НА УЛИЦЕ СУДЬБЫ
ФОРТОЧКА
Нет форточки, в которую юность
смотрела в полночь на мигающие башни
грядущего и куда улетали коты на свой
шабаш, куда влетал весенний синий снег,
и мы глядим в пластмассовые рамы,
как немые рыбы из аквариума.
Нет той плиты, в которой бабушка пекла
мне пышки и жаворонков с изюмными
глазами и спичкой в горле, пекла душистые
земные пироги на все соседские поминки,
и мы жуём запаянную автоматом вату,
исписанную врущими словами.
Ни заключённые в машинах, ни дети
с проводками в голове не замечают, что
мы живы, что нехотя рассматриваем их
обратным взглядом и думаем: какое счастье
в оный день отринуть мир мертвеющих
живых и неумирающих мёртвых.
Но тополя весны обетованной, качая
редких птиц обвислыми ветвями, всё шепчут
поутру: живи, мимо и даром, только живи,
и бабушка всё в том же черпачке, вздыхая,
помешивает мне нетленную мерцающую
кашу и улыбается старинными глазами.
НА СМЕРТЬ А. СОБЧАКА
На смерть, на жизнь – внезапны
строчки и непоправимы, как жизнь
и смерть для океана неизменно
мёртвых и острова негаданно живых.
Глава «А.А.» сегодня дописалась и
в оглавление легла: фуршеты, оперы
и ладан панихидный, да на парижской
площади Согласья спор об останках
бедного царя...
От эха преисподней так
гулки коридоры власти, и ненависть
столичного жлобья в них шаркает,
скользя казённым лаком...
Великий князь,
владыка Иоанн, Л.Б. в печали отвлечённой
и Город в толстых стёклах лимузина
под вой положенных сирен: слова и лица,
тосты и деянья, поступки и слова, и
запах душ за тенью взглядов, – и реки
бурной полулжи впадают в море чистой
полуправды.
А в полной книжке записной,
напротив мэрских факсов, ещё помечено:
«У Путина включён всегда».
ВОГЕЗСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Сесть на площади Вогезов и подумать: это всё,
как в фонтане пьющий вяхирь,
аккуратно и неспешно, всё решительно по мне,
как безветренная вечность или та пивная пена –
сдул, и нету ни фига.
Всё фланирует, щебечет, упивается собой:
тут младенцы, как болонки, вплавь пустились
по траве, там скамейки, что качели
на лианах грешных снов, и в опале предвечернем,
в бликах плотских и святых, даже смерч
развоплощений огибает эту сень.
Сесть на площади Вогезов в дым лепечущих
веков, видеть стриженые кроны,
слушать души, трогать тени,
пить немую благодать,
и тринадцатый Людовик, улыбаясь
в ус барочный мушкетёрам, мне и небу,
с луноокими белками спит на каменном коне.
НА ЦЫПОЧКАХ
На цыпочках проходит мимо
жизнь, и в зимних утрах
заваривая чёрный чай, почти
не вспоминаю проигранные
прорве годы, предутренние
вечера, дрожащий, как ресницы,
синий голос и то, всё то, чему
причастны лишь ты да я, –
вечерних шелковистых птиц
в необозримом взоре,
где плоское обратное кино
аллей, ласкаемых стеклянными
ветрами в тех зеркалах,
замедленных и пьяных,
и на ладони – мутные осколки
целующих в висок финальных
слов великого немого.
Неловким скальпелем чужбин
нас расчленили по живому,
и каменели окна-розы, как
те, с оказией, стихи,
и жизнь, как тать, как смерть,
на цыпочках, не видя нас,
прокралась рядом, мимо,
чтоб в зимних и незрячих
утрах, заваривая чёрный чай
насущный – по-твоему, как
прежде, учуял я, что вновь
на вздрогнувшие плечи
ложится имя влажное
твоё – неслышным
новогодним
снегом.
Я ХОТЕЛ БЫ
Я хотел бы быть тем, кого нет. Мёртвый
ветер гуляет по миру. Так хотел бы
не знать, что не вижу, и не видеть, что
так и не знал, и зайти за высокий экран
в чёрно-белом кино одиночеств, где опять
прошлогодний аншлаг, и розовым шампанским
скоротать антракт необратимой «Травиаты»,
этой осени рыжие сны, этих дней
небывалые были.
Горит последнее окно за тем
обветренным углом, за веткой той,
непоправимой. Театр времени на улице
судьбы, где голуби клюют вчерашнюю
блевотину у входа. Я хотел бы быть тем,
кого нет, кто не явится и не отбудет, и не
видеть уже, и не знать, всё, что знать не
хотел и провидел, как все те, кого
носит по миру мёртвый ветер
пустых перемен.
Горит последнее окно, и небеса
непоправимы. Под утро снова снится
брат, под вечер – нет ни досад, ни боли
бережной, ни ветреной тревоги. Я хотел
бы уже не хотеть и не знать всё, что так и
не видел. А долы те, преголубые, пускай
лоснятся для других, и ласточки ныряют
за окном в подводном мире яви, и счастье
улыбается с подушки и думает
о ком-то о другом.
«Новый журнал» (Нью-Йорк), № 289 (2017)
|
