НА НАБЕРЕЖНОЙ БЕЗДНЫ
ЛЬЕЖСКИЙ ДОЖДЬ
Rain and tears are the same,
But in the sun
You've got to play the game.*
Бурлит, журчит и пузырится
по крышам, подставляющим
чешуйчатые гребни и лаково
набрякшие горбы, и наблюдаем
хладнодушно, как оползает
молча в лужу растерянное тело,
морщинистый скафандр у забора,
скользим по улицам, набухшим
от безлюдья, переступая редкие
плевки всех тех, кто никогда
не ставил ногу на вафельных,
на полустёртых мостовых,
в проулочках, где прячутся
улыбчивые зайцы отчаливших
веков, мы замечаем претерпевших
столетья кораблекрушений
в несносно ясную и плоскую
погоду, с бездонной кружкой
высохшего пива в немеющей руке,
руки не заслужившей, когда
бурлит и пузырится беззначно
павший дождь на гор мохнатое
подобье и смытые границы
меж полым временем и тем,
что тычет в ночь размокшим
и картавым опереньем, похожим
на парчовый плащ Мадонны
в бельме овального стекла.
Но в самый сирый час судьбы,
на скользкой живодёрне жизни,
ничто не ближе, не родней, чем
этот льежский дождь, смывающий
любовно и фонари, и вымершие
окна, и ночь, и небо, и меня.
_____________________________________________________________
*Дождь и слёзы – это одно и то же, а на солнце надо притворяться (англ).
ДУДОЧКА
Каждый вечер, в слепом переходе метро, на чём-то раскладном,
с собою принесённом, в бежевых брючках, шапочке вязаной,
она сидит, субтильная старушка, у стены, не видя гулкую толпу,
не слыша шарканья, ни грома сарацинских барабанов за углом,
пиликая себе на дудочке с вершок бог знает что. Её обходят,
улавливая сломанные нотки, затоптанные в прах, порой кладут
монеты в коробочку на сомкнутых коленях. Она кивает, смутно
улыбаясь, и продолжает неслышное пиликанье, не покидая
идиллических лугов и млечных пастбищ пасторальных. Где видел
я этот воробьиный лик и взгляд, гранитными ветрами стёртый
века тому назад, где слышал цепенящий писк упавших из гнезда?
И тихо узнаю тебя сквозь пропасть узнаванья, ахматовская гостья
с загробной дудочкой в руках, стараясь более не озираться
на пальцы непослушные и шапочку цыплячью, не слышать нот
небесного сиротства, и вот стираюсь нехотя в галдящем стаде,
благодаря тебя, о дева радужного края, за бережный приход.
ЗАЭКРАННОЕ
На интернет-параде одиночеств, за валом виртуальным
раскрашенной тоски, в могильнике змеящихся картинок
есть и твои внеклассные старанья, твои экранные улыбки,
есть и твоё заёмное лицо, и ты по лютым вечерам и по утрам
безлюдным включаешь жадно жизнезаменитель, и ты,
налившись многоликой пустотой иль похотью безликой,
себя повинно подключаешь и отключаешь нехотя себя
от кнопочек безбожного обмана и проводов беспроводных,
струимых антимиром, не встретив ровно никого, не выйдя
никуда и ничего не видя въяве, распяв святую тишину
под бдящим взглядом заэкранным (а смотрят нас, хоть
веруем, что мы), глумливо раздевающим тебя
по лютым вечерам и по утрам безлюдным.
Замкнувших слух, глаза затмивших, с цветными проводками
в голове трясомых той же ритм-машиной, жующих серую
резину бок о бок с нами – в ночном метро судьбы
и в утреннем трамвае расставаний,
их рядом нет давно, и были ли?
ОСЕННЕЕ ФАДО
А на душе дышал сентябрь
охотой к перемене мест, тоска
и вещее томленье легли дорогой в Лиссабон
его ковровым тротуаром – к океанскому бризу
и к пернатому грифу грушевидных гитар, чтоб
проехать себя навсегда в дребезжащих, как память,
трамваях, задевая за рыхлые стены домов в азулежу
лазурно-глазурных, отражающих смуглое солнце
желаний и небеса, во славе и тоске роняющие
праздно позолоту, чтоб гладить каменные раны
землетрясений в насупленных и внятных храмах
и глотать в мавританских башнях горный ветер
духмяных надежд, чтоб навестить домашние дворцы
с портретами забвенных королев, с их инфантами
старообразными, указующими вяло на ажурные
кресты, и заглянуть в бельмо зеркал, отражающих
только мёртвых, чтоб вечер в кружевах мануэлино
пах треской и осьминогом и приютился дикий
голубь на душе, как на обрушенном карнизе, над
табунами конных статуй, гарцующих вдоль
лунной чешуи безбрежно-равнодушной Тежу,
стремимой млечно в океан под душераздирающее
фадо, за рваным флагом выцветших скорбей,
чтоб на душе дышал сентябрь,
уже от неги не дыша.
СУББОТНЯЯ ПАСТОРАЛЬ
На немнущихся лугах,
Где нежнее влаги зелень…
Елена Игнатова
Как на звезде разминовений,
мы прожили с тобой глазами рассветно это, безбрежно
то, что на небо выше всего, что было, и чего, по милости
иных небес, не будет въяве никогда. Мы растворили
безгласные двери, за коими сизокрылей и краше себя,
и взошли в последние сады, где любимые не расстаются,
потому что не встретились даже, лишь прикоснувшись
немыми сердцами, лишь запорхнувши
друг другу в глаза.
Два лунных грота со звёздным сводом над дымкой
пасторальных уст, и за плечами тихо встали, как из
седых картонов Леонардо, тосканские холмы. Роняя
ломкие скрижали на торжища расхожие полы, мы
прожили себя в незрячем взгляде означенных разлук
и прошлых узнаваний, как в милом пекле плоти, как
на звезде разминовений, где ранняя
твоя расплата, где мой
последний мадригал.
Неисчислимыми веками, меняя мнимые обличья и
оползавшие тела, в слепых туманностях надежды,
где реют свергнутые боги, чтоб с ним навеки
разминуться, я ждал лишь этот, тиховейный,
я ждал лишь твой
миндальный
взгляд.
НАБЕРЕЖНАЯ
На набережной бездны, струимой сквозь меня,
просвечивают горы, взмывающие внутрь,
и птицы бледнокрылые в обратную парят
над полыми озёрами к нечающим лугам,
восходят луны в проруби отыгранных времён,
и пьяный паровозик визжит, вдыхая дым,
с моста спадая в Волгу, не впавшую в Оку,
барашки волн попятных метнулись к берегам,
где голые, как свечи, фантомы крайних снов
сдувают с парапетов всевышний прах ночей.
Подводных окон профили уставились в ничто
за штофными гардинами, где дотлевают дни
над набережной бездны, продетой сквозь меня,
и вогнутые кручи струят туман бурливый
в подвижные гравюры, где бабочки бумажные
навеют, пусть не нам, в истошной тишине
предсмертную истому калёных слов любви,
и я плыву сквозь сущих и бывших, и грядущих,
усердно созерцая в обратный перископ
счастливое устройство картинок бытия.
У ШКАФА
Под старость долгих зим и с прахом дольних вёсен
в карманах накладных час обживаться в мире
невозможном, в котором мамы нет, где можно
всё теперь, но больше даром ничего не надо. А пока
я вешаю свои рубашки среди блузок твоих и кофт,
подло пахнущих ласковой жизнью и вчерашним
несбыточным днём, я засыпаю там, где ты не
проснулась в то июльское мёртвое утро, а пока
я прощаюсь уже не с тобою, а с рыжим бугорком
в гиблых венках «от родных» и «от сына», и реву
взахлёб, как тот мальчонка лопоухий, которого
явила ты на этот тёмный свет тому назад десятки
вёсен и сотни зим тому и которого не научила
жить в рваном мире, где мамы просто
нет – ни рядом, ни вдали.
«Крещатик» (Германия), №74, 2017 г.
|
