НЕИЗРЕЧИМОЕ. Вещи жизни
ВЕЩИ ЖИЗНИ
* * *
Nada te turbe…
св. Тереза Авильская
Ничто тебя да не тревожит над этой
смутною рекой, стремимой в никуда
над караваном каравелл, которых
даже нет, меж шпилями соборов,
вспоровших глубину, ничто тебя
да не заденет надломанным крылом
над пеной дней и рябью отражений,
разглаженных волной и бережно
несомых сквозь вязь преображений
к зеркально отрешённым берегам,
ничто тебя да не припомнит из окон
памяти, глотающих тугие облака
над рифами отчаливших столетий,
и на причале утренних разлук,
на гребне встреч неразрешимых
да не обнимет кающийся ветер тебя
за вздрогнувшие плечи, над этой
недоснившейся рекой ничто тебя
да не тревожит, и в поднебесии
подводном, сквозь стаи юркие
пернатых рыб и лес кораллов алых,
тебя никто во снах да не узрит.
2016
* * *
В скором поезде были, обгоняя
ветра, мы с тобой докатили до,
где нету в помине и не будет
тебя. Я застыл на перроне, как
в янтарной смоле, не внимая
разладу заскуливших гудков, и
почти не мигает там, за речкой
гравюрной, неземной огонёк.
Жизнь обнимет за плечи и
заглянет в глаза: «подожди
немного, отдохнёшь и ты».
Лермонтов, из Гёте, с хором
ангелов неосторожных
исполняет народный артист.
В скором поезде были, обгоняя
ветра, мы с тобой докатили до,
где нету тебя, где безгрешная
Лета в ледяных берегах и
безветрия млечность гасит те
огоньки, «не пылит дорога, не
дрожат листы», и замкнулась
за нами эта «свежая мгла» там,
где музыка преданных вёсен
поплыла над последней землёй.
2013
ВЕСЕННИЙ ЭПИЛОГ
Вот уравнение
с одним, огромным, как неверье,
неизвестным. Не за горами синяя
весна с её охальным счастьем.
Вот читаный роман длиною в жизнь
и на руинах голые герои. Вот
старый кот, не постигающий, зачем,
и вечный гул зовущего порога.
Вот прошлая долина, река меж полых
гор, где в папоротниках бледный
мавзолей одной любви, похожей
на другую. А вот, как на монетах,
и она, со стёртым профилем, парящая
за тенью оных дней уж к нам спиной,
по ломким убывающим аллеям, где
пили мы, как дикий мёд, густые
весенние ветра.
2012
ВОГЕЗСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Сесть на площади Вогезов и подумать: это всё,
как в фонтане пьющий вяхирь,
аккуратно и неспешно, всё решительно по мне,
как безветренная вечность или та пивная пена –
сдул, и нету ни фига.
Всё фланирует, щебечет, упивается собой:
тут младенцы, как болонки, вплавь пустились
по траве, там скамейки, что качели
на лианах грешных снов, и в опале предвечернем,
в бликах плотских и святых, даже смерч
развоплощений огибает эту сень.
Сесть на площади Вогезов в дым лепечущих
веков, видеть стриженые кроны,
слушать души, трогать тени,
пить немую благодать,
и тринадцатый Людовик, улыбаясь
в ус барочный мушкетёрам, мне и небу,
с луноокими белками спит на каменном коне.
2013
ОСЕННЕЕ
Эта синяя музыка жизни, под крылом
бессонное окно, проплывают
обратные годы мимо тонущих кораблей,
город дожей и годы дождей,
облетают сады надежды на сыпучих и
полых холмах, стены неба
всё тоньше и ближе, сны всё строже и
непоправимей, всё слепее
разбитое сердце, всё серее ночной
соловей, и, роняя чешуйки
счастья на расстеленный бережно плащ,
разрываясь на равные части,
мы заводим узорные речи на мосту
нерасплёсканных дней, город
дожей и годы дождей, эта старая, голая
осень, эта синяя музыка
жизни и неспящее в небе окно, где я
тебе почти поверил,
почти поверил
без тебя.
2012
ВЫСТАВКА
По лестницам Лувра покатым к руинам
Гюбера Робера, в его водопады и арки,
за раму журчащих столетий во взоре
пастушек аркадских, за спины округлые
прачек, полощущих бренное в Лете,
к свирелям немых акведуков в ландшафтах
глубинно прозрачных, под сень тополей,
предстоящих в опаловом солнце загробном,
к руинам почивших миров из пепельных
грёз эрмитажных, сквозь Павловска
римское пламя в элегию облачных троп,
седыми твердынями снов к аллеям
нетленного лета, где снежный прах
отживших душ витает, не сетуя вотще
на выспреннее небо, где время вещей
сочтено, как ветреная явь иного срока
под вечным сводом рухнувших мостов.
2016
НАБЕРЕЖНАЯ
На набережной бездны, струимой сквозь меня,
просвечивают горы, взмывающие внутрь,
и птицы бледнокрылые в обратную парят
над полыми озёрами к нечающим лугам,
восходят луны в проруби отыгранных времён,
и пьяный паровозик визжит, вдыхая дым,
с моста спадая в Волгу, не впавшую в Оку,
барашки волн попятных метнулись к берегам,
где голые, как свечи, фантомы крайних снов
сдувают с парапетов всевышний прах ночей.
Подводных окон профили уставились в ничто
за штофными гардинами, где дотлевают дни
над набережной бездны, продетой сквозь меня,
и вогнутые кручи струят туман бурливый
в подвижные гравюры, где бабочки бумажные
навеют, пусть не нам, в истошной тишине
предсмертную истому калёных слов любви,
и я плыву сквозь сущих и бывших, и грядущих,
усердно созерцая в обратный перископ
счастливое устройство картинок бытия.
2016
ЛЕТО
Я хочу в иное лето, без начала и конца,
чтоб плацкарт или купе, и над Волгой –
долго-долго, голова чтоб с верхней полки
в дыме счастья, сквозь года, помидор,
вкрутую яйца, и весёлые соседи, и
великая страна.
Я хочу, чтоб снились книги, пахли
хлеб и молоко, чтоб кому-то там
пророчил в чёрной маске мистер Икс:
«живу без ласки, боль в душе затая»,
чтобы жадно ждали писем и боялись
телеграмм,
чтобы бабушка не спала, у окна меня
ждала, в синем фартуке в цветочек,
и мурлыкал на коленях понимающий
Пушок, чтобы вечно пела Мондрус,
нежно руки разводя: «где-то есть город,
тихий, как сон».
Я хочу в иное лето, вне начала и конца,
чтоб плацкарт или купе, днём Москва,
а ночью Орша, и чтоб Волга долго-долго
с верхней полки, в славе гари паровозной
чтоб по ветру
голова.
2012
СУББОТНЯЯ ПАСТОРАЛЬ
На немнущихся лугах,
Где нежнее влаги зелень…
Елена Игнатова
Как на звезде разминовений,
мы прожили с тобой глазами рассветно это, безбрежно
то, что на небо выше всего, что было, и чего, по милости
иных небес, не будет въяве никогда. Мы растворили
безгласные двери, за коими сизокрылей и краше себя,
и взошли в последние сады, где любимые не расстаются,
потому что не встретились даже, лишь прикоснувшись
немыми сердцами, лишь запорхнувши
друг другу в глаза.
Два лунных грота со звёздным сводом над дымкой
пасторальных уст, и за плечами тихо встали, как из
седых картонов Леонардо, тосканские холмы. Роняя
ломкие скрижали на торжища расхожие полы, мы
прожили себя в незрячем взгляде означенных разлук
и прошлых узнаваний, как в милом пекле плоти, как
на звезде разминовений, где ранняя
твоя расплата, где мой
последний мадригал.
Неисчислимыми веками, меняя мнимые обличья и
оползавшие тела, в слепых туманностях надежды,
где реют свергнутые боги, чтоб с ним навеки
разминуться, я ждал лишь этот, тиховейный,
я ждал лишь твой
миндальный
взгляд.
2016
В КАТАКОМБАХ КАПУЦИНОВ
Большие тёмные подземные комнаты, где в нишах,
подобно восставшим призракам, стоят тела, покинутые
душами, одетые, как в день своей кончины…
Ипполито Пиндемонте
В белых носках, без дырочки, бумазейном костюмчике
пыльном, гладкий зачёс, незаметные усики, меж взглядов
оробело-наглых ты, конечно, меня запомнил: от тебя я
не мог оторваться… Тебе, наверное, за двести, а так –
не больше тридцати, и, по всему, был знатным франтом
в своём Палермо боговерном. Теперь же мог бы унести,
как журавля, тебя под мышкой, и между нами только
сетка да отшуршавшие века за прахом
незажмуренного века.
Пускай же там, в небытие недвижном, тебе приснится
мрамор прошлых улиц, упёртых в радужное море иль
в бархат добрых гор, церквей помпезных перезвоны
в полдневный зной иль ангелы фривольные Серпотты
в сугробах стен лепных, а мне – отснится милой яви
зеркальный сон, как наяву, ну а пока я вспомнил брата,
лежавшего, как ты, нескладно в своём
отчалившем челне.
Прости, сухой сицилианец, что разглядел я твой скафандр,
носки и бывшее лицо, и там, где ждут порой нежданной,
меж полым океаном мёртвых и ломким островом живых,
не жди ещё у стёртого порога, не торопи, как брат, меня,
чтоб и моя сицилиана легла в бессмертья
хрупкий круг.
2016. Палермо
* * *
Мой друг, легли твои дороги
не тем крестом, что грезился, зане
не те горчинки кружат пеплом,
пирс обрывается в обратных зеркалах
в не то раздавшееся море,
покрывшее всей толщей немоты и
города, и толк речей, и годы.
И для чего, и для кого нам упадать
под бременем чужой и серой
ноши, и если бы не взгляд за рамой
мирозданья, и если бы… Мой друг,
взошли твои надежды не тем
цветком, не то кино уныло крутит
быль в пустых и пыльных
залах, не тем богам кадят в безумье
люди, и нам осталось так немного
в тени небес, на топких тропах
прозябанья, лишь этот взгляд,
лишь этот вздох, немой и
непременный, длиною
в чью-то жизнь.
2012
ПОТОП
Бьют дожди по крышам вогнутым уж который
жухлый день, явь неслышно отлипает, набухает
впрок тоска на отплывших тротуарах, нет ни
ветра по карманам и ни неба по углам. Сны
срываются по скатам, дни пустое ворошат. Верь
не верь, а в понедельник отменяются билеты
в вожделенные края и стираются навеки паруса
на дне зеркал. Утро смотрится украдкой в поза-
прошлые глаза, где срывается с трапеций
гуттаперчевый тот мальчик из внешкольного
кино… После нас хоть потоп, хоть скрипучие
льды, хоть ползущая берегом лава, и бредут
сквозь слепые дожди наши твари, стираясь
по паре, на отчаливший
в небыль ковчег.
2016
ЖИТЕЙСКОЕ МОРЕ
Галине Погожевой
Немного юности и –
жизнь. И это всё.
Какие счёты между
нами? Она не стоила
того, что нам о ней
всегда твердили, ни
тех полуночных
тревог, ни всех
полуденных усилий.
«Но я предупреждаю
вас, что я живу
в последний раз», –
твоя Ахматова
роняла.
Стоит осенняя весна,
мы остаёмся, уезжая.
Жизнь – это сразу и
сейчас, пока не
выпила пустыня.
Немного юности и –
то, что нехотя нас
за нос и водило по
ветрено очерченному
морю, из ниоткуда –
мимо – в никуда,
где мы живём
в который раз и
в раз который
умираем.
2012
СТАРИННЫМ УЛОЧКАМ ПАРИЖА
Из тупика воскресных Пожеланий, где обитатели
незнаемого века блюдут седую тишину, проулками
Весны и Капли Золотой, минуя круглый переулок
Вздохов, впадём, как все до нас, из ночи чужеродной
в пустопорожний день, в его февральскую лакуну, в сады
Эола улицей Невы, Зелёною дорогой – в обшарпанный
пассаж Воспоминаний, на Лошадиный луг – бульваром
Дев Голгофы, бульваром Итальянцев – в аллею Лебедей,
по улице Святых Отцов – в нагой тупик Святого
Себастьяна, по Белой улице иль Голубой свернём
на улочку Кота, Который Ловит Рыбу у Нотр-Дам,
невзрачным переулком Бога – в тупик соседний Сатаны,
присядем мирно во дворике забвенных Медведей или
безвинно Сгоревшего дома, с улицы Взгляда узрим, как
переулочком Желанья, из улиц Одиноких и Невинных,
бредут повинно парижане пепельной улицей Жажды
и сокрытой Мальчиков Плохих прямо к тупику Большой
Бутылки, что, в общем, рядом с улочкой Покоя, подпёршей
стены Пер-Лашез, где каждому в конце концов, из Двух
Дверей иль Четырёх Ветров, Трёх Лиц иль Верного
Спасенья, раскроются они, те Елисейские Поля, что
начинаются от площади Согласья, где отделяют тело
от души, нагулявшейся или заблудшей даже из улиц
Белой Лошади, Весны, Надежды и Отъезда, а в тупике
Младенчика Христа уж не саднит, как встарь, чужбина,
и по набережной Небожителей, над матовой рекою снов,
я проношу воскресный вздох старинным улочкам Парижа.
2016
НА СМЕРТЬ РАВИЛЯ*
Ты был со мною в Лондоне спесивом и
в Люксембургском вычурном саду,
в седой Сибири, глазу неохватной, где
нам в глаза дышал живой Байкал,
ты ел улиток в ветреном Париже;
как снежный лотос на пенном гребне
черноморском, в Киммерии, в Колхиде,
твоя качалась голова: меня ты
много дальше заплывал. Мы гладили
святую ежевику у мцхетской келии
Нино и охали в пещерах Прометея,
в Баварии приглядной читали мы
бездомные стихи и плакали по Толе
Кобенкову в своих отчаянных углах.
Но дверца в ахнувшей груди вдруг
растворилась нараспашку, и в изумрудном
парадизе проглянул белый минарет.
«Земные праздники» – ты к ним недописал
обещанного жизни послесловья, мой поздний
друг, мой древний брат, присно и ныне
неотторжимый ни в Лондоне твоём озябшем,
ни в Люксембургском выцветшем саду.
24.I.2012. Париж
PASSAGE DU DESIR**
Ты ушло из моих молитв,
откружившее вьюжное имя,
ты порвало прозрачную нить,
ту, что денно миры сопрягала,
ты задуло ветвистые свечи
по приютным зеркальным
скитам над рекою, которая
мимо океана, который не внял.
Ты ушло по кремнистому краю
в край никем недосмотренных
снов, и слетело с тебя покрывало
из шуршавших порошей шелков.
Поднимается ветер видений
над долиной возвратных ключей,
ты ушло переулком Желаний
под аркадами срезанных роз.
Знаю, солнца мои не затмились
над опалом духмяных лугов,
ветер туг, и терновник вцепился
за обрыв у руинных твердынь,
где летит по утрам альборада
из груди неземных пастухов.
Ты ушло, отлучённое имя,
из моих откруживших молитв.
2012
НА ПОЛЫННЫХ БЕРЕГАХ
Марине Гарбер
На полынных берегах, в поле ветошного цвета
неприкаянного века мы допишем немые стихи,
забредая понуро в прощальные парки у железо-
бетонной черты, долистаем безгласные книги
над пыльным килем письменных столов, где
уложены любовно ненаписанные письма
и сутулятся рамки выцветающих лиц, в море
ветреного цвета заплывая безысходно, мы ещё
дочитаем ревниво друг друга, и голых строк,
мерцающих подводным серебром, мы нежно
выложим и скань, и зернь под рыхлым небом
безответным, прошитым тропами белёсыми
и вдоль, и поперёк. На подлунных берегах,
в поле каменного цвета мы допишем немые
стихи на руинах отпетого века и спорхнём
с последней ветки неким утром непреложным,
как замешкавшийся вяхирь, не качнув её.
2016
ЛЬЕЖСКИЙ ДОЖДЬ
Rain and tears are the same,
But in the sun
You've got to play the game.***
Бурлит, журчит и пузырится
по крышам, подставляющим
чешуйчатые гребни и лаково
набрякшие горбы, и наблюдаем
хладнодушно, как оползает
молча в лужу растерянное тело,
морщинистый скафандр у забора,
скользим по улицам, набухшим
от безлюдья, переступая редкие
плевки всех тех, кто никогда
не ставил ногу на вафельных,
на полустёртых мостовых,
в проулочках, где прячутся
улыбчивые зайцы отчаливших
веков, мы замечаем претерпевших
столетья кораблекрушений
в несносно ясную и плоскую
погоду, с бездонной кружкой
высохшего пива в немеющей руке,
руки не заслужившей, когда
бурлит и пузырится беззначно
павший дождь на гор мохнатое
подобье и смытые границы
меж полым временем и тем,
что тычет в ночь размокшим
и картавым опереньем, похожим
на парчовый плащ Мадонны
в бельме овального стекла.
Но в самый сирый час судьбы,
на скользкой живодёрне жизни,
ничто не ближе, не родней, чем
этот льежский дождь, смывающий
любовно и фонари, и вымершие
окна, и ночь, и небо, и меня.
2015
ЗАЭКРАННОЕ
На интернет-параде одиночеств, за валом виртуальным
раскрашенной тоски, в могильнике змеящихся картинок
есть и твои внеклассные старанья, твои экранные улыбки,
есть и твоё заёмное лицо, и ты по лютым вечерам и по утрам
безлюдным включаешь жадно жизнезаменитель, и ты,
налившись многоликой пустотой иль похотью безликой,
себя повинно подключаешь и отключаешь нехотя себя
от кнопочек безбожного обмана и проводов беспроводных,
струимых антимиром, не встретив ровно никого, не выйдя
никуда и ничего не видя въяве, распяв святую тишину
под бдящим взглядом заэкранным (а смотрят нас, хоть
веруем, что мы), глумливо раздевающим тебя
по лютым вечерам и по утрам безлюдным.
Замкнувших слух, глаза затмивших, с цветными проводками
в голове трясомых той же ритм-машиной, жующих серую
резину бок о бок с нами – в ночном метро судьбы
и в утреннем трамвае расставаний,
их рядом нет давно, и были ли?
2016
В ПАРИЖСКОМ БАССЕЙНЕ
Минуя праздники и будни, листая борзые недели, как
оглашенные, как заводные, мы проплываем туда и обратно
мимо себя, мимо вас, дорогие, мимо сомнений ветшающей были.
На карнавале иных одиночеств – о, до свидания, о, не взыщите!
Мы обмираем на гребне столетья, голые бабушки, синие дети,
ластоногие подростки, левиафаны, ундины, сардельки. Полный
вперёд! И ничтоже сумняшеся, снова туда мы, как будто в обратно.
Мы ничего не должны вам, поверьте.
Громкий праздник наготы, наготы безмолвный траур. Дед
с прищепкой на носу, как пузатый «Наутилус», на спине,
вертя ногами, распускает пузыри. Бац! – кому-то по очкам.
«О, пардон! Экскюзе муа!»
От маразма до оргазма остаётся два рывка. Нас уж нет давно
в помине. Вея хлоркой воскресенья, как малахольные, как заводные,
мы срываемся в обратно из желанного доныне и бурлящего туда.
«Туда, туда, в родные дали», – оперный хор запорхал баттерфляем.
Минуя праздники и будни, листая полые недели, как чужеродные
года, скинув постылые рамы нарядов, братья и сёстры, старые дети,
запанибрата, неприкровенно, мы отплываем
в туда из обратно – от воплощения
к недоуменью, от понедельника
до воскресенья.
2013
ВЗГЛЯД
Там было небо подо мной, пернатое
такое, слоистые утёсы над прибоем,
часовня над скалистым островком, ревел
звероподобно ночами горный ливень, душа,
как полый ствол оливы вековой, звенела
по утру серебряной листвою –
во взгляде том,
куда я угодил не по своей
убогой воле, но тропами зеркальными
раздавшегося моря, по сколкам опрокинутых
миров, по срезу людных одиночеств, сквозь
отрешённые желанья и
вероломные мечты.
Тебя я милой жизни не прощу, тебя
не уступлю бездонному былому, где плыло
небо надо мной, подводное такое, и не было
сомнительной земли, где сгину я навек
и наяву в немых садах целующего
взгляда.
2015
НАД ЭМИГРАНТСКОЙ ГАЗЕТОЙ
...Если плещется где-то Нева,
Если к ней долетают слова –
Это вам говорю из Парижа я
То, что сам понимаю едва.
Георгий Иванов
В священных недрах библиотечных
вскользь листаю ваши судьбы, но отнюдь
не свысока: умер Буров, умер Бунин,
даже Тэффи померла, блинчики у «витязей»,
ёлочки у «соколов», сборы, лагеря, а
Кшесинская ногу сломала и вернулся
с гастроли Лифарь, панихиды по Государю
и стихи Родиона Берёзова, в «Русском
павильоне» ежевечерне Людмила Лопато,
а Одоевцева чайкой вновь на невских
берегах, ротмистр Говорухо-Отрок мирно
преставился давеча, а Иванов мучился
семьдесят часов, по словам пансионера
дома «Босежур».
Окна в прошлое, пепел надежд и звезда
в накладном кармане. Ручеёк отпетой
жизни с чужеземного обрыва в реку смерти
срывается с вами. А где-то в непрожитых
далях шумит Хрущёв, шагают пятилетки,
растут колхозы, сея кукурузу, заседает
младой комсомол, в Париже то Евгений,
то Булат, но всё не эдак, нет, всё не так,
пока в груди пылится, раздуваясь, разбитый
русский чемодан. В подводных недрах
библиотечных листаю небыль ваших судеб,
и знаю белым знанием предвечных
скитальческих наук: и меня перелистают,
и меня перелистнут.
2014
КРИТСКОЕ
Древовидные хвощи в память павших
динозавров, и над прахом безвестных
вселенных золотые надкрылья жука.
Тамариски вдоль тропы цедят в полдень
мятный воздух. Здесь потерянней собаки,
мудрей осенние коты и богоугоднее
смуглые старцы, а алоэ алоевее и
живее пустая душа, как тогда, когда
прильнула великая волна к араукариям
и смыли мир народы моря. Но есть
ещё страшней и горше: я больше не
люблю тебя той, небоокою любовью.
2015
ДУДОЧКА
Каждый вечер, в слепом переходе метро, на чём-то раскладном,
с собою принесённом, в бежевых брючках, шапочке вязаной,
она сидит, субтильная старушка, у стены, не видя гулкую толпу,
не слыша шарканья, ни грома сарацинских барабанов за углом,
пиликая себе на дудочке с вершок бог знает что. Её обходят,
улавливая сломанные нотки, затоптанные в прах, порой кладут
монеты в коробочку на сомкнутых коленях. Она кивает, смутно
улыбаясь, и продолжает неслышное пиликанье, не покидая
идиллических лугов и млечных пастбищ пасторальных. Где видел
я этот воробьиный лик и взгляд, гранитными ветрами стёртый
века тому назад, где слышал цепенящий писк упавших из гнезда?
И тихо узнаю тебя сквозь пропасть узнаванья, ахматовская гостья
с загробной дудочкой в руках, стараясь более не озираться
на пальцы непослушные и шапочку цыплячью, не слышать нот
небесного сиротства, и вот стираюсь нехотя в галдящем стаде,
благодаря тебя, о дева радужного края, за бережный приход.
2016
ОСЕННЕЕ ФАДО
А на душе дышал сентябрь
охотой к перемене мест, тоска
и вещее томленье легли дорогой в Лиссабон
его ковровым тротуаром – к океанскому бризу
и к пернатому грифу грушевидных гитар, чтоб
проехать себя навсегда в дребезжащих, как память,
трамваях, задевая за рыхлые стены домов в азулежу
лазурно-глазурных, отражающих смуглое солнце
желаний и небеса, во славе и тоске роняющие
праздно позолоту, чтоб гладить каменные раны
землетрясений в насупленных и внятных храмах
и глотать в мавританских башнях горный ветер
духмяных надежд, чтоб навестить домашние дворцы
с портретами забвенных королев, с их инфантами
старообразными, указующими вяло на ажурные
кресты, и заглянуть в бельмо зеркал, отражающих
только мёртвых, чтоб вечер в кружевах мануэлино
пах треской и осьминогом и приютился дикий
голубь на душе, как на обрушенном карнизе, над
табунами конных статуй, гарцующих вдоль
лунной чешуи безбрежно-равнодушной Тежу,
стремимой млечно в океан под душераздирающее
фадо, за рваным флагом выцветших скорбей,
чтоб на душе дышал сентябрь,
уже от неги не дыша.
2015
ЧАС ПРИЗНАНИЙ
Д. Г.
Из вихрастого мира, где за воротом
шея работы Кановы и из звёзд, не мигая,
заплывают в нагие глаза, тобою послано
ночное посвященье в мои оснеженные
рощи, в мои безгласные равнины, в моё
незрячее окно.
Вслед отжившим поэтам,
чьи лазурные тоги устилают небесный
склон, мне бы должно ответить, взор
потупивши долу, элегическим вздохом,
что длиною в полжизни, или сказкою
разминовений, что, конечно, уже
не про нас,
но если это час признаний, что оплавился
в нежную просинь, то я младше тебя
на века, и обо всём, что не назвали мы
именем земным и безучастным, ангел
вечерний и непоправимый, давай
безумолчно
молчать.
2013
ОСТРОВ
Быть королём Таволары
или даже принчипе просто,
лежать на кладбище ветров
с короной каменной на лбу
и слушать тени облаков,
бороздящих отвесные кручи,
с Мадоннами по птичьим гротам,
бликующим биеньем изумруда.
Гряда гранитная над бережной
волной, где я случился на тропе
в янтарном взоре козерога,
застывшего с реликтовой геранью
в бороде и упёртого в небо
витыми рогами.
Лелеять мир газельими глазами
италийца и речи бесподобные
вести о чепухе так солнечно
и сладко, слыть королём
расколдованных гор, плывущих
недвижимо в непременность,
в немного жизни, в немного
смерти и в райских снов
стеклянные моря.
16.Х.2014. Сардиния
ВЕЩИ ЖИЗНИ
Трогайте. Гладьте. Пробуйте. Прижимайте
к себе. Прикладывайте к щеке. Целуйте.
Молитесь на вещи. Молитесь на всё, что
видите вокруг. Всё есть чудо. Всё живое –
чудо. Все вещи – чудо. Вещи – живы. Они
и есть наша жизнь.
С. Горный «Санкт-Петербург (Видения)»
А прежде улица была уютней, наивнее, добрей и
проще, упираясь в мечту, творимую из океана
времени немого. Пусть мир тревожен и напрасен,
радуйтесь, что всё на свете разное. Всё бессмертно,
свято и живо, до потерянной пуговицы и до дырочки
на сапоге: та не найдётся, а эта не расширяется; и
до закладок в зачитанной книге всех недосказанных
судеб, в памяти душ, невытравимой, живы которой.
Займитесь списком благодарным, не опуская ничего:
чайная ложка, гребёнка или открытка из детства,
зеркальце бабушки или жар-птица чёрной лаковой
шкатулки, камушки жизни. И у каждого радостный,
свой – не напрасно видимого, виденного, и в него
заглянет Бог. А тогда ничего не страшно.
Кроме прошлого, нет ничего. Только, может быть,
этот питерский дождь, нескончаемый, нежный,
немолчный, чтобы зажмуриться и упереться челом
в стекло иль прислониться спиною к заплутавшему
фонарю. Пусть бы он шёл и ничего больше не было,
чтобы не ведать, что станет потом. Чтобы, жалуясь
по дворам, пела шарманка, повторяя тот самый
вечерний мотив, – даже в ангельском жемчужном
бытие небытия. Всё тут свято и всё прекрасно. Всё
благодарно живёт и дальше. Ибо, раз было, значит,
предвечно. Прищуриться ли на фонарь янтарный
в заплаканном окне – и потянутся нити златоиглым
пучком к ресницам. Питерский дождик, босой и
бессмертный, лил бы и лил непрестанно навеки.
2013
*Равиль Бухараев (1951–2012), поэт, прозаик, драматург, переводчик, публицист.
|
