НА ПОЛЫННЫХ БЕРЕГАХ
* * *
Неумолимо, вдруг, исподтишка
уходят вещи, последние, что знали
нас, что помнят тех, кто без вещей
отбыл в святое никуда, уходят вещи
за вещами неуследимо, чуть мешкая
в дверях и слабо упираясь в косяки,
как притихший бычок перед бойней,
а пришлый люд таращится на нас
и ждёт давно у ведомого края, где
ни ступеней, ни перил, где ходят
ходики вселенским ходуном на
полочке отпавшей. Уходят вещи
от вещей, о мире вещном не вещая,
нас забывая в камере судеб, немой
и одиночной, которую торопимся
набить напрасными хрустящими
и голыми вещами, не знающими
нас, не помнящими тех, кто канул,
помедлив в скрипнувших дверях
обшарпанного рая и обернувшись
бережно на нас. Уходят вещи вслед
за бледными последними вещами,
необратимо, враз, украдкой,
нас оставляя на века,
навеки оставаясь.
КРИТСКОЕ
Древовидные хвощи в память павших
динозавров, и над прахом безвестных
вселенных золотые надкрылья жука.
Тамариски вдоль тропы цедят в полдень
мятный воздух. Здесь потерянней собаки,
мудрей осенние коты и богоугоднее
смуглые старцы, а алоэ алоевее и
живее пустая душа, как тогда, когда
прильнула великая волна к араукариям
и смыли мир народы моря. Но есть
ещё страшней и горше: я больше не
люблю тебя той, небоокою любовью.
ШКАТУЛКА СО СНЕГУРОЧКОЙ
Памяти Нади
Уходит жизнь песком сквозь пальцы и падает
в непрожитые сны, вслед осыпаются и пальцы,
смерть не проходит никогда. Сон детства моего и
юности благой премудрая подруга, тебя развеяли
над нашею Невой, где мы себя однажды намечтали
светло и без оглядки, и я сложил уже рядком обрывки
предвкушений и млечный пепел чьих-то поцелуев,
кромешности отчаянных разлук и встреч нечаянных
туманы, обличья людных одиночеств и голоса
родные – в твой лаковый ларец поминовений, как
позапрошлый простодушный снег, и я сложил
в твой дар прощальный.
«О мать-Весна, благодарю тебя за радость», – пела
Снегурочка талым голосом в финале, падая лучистою
капелью сквозь слепые зеркала, в перламутровой
шубейке, с птахой счастья на руках: «последний взгляд
тебе, мой милый…» Веет вечный снежок, будто
в песнях Шульженко, над тропой смытых лет, над
укромной Уфой, Ленинградом почившим и над нами,
когда ещё были собой, «в мирах любви, неверные кометы».
С тех мостов тебя развеяли, где мы реяли всегда,
над заветною Невой, ветром юным и предвечным,
как пух и прах, как дым неверный твоих
последних сигарет.
Ни за что и ни про что наши боги отрешились, наши
сказки пресеклись. Мой вешний друг, мой друг
рассветный, ты рисовала
этот мир, я пел его.
ВЫСТАВКА
По лестницам Лувра покатым к руинам
Гюбера Робера, в его водопады и арки,
за раму журчащих столетий во взоре
пастушек аркадских, за спины округлые
прачек, полощущих бренное в Лете,
к свирелям немых акведуков в ландшафтах
глубинно прозрачных, под сень тополей,
предстоящих в опаловом солнце загробном,
к руинам почивших миров из пепельных
грёз эрмитажных, сквозь Павловска
римское пламя в элегию облачных троп,
седыми твердынями снов к аллеям
нетленного лета, где снежный прах
отживших душ витает, не сетуя вотще
на выспреннее небо, где время вещей
сочтено, как ветреная явь иного срока
под вечным сводом рухнувших мостов.
ПОДКЛЮЧЁННЫЕ
Внутри у вас всё отомрёт. Любовь, дружба,
радость жизни, смех, любопытство, храбрость,
честность - всего этого у вас уже никогда не будет.
Вы станете полыми. Мы выдавим из вас всё до
капли – а потом заполним собой.
Дж. Оруэлл
С полым,
невидящим взглядом
они сидят в метро, напротив,
тыкая в кнопочки и кивая незримой
долбёжке, затыкающей душу и уши.
Колотые, меченые, тупо жующие,
их стёртый лик обратен жизни, что
отрывает от мельтешащих картинок
и непрестанного трёпа, и в ночь
их дней, когда заэкранные дошлые бесы
отвернутся от них, наигравшись,
и перестанут мигать аппаратики,
к которым намертво они подключены
для подневольно вседневной обслуги
того, что будто бы им служит, –
в пекле пластмассовых судеб им будет
снова, как и ныне, не до себя и не
до нас, кого они в упор не видят, сидя
в метро, напротив, тупо жуя
отключённые
души.
НА ПОЛЫННЫХ БЕРЕГАХ
Марине Гарбер
На полынных берегах, в поле ветошного цвета
неприкаянного века мы допишем немые стихи,
забредая понуро в прощальные парки у железо-
бетонной черты, долистаем безгласные книги
над пыльным килем письменных столов, где
уложены любовно ненаписанные письма
и сутулятся рамки выцветающих лиц, в море
ветреного цвета заплывая безысходно, мы ещё
дочитаем ревниво друг друга, и голых строк,
мерцающих подводным серебром, мы нежно
выложим и скань, и зернь под рыхлым небом
безответным, прошитым тропами белёсыми
и вдоль, и поперёк. На подлунных берегах,
в поле каменного цвета мы допишем немые
стихи на руинах отпетого века и спорхнём
с последней ветки неким утром непреложным,
как замешкавшийся вяхирь, не качнув её.
* * *
Nada te turbe…
св. Тереза Авильская
Ничто тебя да не тревожит над этой
смутною рекой, стремимой в никуда
над караваном каравелл, которых
даже нет, меж шпилями соборов,
вспоровших глубину, ничто тебя
да не заденет надломанным крылом
над пеной дней и рябью отражений,
разглаженных волной и бережно
несомых сквозь вязь преображений
к зеркально отрешённым берегам,
ничто тебя да не припомнит из окон
памяти, глотающих тугие облака
над рифами отчаливших столетий,
и на причале утренних разлук,
на гребне встреч неразрешимых
да не обнимет кающийся ветер тебя
за вздрогнувшие плечи, над этой
недоснившейся рекой ничто тебя
да не тревожит, и в поднебесии
подводном, сквозь стаи юркие
пернатых рыб и лес кораллов алых,
тебя никто во снах да не узрит.
«Интерпоэзия» (Нью-Йорк – Москва), №1 (2017)
|
