СИБИРСКИЕ ВЕРЛИБРЫ
I. КОГДА БАЙКАЛ
Андрей, Андрей, Лариса, Анатолий,
Владимир, Лидия, Равиль,
срывая робко семь сиятельных покровов,
по гулким залам пускают в лёт и вскачь, пускают
в пляс нагую душу, чтоб плакала, пленяла и
пеняла, ловила лобызанья, как плевки, чтоб
непостижное вложила в стёртое, в зажмуренное
ухо: вы жили, жили вы и ты вчера ещё, всегда,
однажды. Слывёт Иркутск, Ангарск не чает,
поёт Зима, Саянск раскатисто молчит и ведает
себе лишь верный Братск. Прости же, вешняя
и вещая Сибирь, прощай-прости, Байкал
собезначальный, согретый в убывающих
перстах, как млечно зеленеющий нефрит и как
гагат, чернеющий небытиём кромешным, –
себе и вам, тебе и мне мы нежно снились здесь
однажды. Под шорох солнечный ангарских
льдов, ложась ресницами в гряду тугую елей,
в остатний раз выгуливаю праздничную тень
свою, которой присно сопричастны среди
нечаянных сестёр и непременных братьев, когда
апрель, снега в огне, когда всегда, когда Байкал,
Андрей, Андрей, Лариса, Анатолий,
Владимир, Лидия, Равиль.
II. БУКОЛИКА – РАВИЛЮ БУХАРАЕВУ
Ещё с утра кренилась твердь и колыхался
ряской взгляд в дождях лощёных, и вот, и вот,
на голом солнце жмурясь и виясь,
читаю созерцательно Тюркая, в астральных
вертоградах оробело срывая Радости-Страданья
кристальный виноград.
Час и тебе, потерянный
и постаревший, неживший, неуместный и эдако-такой,
оставить пальцев этих на каменьях струистые следы,
сгореть в реторте прелых рассуждений, себе вослед
перелистать вотще слепые дневники существований.
Всё так. Или иначе. Он прав, твой лондонский Осман:
мы умерли напрасно и давно.
В курчавой поросли чего-то лежит птенец,
воздевши к небу спичечные лапки, и, выгнув
малахитовую спинку, глазеет ящерица
обомлело на разомлевшего меня...
Ба-бах! – и разлетелись роем сирые галактики,
шипя и дуясь вечно друг на друга.
Белеет дом.
Синеет сад. К груди приникло раненое солнце
и шепчет повечерние псалмы. И, уходя-не уходя, я
губы бренно приложу к разомкнутым панбархатным
устам забывшейся на тёмном свете розы.
III. ИРЛАНДСКАЯ ПЕСНЯ – ЛИДИИ ГРИГОРЬЕВОЙ
‘Tis the last rose of summer
Left blooming alone…
И, обжигаясь мраком-мразом вселенских
чёрных сквозняков, сорвавших с петель разом нашу
закрытую на все щеколды и засовы непроницаемую дверь,
мы вдруг хватаемся за розы, чтоб этим пламенем
пунцово-ало-бело-хладным, чтоб этим
пламенем сгореть.
Я бы тоже не жил
долго одиноким, без друзей. Вслед за теми,
кто мне дорог, я б хотел уйти скорей.
О, роза-страсть и роза-смерть, забрызганная даром
шипучей кровью всех Кармен и предрассветной –
всех Ромео, о роза-младость, роза-рок, лазурная –
о, всех ветров, и ты, мечты, и ты, разлук неприкасаемая
роза, но прозияла, Боже, среди них и роза-пропасть
забранного сына.
Соберу лепестки я эти
у последней из летних роз, на осенний брошу
ветер, чтобы вдаль он их унёс.
Опадает, отплывает тонкий топкий остров-сад.
Роза мира в рани хладной покачнулась перепончатой звездой.
Срезав не без сущих вздохов в самом ангельском из снов
непослушными руками преблагую розу-жизнь,
этот мир, мне ставший чуждым,
я покинуть был бы рад.
IV. ЭННАЯ ЭПИСТОЛА – ЛАРИСЕ ЩИГОЛЬ
Я не могу весёлых песен петь.
Рахманинов – Ратгауз
С лицом всех реквиемов сразу
и антиголосом меж Stabat Mater,
Марлен и самым фадистым из
фадо, подпененным дунайской вальс-
волной, ты спросишь о стихах
весёлых – мол, где и почему? Ну да,
он весь – дитя добра и света, от коих
так готически желтел, сходил
с ума так аккуратно. О да, конечно,
смех богов кристальный, но как-то
зябко утром от него. Возьмём стихи
поэта Щиголь, и в них – привет
стремительный и нежный всем,
кто повесится сегодня, а завтра
чеховскою чайкой слетит с геранью
из окна.
Легка душа и произвольна
визави ристалищ рериховских
горних с баварской лоджии, где рьяно
потребляет самокрутки на завтрак,
полдник и на ужин, их орошая
ленинским weissbier, Крещатиком
взлелеянный щегол, дымящий, как
над Лютецией беспечной копчёные
химеры Нотр-Дам. А там и смуглая
Сафо в который раз, в закатный час
срывается со скал из-за безусого
Фаона. О, плакальщица всех ветров,
сестра надгорного Ли Бо и неутешного
Алкея, я веселее не умею, когда
пишу или немею, а так, поверишь-
не поверишь, всё даже слишком ничего.
V. ПОРТРЕТ В ЛАНДШАФТЕ – ВЛАДИМИРУ БЕРЯЗЕВУ
Чем ближе от тебя, тем дальше, зимний брат, к тебе
тропа змеится над обрывом, тем шире видится
позёмкой пепельно взметающая гладь и тем,
и тем вернее клинопись звериных юрких лазов
дерзнувшего заводит вспять, к безвылазной засеке.
У Навны-узницы храним клубок оледенелый сей.
Мерцают под нелёгким веком предвечных рек-озёр
младенческие души, но ближе чем, тем ледовитей,
тем таёжней то лихо белое, лихое то сиротство,
тем ярче теплится, дрожит колючею звездой
на гулком дне, на лунном тле твой трепетный
костёр, тоскою волчьей проколовший бельма ночи.
В резной незримый реликварий легла апрельская
Сибирь. В сновиденных моих чертогах за дышащей
завесой ты в чёрном зеркале забытой анфилады
стоишь бессменно с пернатою надломленной стрелой
в роландовой груди, и кровь ветвится из ушей: ты
так трубил в ущелии своим – над тьмою сарацинов.
VI. ИЮЛЬСКИЙ БЛЮЗ – АНДРЕЮ ГРИЦМАНУ
А ты, кто в новом златотучном Вавилоне всё режет честно
по внимающей душе, как по кости слоновой, надвинув
плотно чернышевские очковые очки, живи-живи и через
двери звёздные того мотеля, где всё проглянет позапоза-
прошлым, а проще – просто никаким, как в рваную нирвану,
не впадай в огни нью-йоркского Арбата.
О, респектабельный
и фешенебельный, хороший и большой (портрет одобрен
в сибирском поэтическом пикапе), с глазами оглашенного
молчанья над миражами встреч посюсторонних (что всё же
тоже на мокром месте – в Зиме весной, как в утренней тайге
саянской, как над трёхзвёздочным свердловским глоточком
коньяка), внемли реалиям вослед:
родина – это где холодно,
пьяно и грязно. Пусть от сирен дуреем в одиссеях, она и
днесь качается в груди, как поплавки байкальских вешних
кладбищ – в приливной окаянной синеве. И ты, и ты, номад
печальновыйный, своей безлюдною душой, уложенной
в покатую улыбку разлучений, как в вечную котомочку
худую, пустыннику поверь:
мы рождены, чтоб сказку сделать
пылью, чтобы слепить из пыли Никогда. Но нам, своим,
врачующий Орфей, назначь, что панацеистей, дороже, что
скорее: пилюли Медичи с бальзамом из рогов последнего
единорога, кровопусканье, курс летейских вод и, может даже,
что-то внутривенно, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
VII. ДОРОЖНОЕ – АНАТОЛИЮ КОБЕНКОВУ
Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли...
Есенин
После Байкала воздух стал иным, другое небо
в небе растворилось, и по нему, как по шелкам,
пошли клубиться письмена сквозной надмирной
вязью.
И в зазеркальном низком гроте осенней
индевеющей души отверзлась каменная дверца,
и розовые крылья распороли седую твердь за ней.
После Байкала ветер стал другим, друзья иные
вздохи населили, как атлантиды в пенном дрейфе,
подошвой тронув илистое дно в тени миров,
до дна неочевидных.
Ах, Толя, Толя, с тем ли,
то ли в снегах нашаривал, зане не угль горящий
в грудь водвинул, но хладно-васильковый лазурит.
После Байкала воздух стал, как скань, безгласно
озеро из озера воздвиглось, как непостижный Китеж-
град, и дышится в необозримых снах багульником у
кромочки таёжной.
Радений вешних млечные пути
развешаны напрасно и недвижно по чужедальним
нашим алтарям. После Байкала вечер стал иным,
как после распрощального бокала, и что-то, знаешь,
с нами стало, и, статься может, очень навсегда. Они
пришли, худые времена: глухая чернь уж правит
балом. Отстреливать
охотников и рыбарей ловить
сетями придёт, придёт черёд гораздо после нас.
Эх, Толя, Толя, в том ли? То ли? Но всем за всё
поклон из золотого, из злого, как разлука, далека.
2004. Братск – Париж – Богемия
«Крещатик» (Мюнхен), №3 (65), 2014
|
