НА ЭОЛОВЫХ ОСТРОВАХ
АНАТОЛИЮ КОБЕНКОВУ
Я написал тебе сегодня утром,
Толя, радуясь встрече в Москве.
Я написал сегодня, а ты умер,
дружище, в столице бывшей
родины вчера. Может, это так,
нарочно? Может, позвонишь и
отлетим всё-таки в Баку за смуглым
солнцем над газельим раем Низами?
Или на Байкале глохнущему миру
отчитаем бренные облачно стихи?
«Эх, Толя, Толя, ты ли, ты ли?»
Уходит из-под ног недвижная
земля. Ты думаешь, мы здесь
когда-то были, под неким небом,
которому плевать на наши небеса?
Тебе я написал сегодня утром,
Толя. В последний раз прошу
тебя как друга, не умирай,
не умирай
вчера.
7.IX.2006
ВЕРМЕЕР В ЛУВРЕ
И мраморная струйка молока из неизбывного
кувшина, и пенка тишины парная на астролябии
миров, кристальный лепет лютни и клавесина
крышка расписная с ландшафтом пасторальной
немоты, струистые заморские шелка со снежной
оторочкой горностая и аллегория необоримой
веры, с которой кружевница разбитная корпеет
сквозь века, и жемчужная дымка на живом и
на мёртвом в недвижимой, как время, серьге,
несусветные сны обитаемой яви да краса
прописная угловатых землян.
* * *
Река времён в своём стремленьи…
Державин
Непослушными сердцами мы перекачиваем
в небыль растерянную быль, и эта подноготная
река наполнила бы праведное море, распятое
в отвесных берегах, и этот гул оглохшего
биенья преследует намаявшихся нас до
сорванных ворот прибрежного негаданного
сада, где мы отхлынем в пламенную быль
по талым тропам невозвратным из небыли
всамделишных миров, где сложим заскорузлые
сердца к пологому подножью, чтоб гулкий пульс
угасших солнц налил вдали цыплячью грудь
и какой-нибудь слепнущий Гендель над рекою
времён и видений заводил сарабанду сердец.
В УФЕ
И в заоконном шорохе машин
я снова сетую о том,
пока отходит ночь в седое утро
первых сентябрей,
о тех, кого не тронет пена дней,
и ангелы бессонные
со мной, прозрачно помавая
рукавами, под ярое
шипение машин безмолвствуют
о ком-то о другом.
Школа смерти за школой жизни,
полый ранец за спиной,
и за партой последний читатель,
не жалея, не зовя, не
плача, как тот рязанский Лель
жемчужногубый,
проливший млечные слова,
он вздыхает о тех, он
горюет о том и тоскует со мной
обо мне.
ВОСКРЕСНОЕ
Разгуляю себя на ветрах на лету
облетающей яви, на серебряных
островах, где штрихи неразборчивых
чаек зачеркнули истлевший закат,
разброжу над рекой миновений
недвижимый, как прошлое, час,
тот, что вскользь успевали запомнить
обезглавленные короли.
Здесь, на набережной одиноких,
где пасут лебедей отраженья, колыхая
волною века, растворю в золотом
никогда безгласное, неверное
зазимовавших душ, колено-
преклоненное, поверившее в нас,
как голос отрешения на скате полых
круч и как Павловска донные тропы,
что навеки упёрты в меня.
* * *
Мы получим нежданные письма
о приезде родных и любимых,
только всё это грянет без нас
и без них – в убывающем мире,
где гуляют в сандальях святые
по прогалинам росных лугов,
только вовсе не завтра, а ныне,
вот на этом диване, отплывшем
в лебединое озеро снов. Мы
поверим, что всё-таки были и
смотрели немое кино золотой
нескончаемой были или небыли,
всё равно, растворяясь над
Сеной весенней в хороводе
невольно живых.
НА ЭОЛОВЫХ ОСТРОВАХ
На Эоловых островах я напился тирренского ветра,
я наслушался в гроте ангелов занебесных безгласных
кантов, нагляделся в купальне Венериной на блик
пугливой наготы и знаю понурым знаньем гипербореев,
что лапы пальм, плюмажи кипарисов, олеандры
на райских крышах, эвкалиптов пятнистые шкуры
и гребешки араукарий на вулканическом закате
сойдут в боренье зим необоримых отбросить
лакомую тень недвижного
морского минованья.
Слепые танцы прибрежной неги, и напоследок –
удар сирокко да пепел яви. Под сводом севера
свинцовым мне тот Эол зефирнощёкий – сквозь
несложенья, сквозь чащи счастья и соль юдоли –
слагает сказку из Петергофа, и если что-то
за нас и чает, о нас и помнит, то только
ветер, нетленно юный.
* * *
Заглянув в бархатистые сумерки твоих
одиноких глаз, я увидел бессонные прорвы
ночей без надежды на пегое утро, иконы,
отводящие глаза, и модные вещи, ладно
облегающие плечи, чёрные струи дорог
в лобовом невидящем стекле и закрытые
кассы иноземных вокзалов в отживших
городах, я увидел себя, кто, как тать,
неслышно прикрывает двери
в необитаемую ночь, где
угодил в твой взгляд,
в необратимый.
ЧУВСТВИТЕЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
ПО НЕВСКОМУ ПРОСПЕКТУ
Я не понимаю, почему мой климат
находят дурным.
Николай I
А невские чайки галдят за окном
на краю отведанного неба голосами
незнающих ночь. Я уже гостиничный,
я теперь не тот. Постоянно-непостоянная
здесь по-прежнему климатология, хотя
мастеровые, скидывая шапки, всё крестятся
на небо в пять утра на дождливых перекрёстках
отмыкаемых веков, творя забытую молитву,
и высота домов на Росси по-старому равна
ширине мостовой, как в идеале готовальном,
а Невский начинается с пустых чертогов
белого царя и нисходит прямо к лавре, где
воззванных зряшные заботы и старанья
преданы заботливо земле. И где он, Сукин
переулок, где Молчаливая и Проходная где?
Трактир для прибывающих с обеденным или
ужинным расположением? Кто, нежа прихоти,
здесь продаёт заморские помады для скорого
ращения волос? Кто поплёвывает в воды
с несводимых мостов ради собственного
удовольствия?.. Я уже гостиничный, я
теперь не тот. «А воспоминания? О,
воспоминания!» И является неумедлительно,
и не спит восемьсот восемнадцатый
под свою отчалившую музыку
роговых хоров на островах.
НА ТЕМУ
Конечно, сны невероятны
и неразборчива беда,
конечно, хочется в обратно,
где всё в сей час и навсегда,
конечно, скатерть в алых пятнах
и в полночь смылись шулера.
Конечно, сердце виновато,
конечно, память коротка,
как на причалах воскресенья,
среди утопленников яви,
где, растворяя створки рая,
зареем в смежные снега.
Конечно, тайны запредельны
и упоительно просты
в немой и подлый понедельник,
когда слагаются стихи –
и в срок высокого томленья,
и в час понурой суеты.
Конечно, смерть, конечно, ветер
и перебиты все следы,
и даже морок этот светел,
где за душой клубится пепел
и, залетая в межнебесье,
где сквозь себя дрейфуешь ты.
|
