В ЯНТАРНОМ ВЗОРЕ КОЗЕРОГА
ОСТРОВ
Быть королём Таволары
или даже принчипе просто,
лежать на кладбище ветров
с короной каменной на лбу
и слушать тени облаков,
бороздящих отвесные кручи,
с Мадоннами по птичьим гротам,
бликующим биеньем изумруда.
Гряда гранитная над бережной
волной, где я случился на тропе
в янтарном взоре козерога,
застывшего с реликтовой геранью
в бороде и упёртого в небо
витыми рогами.
Лелеять мир газельими глазами
италийца и речи бесподобные
вести о чепухе так солнечно
и сладко, слыть королём
расколдованных гор, плывущих
недвижимо в непременность,
в немного жизни, в немного
смерти и в райских снов
стеклянные моря.
ДРУГУ-ХУДОЖНИКУ
«И нет ни сил, ни цели, ни мечты», –
ты пишешь из январского далёка,
где тени мёртвые в обнимку кружат
святыми улицами юных. Я вижу
те же сны разуверений, мой старый
друг, и мир складной уже сложился
в кубик на ладони. Лишь в лавке
бедных мы постигаем, как богаты,
и стёртая заря на гобеленах нам всё
ещё стожарами горит, как в гаванях
сновиденных Лоррена,
где нет ни сил, ни цели, ни мечты
у правящих высокие труды заблудших
моряков, не смеющих стареть, и у
торговцев счастьем неразменным.
Потерпевшие жизнекрушение
там лежат под колёсами судеб, там
кто-то нас немножко любит и говорит,
что очень. Но гривы ветра так же
серебристы средь башенных зубцов,
и стёжка серая ведёт к закатной
арке, где мы вставляем в небо
раму обратного окна,
боготворя творенье.
ПАМЯТИ ЖЕНИ
Наполняются до края те края, что без
краёв, незакрытыми глазами, теми,
что нас отражали, как небесные озёра
неповерившей земли. До свиданья,
вешний друг.
Сваи жизни не считая,
я тебя увековечу тем великим и
беспечным, что взошло из никогда
в Ленинграде, который, в котором…
и который дождями смыт.
Наши письма читает ветер, наши парки
уводят в небо, где с тобой мы
в обнимку качались на бессмертных
мостах молодых.
УФИМСКОЕ
И милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.
М. Кузмин
Я полюбил Уфу предутренних буранов
и Белой заливные огоньки, её сугробов
сплавленные были, её ответы без вопросов,
вопросы без надежды на судьбу.
За дворики аксаковских оврагов и
привокзальную тоску, за стёртых лиц
непрожитые сказки и юных книг немые
корешки, Дюма и Вальтер Скотт,
за провиденциальность погружений
в густое небо снов я полюбил
обратную Уфу.
На акварелях проступают неутешительные
пятна, и плачет пламя поминально у
недописанных икон, где души вырваны
из милой плоти и кролик плюшевый
на свалке уже не прячет розовые уши.
До новой бренности, ребята, где,
растворяясь в мутной пране, мы сверим
отстучавшие часы. За окна над распутием
безлюдий, что устлано забвенными
снегами новолетий, я полюбил
последнюю Уфу.
К ДЕЛУ О ПРОПАЖЕ БУМАЖНИКА ВАЛЬДЕМАРА ВЕБЕРА
«Я провел шесть дней в Париже, в полном одиночестве.
Наивно думал, что мне нужны документы, застраховался ксивами
от немцев и французской полиции. Всё это мне не понадобилось,
я мог бродить по Парижу ещё пять лет, никто бы ко мне не обратился,
ни о чём бы не спросил, никто бы в мою сторону даже не посмотрел.
Но у меня не было чувства непричастности к миру, в котором я нахожусь».
На тебя всё же обратили внимание, раз украли твой старый бумажник.
Но скорее всего ты его где-то забыл, потому что в то же утро
я поднял его с пола, выходя за тобой из такси. А ты, не оглядываясь,
уже шёл к вокзалу, мимо мира, помахивая расстёгнутым портфелем
и не испытывая чувства непричастности к тому, что тебя не видят,
и ветер поигрывал тающим шарфом седого Маленького принца.
ПИАНИСТ
Пьету Линкену
Витала музыка по кругу над
снегом раскалённых клавиш,
и искры чёрными снопами
взвивались из-под дроби пальцев,
то обжигая ветрами рая, то
колыхая волной подводной.
Упёршись стёртыми ногами,
рояль скользил в неосторожность.
Последний всплеск хрустящей лавы,
поклон, кивок, аплодисменты.
Боясь ожога, пожал я руку,
холодную, как лёд подлунный.
|
