а дама то играет на органе, то обречённо высыпает
в ларец из плата все самоцветы сердец разбитых.
«Моё единое желанье» – её шатёр провозглашает,
но та болонка на подушке который век
уж ей не верит.
2014
* * *
И смотрят, как распятые,
Но всё одно живые,
Мои семидесятые
На ваши нулевые.
Равиль Бухараев
А в эпоху вырожденья очень много
колбасы и совсем не слышно неба,
люди с порожними лицами подключены
к проводкам; забивая глаза и уши,
они не слушают, не видят и не
затыкаются по дороге в магазины
и на пути из оных, не расстаются,
не ждут, не страдают и растворяются
в плоских подменах, в платных обманах,
и подключаются к новым приборам
всей головою и сердцем квадратным,
употребляя себя, как продукты.
А в эпоху вырожденья просто
не может родиться Высоцкий, и
Окуджава, с дворами Арбата, глядя
в окно, от неё
умирает.
2013
МОНАСТЫРСКИЙ КОНЦЕРТ
«О, одиночество, мой выбор сладчайший».
Парижский дождь смывает небо
марта и лакирует ломких улиц воскресное
небытиё. Хрустальный перелив
вирджиналистов: аллеманды, гавоты, куранты.
Доминиканский монастырь под
музыку шекспировской поры, чембало, флейта,
баритон с челом иного века и
благовейной сединой, вечерних гимнов славословье
в розарии раскрашенных небес,
«Greensleeves» и «Music for a while». Мы слушаем,
вмерзая в жизнь и лепет блуда,
во всплески бед, как в ангелов безгласный лёт
под менуэт разминовений, и Дама
та неумолима в кружении зелёных рукавов...
Аплодисменты, бис и выход
в сплетенье лакированных пустот. И хоть сжимаю
чью-то руку в шатре дождей
воскресных, всё внемлю обертонам баритона:
«O solitude, my sweetest choice».**
2014
ВИДЫ
Последний снег над видами Уфы,
последних лет жестокое круженье.
Зачем я рвался и куда, скользя
по лестницам обратных восхождений,
из этого замедленного сна и из родного?
Прекрасна сень земного обретанья,
и чья-то юность, любуясь лишь собою,
так грациозно чешет мимо оснеженной
тропою в никуда. Сегодня день,
когда не стало папы, а завтра мне
назначено читать стихи в библиотеке,
в том самом сером доме, где жил и
умирал мой старший брат когда-то.
Апрельский снег над видами Уфы,
и я гляжу в летящее окно, уже себя
в себе не видя, благодаря, любя и
уповая, коря, кляня и будто обожая,
и я гляжу в обратное окно не ради
убывающей весны, а просто
ради вида.
24.IV.2014
В КАЛАБРИИ
Ионическое море,
гомерическая гладь.
Заплывая в это око,
в поднебесно-ясный взгляд,
мы смываем наших былей
пропылённо-ломкий след,
и, как дети, наливая
сердце млечной глубиной,
мы, как дети, уповаем
в то, чего совсем не ждём:
всё, что было, нас забыло,
всё, что будет, унесло
белым ветром растворенья,
за пологою волною
в перламутровое море,
в ионическую гладь.
2014
К ДЕЛУ О ПРОПАЖЕ БУМАЖНИКА ВАЛЬДЕМАРА ВЕБЕРА
«Я провел шесть дней в Париже, в полном одиночестве.
Наивно думал, что мне нужны документы, застраховался ксивами
от немцев и французской полиции. Всё это мне не понадобилось,
я мог бродить по Парижу ещё пять лет, никто бы ко мне не обратился,
ни о чём бы не спросил, никто бы в мою сторону даже не посмотрел.
Но у меня не было чувства непричастности к миру, в котором я нахожусь».
На тебя всё же обратили внимание, раз украли твой старый бумажник.
Но скорее всего ты его где-то забыл, потому что в то же утро
я поднял его с пола, выходя за тобой из такси. А ты, не оглядываясь,
уже шёл к вокзалу, мимо мира, помахивая расстёгнутым портфелем
и не испытывая чувства непричастности к тому, что тебя не видят,
и ветер поигрывал тающим шарфом седого Маленького принца.
2014
РАЗЛУЧНЫЙ ПУТЬ
Всё на земле умрёт – и мать, и младость…
Блок
Последняя дорога к маме
длиною в канувшую жизнь,
она без прежних остановок и без
свидания в конце. Вспять
поезда, и самолёты – за зеркала
обратные небес, где мы стоим,
зажмурившись, с тобою в кругу
дворовых тополей, не зная, что
всё это было, не веря, что случились
здесь, где ты лежишь, моя немая,
под несокрывшим потолком и
полкой, выпиленной братом
в те безначальные года, где
всё же ты меня дождалась,
ты додышалась до меня…
Соседки мнутся у порога, не отирая
детских слёз. Разлучная дорога
к маме длиною в попранные сны,
она теперь без остановок, звонков
и прошлых телеграмм, без ветра
встреч и ожиданий, и без мамы –
в последних дверях.
2015
У ШКАФА
Под старость долгих зим и с прахом дольних вёсен
в карманах накладных час обживаться в мире
невозможном, в котором мамы нет, где можно
всё теперь, но больше даром ничего не надо. А пока
я вешаю свои рубашки среди блузок твоих и кофт,
подло пахнущих ласковой жизнью и вчерашним
несбыточным днём, я засыпаю там, где ты не
проснулась в то июльское мёртвое утро, а пока
я прощаюсь уже не с тобою, а с рыжим бугорком
в гиблых венках «от родных» и «от сына», и реву
взахлёб, как тот мальчонка лопоухий, которого
явила ты на этот тёмный свет тому назад десятки
вёсен и сотни зим тому и которого не научила
жить в рваном мире, где мамы просто
нет – ни рядом, ни вдали.
2015
ПОЗДНЕЕ
Pour être vieux sans être adultes.***
Jacques Brel
В моих несметных невозможностях
есть крайний берег про тебя, в моих
возможностях предметных я засыпаю
норы в небо и отвожу овец от прорвы,
потворствуя ночным волкам. Я ничего,
и, может, даже слишком: в родном Париже
инородном в своём гранитном саркофаге
скользит свинцовая Нева над рифом
памяти Советского Союза и утки
парами над Лувром иные
зори бороздят.
О, эти губы поцелуйные над краем голого
стола, и эта каменная мука, как менуэт
разминовений пустых теней, вихреобразно
уносит нас в ночной проулок, где розы
бронзовые в окнах который срок вживаются
безлюбо в обряд угрюмых доживаний.
Беда с тобой, земная трата, я просыпаюсь
в прошлых снах, где мы уже не виноваты
в своей пожизненной вине, где гаснут
сказки наших судеб, как обманувшие
приметы, как семь
последних слов
Христа.
2015
* Серия из шести шпалер XV века, выставленных в парижском музее Клюни. Мильфлёр – цветочный фон.
** «О, одиночество» и «Музыка на время» – песни Пёрселла, «Зелёные рукава» – неизв. автора.
*** Чтобы стать старыми, не став взрослыми. (Жак Брель)
|
