Остров-cайт Александра Радашкевича / Поэзия / Из сборника «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА – 2015» (Бельгия, Льеж)

Поэзия

Из сборника «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА – 2015» (Бельгия, Льеж)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В ПАРИЖСКОМ БАССЕЙНЕ

 

 

Минуя праздники и будни, листая борзые недели, как

оглашенные, как заводные, мы проплываем туда и обратно

мимо себя, мимо вас, дорогие, мимо сомнений ветшающей были.

На карнавале иных одиночеств – о, до свидания, о, не взыщите!

Мы обмираем на гребне столетья, голые бабушки, синие дети,

ластоногие подростки, левиафаны, ундины, сардельки. Полный

вперёд! И ничтоже сумняшеся, снова туда мы, как будто в обратно.

Мы ничего не должны вам, поверьте.

 

Громкий праздник наготы, наготы безмолвный траур. Дед

с прищепкой на носу, как пузатый «Наутилус», на спине,

вертя ногами, распускает пузыри. Бац! – кому-то по очкам.

«О, пардон! Экскюзе муа!»

 

От маразма до оргазма остаётся два рывка. Нас уж нет давно

в помине. Вея хлоркой воскресенья, как малахольные, как заводные,

мы срываемся в обратно из желанного доныне и бурлящего туда.

«Туда, туда, в родные дали», – оперный хор запорхал баттерфляем.

Минуя праздники и будни, листая полые недели, как чужеродные

года, скинув постылые рамы нарядов, братья и сёстры, старые дети,

запанибрата, неприкровенно, мы отплываем

в туда из обратно – от воплощения

к недоуменью, от понедельника

до воскресенья.

 

 

 

ПРИЕЗДЫ

 

 

Приезды. Забвений смятое руно, приезды.

Каюк страны, завоеватели в кожаных креслах

крутятся-вертятся в телеэкранах.

Кладбища пухнут, лица сереют, всё пустее

самолёты, всё неподъёмней

баулы-тюки.

Меньше туристов, но кругом одни иностранцы:

им вещают о курсе доллара. Пиво рекою, водка

из крана да грабительский смрад

изобилия.

Вымирают ветераны, но им ставят в борькиной

столице монументы – шашлыки на

постаментах – всё за их же

последние деньги.

Приезды. Приезды моих отъездов, и страна,

разбивающая себе голову, как дрофа

об удобную клетку в сытом 

и вонючем зоопарке.

Миниголгофы, страсти-мордасти, старости-

младости хмурые вести и дымок худой,

хрестоматийный

над пустым

и дальним полустанком.

Господи правый и неуследимый, золочёное

в прах духовенство, отдающее учёные поклоны

по пустым лубочным новохрамам,

и по указу страны эмигрантов

ловко стравленные насмерть

племена

Твои и народы.

О, спасёт ли тебя, моя «Раша», осквернившая

отчее Слово, даже голый идол магазинный,

присно орущий в жующие рожи, от ожлобления,

от опупения, от базарного

жалкого ража?

С Духом святым, и Отцом, и Сыном 

по магазинам... по магазинам...

И жива ли ещё в сердцах босоногая девка

Русланова, что певала в церковном хоре

так, что рвались

на небо сердца?

Приезды. Отъезды моих приездов, и маленькая

мама у страшного порога тает, не тая,

в прощальных слезах, а в шкафу, как память,

полированном выветрилась

вот уже навеки золотая

«Красная Москва».                                                                                               

 

 

____________________________

Курсивом – из Окуджавы.

 

 

 

 

 

 

В ИЕРУСАЛИМЕ

 

 

Как полый ствол седых олив,

пульсирует секундная, минутная

и часовая растерянно висят, с утра

предвечный батюшковский час

и длань в расплавленной стене

на людной Виа Долороза, где жизни-

смерти слаженный базар. Вороны

в финиковых пальмах, авраамических

религий непримиримые жрецы,

и зацелованные камни подогнаны

под мир, как Пифагора додекаэдры

в текучем тлении свечей. А небо

белое в глазницах, а алое в груди, и

отрясанье риз земных, как времени

свинца. Пульсирует секундная,

минутная и часовая вневременно

висят, а рядовые ангелы, сбиваясь

в стаи шелестящие, сливаются

с руинами теней и за спинами

громко молчат, сверяя с нами

вечный час и не жмурясь

на свет проливной.

 

 

 

 

*    *    *

 

 

У опупевшей к полночи луны и петербургского

безночья, у фотографии отчалившего друга из

дали далей хладнодушных, у старой рваной пьяной

куклы и речи ангелов лазурной, у предвечерних

осенений и чёрной скани сих чернил, у той

тропы сырой, упругой, у розового золота крестов,

как у оскомины блаженств невечных, у окон

юности, распахнутых на небо, и тиканья

насупленных часов, в зеркальном лабиринте

одиночеств, в ловушке окольцованной любви, у

тех, кто мне уже не пишет, и тех, кто пишет

разве иногда, у звёзд дорожных над вагоном,

зевоты воскресенья, у облака, набухшего рассветом,

у тех, чьи волосы теперь шевелит ветерок нетленный,

сомкнув бессонные глаза и сжав локтями рёбра,

уроки радости беру и я в сквозной темнице мира.

 

 

 

 

 

ЖЕНЕВА

 

 

Их можно пройти насквозь,

не заметив: они не гуляют

без цели, не останавливаются

перед праздными пивными и

кружевными кондитерскими,

никогда не улыбаются и никому

не глядят в глаза своим полым

считающим взглядом, они

собираются там, где их никто

не видит, даже прищурившись,

сквозь зазеркальные стёкла

банков, они не оставляют

следов ни на камне, ни на траве,

ни на гостиничных простынях

над Женевским

желтеющим

озером,

но их тень, оторвавшись от

чёрных шляп и длиннополых

пальто, от провисших портфелей

из аллигаторской шкуры и плохо

зашнурованных ботинок,

шелестя ночными крыльями,

как неразменными купюрами,

на Капитолиях лежит и на

Кремлях, на Колизеях в Полях

Елисейских, и они прилетают

из жирной Женевы, эти мёртвые

птицы, чертя квадратные круги

над живодёрней маленькой

жизни, и они прилетают

отсюда – во сны и

яви – по наши

души.

 

 

 

 

 

НАД ЭМИГРАНТСКОЙ ГАЗЕТОЙ

 

           

...Если плещется где-то Нева,

Если к ней долетают слова –

Это вам говорю из Парижа я

То, что сам понимаю едва.

                Георгий Иванов

 

В священных недрах библиотечных

вскользь листаю ваши судьбы, но отнюдь

не свысока: умер Буров, умер Бунин,

даже Тэффи померла, блинчики у «витязей»,

ёлочки у «соколов», сборы, лагеря, а

Кшесинская ногу сломала и вернулся

с гастроли Лифарь, панихиды по Государю

и стихи Родиона Берёзова, в «Русском

павильоне» ежевечерне Людмила Лопато,

а Одоевцева чайкой вновь на невских

берегах, ротмистр Говорухо-Отрок мирно

преставился давеча, а Иванов мучился

семьдесят часов, по словам пансионера

дома «Босежур».

Окна в прошлое, пепел надежд и звезда

в накладном кармане. Ручеёк отпетой

жизни с чужеземного обрыва в реку смерти

срывается с вами. А где-то в непрожитых

далях шумит Хрущёв, шагают пятилетки,

растут колхозы, сея кукурузу, заседает

младой комсомол, в Париже то Евгений,

то Булат, но всё не эдак, нет, всё не так,

пока в груди пылится, раздуваясь, разбитый

русский чемодан. В подводных недрах

библиотечных листаю небыль ваших судеб,

и знаю белым знанием предвечных

скитальческих наук: и меня перелистают,

и меня перелистнут.

 

 


 
Вавилон - Современная русская литература Журнальный зал Журнальный мир Персональный сайт Муслима Магомаева Российский Императорский Дом Самый тихий на свете музей: памяти поэта Анатолия Кобенкова Международная Федерация русскоязычных писателей (МФРП)