НА САМОМ, НА КРАЮ
СНЫ
Холодная весна на крыше, всё
беспокойства и дела: кот потерялся,
время вышло, и Мордюкова с барабаном
по рельсам на Литейном чешет мимо,
подмигивая мне подбитым глазом.
«Али звёзды воевал? Али волны всё
гонял?..» О, маета! С пустым фанерным
чемоданом тут входишь ты, кого я не
простил, о ком не думаю спросони. Боже!
Я забыл слова, а мне ведь... Ленского!
Аншлаг, и сладко пахнет пудрой. Я
в голосе: «Куда, куу-дааа...» Но зал
молчит и злобно пялится, набравши
в рот воды. Сейчас я им... Ааагонь!
«Сокол, нас окружили! Сокол, бейте
по штабу! Не жа-лей-те снарядов...»
Холодная весна шатается по крыше,
и мир прошили острые дожди, а гроб
стоит зачем-то на могиле, кренясь
чуть-чуть. В нём спит цыган, который
всегда здоровался улыбчиво у лифта,
идя прогуливать визгливую собаку,
пока не раздавил его автобус всмятку.
«Спи-усни, спи-усни...» Я не найду
кота, и улетают самолёты, на которые
нету билетов у захлопнутой кассы, где
табличка «На всё Твоя воля». Мама,
ну за что мы сюда попали? «В няньки
я тебе взяла ветер, солнце и орла...»
Холодная и поздняя весна всё мочит
съёженные крыши, и Мордюкова
с барабаном, а мне пора. Пора.
ПО ПРОЧТЕНИИ ДНЕВНИКОВ
Ю. Кублановскому
Давай молчать о Лондонах и
Римах на бывшем русском
языке, о сарацинам преданном
Париже и жалком мире, звёздно-
полосатом, где бьётся рыба
о сальный лёд глобализаторских
безрыбий, об ожлобленье
коктебельском и нью-московских
казино, о танцевальном право-
славии и вымирании Руси,
о встреченном, о гаданном,
о слывшем, об утре дней и вечере
надежд, давай молчать, мой
прошлый друг, о вечном,
о том, что нам отснилось
наяву. Не надо рыпаться: мы не
в формате. Мы не в формате,
слава Богу. Вмерзая в мерзость
существованья, где наша жизнь
случилась ни к чему, давай
молчать так громко и пытливо,
как нас великие когда-то там
учили, на чистом русском языке.
Я ХОТЕЛ БЫ
Я хотел бы быть тем, кого нет. Мёртвый
ветер гуляет по миру. Так хотел бы
не знать, что не вижу, и не видеть, что
так и не знал, и зайти за высокий экран
в чёрно-белом кино одиночеств, где опять
прошлогодний аншлаг, и розовым шампанским
скоротать антракт необратимой «Травиаты»,
этой осени рыжие сны, этих дней
небывалые были.
Горит последнее окно за тем
обветренным углом, за веткой той,
непоправимой. Театр времени на улице
судьбы, где голуби клюют вчерашнюю
блевотину у входа. Я хотел бы быть тем,
кого нет, кто не явится и не отбудет, и не
видеть уже, и не знать, всё, что знать не
хотел и провидел, как все те, кого
носит по миру мёртвый ветер
пустых перемен.
Горит последнее окно, и небеса
непоправимы. Под утро снова снится
брат, под вечер – нет ни досад, ни боли
бережной, ни ветреной тревоги. Я хотел
бы уже не хотеть и не знать всё, что так и
не видел. А долы те, преголубые, пускай
лоснятся для других, и ласточки ныряют
за окном в подводном мире яви, и счастье
улыбается с подушки и думает
о ком-то о другом.
ГРУЗИИ
Пустые храмы снов и дней,
по стенам из зелёного нефрита
вислые флаги отпетых надежд,
связки ключей от заветного где-то,
и статуи, укутанные в мраморные
робы, с раскрытыми обратными
глазами спят на прозрачных
своих пьедесталах;
то славя идолов, то раздирая их,
беснуется вовне стозевная толпа,
пленяясь чужестранными речами,
но вяжется опалово лоза по алтарям,
плывущим в искупительное море,
под куполом из талых облаков
завис дымок от фимиама,
скорбит в пустыне витязь Тариэл,
и тигровая ломкая тень выпевает:
Вепхисткаосани.
Пустые храмы скользких дней,
руины судеб, рваный ветер,
по стенам из зелёного нефрита
уложены сотлевшие трофеи,
и бродят статуи с обратными
глазами по убывающим кругам,
и мгла вползает по ступеням.
А ты лучись, животворящий
столп, а ты свети,
Светицховели!
ВЫСТАВКА КОСТЮМА В ВЕРСАЛЕ
Детские костюмчики Александра Первого, кафтан,
камзол, брильянтовые пуговки. Вовсю ещё жива
августейшая бабка всевластная, хоть о Ланском,
истомном и младом, печалится вседневно...
А вот и стройный редингот карминового бархата:
уже сосватали с Луизой Баден-Баденской, то бишь
с Елизаветой. «Амур и Псиша» звали их за юную,
как в парадизе, красоту... Марии Фёдоровны розовые
фижмы и вышитый корсаж с планшеткой, и веет
Павловском, и далеко ещё, как сон, цареубийство
курносого и взбалмошного Павла... Эгреты-
портбукеты Елисаветы, Петра Великого,
Отца Отечества, пустые панталоны...
«О, сделайте мне полы так,
чтобы, когда я вхожу в карету, они стояли, как панье
у дам». А ветер версальский гудит по куртинам, бьют
вкривь и вкось замшелые фонтаны, нагие статуи
озябли по боскетам, где мраморные листики венков
дрожат от каменных ветров сквозящими веками,
взлетают парики и перья над плащом и отлипают
тафтяные мушки от пудры и румян. Но король,
как известно, он гуляет в любую погоду, похоронив
дофина, внуков и детей, – мимо долгих шпалер и
курчавых грильяжей, мимо дутых барочных лет,
вплоть до каталки, вплоть до гангрены:
уйти за воздух, зайти за ветер, волнуя
прану, роняя злато, срывая
пену земных костюмов...
НАША ЛЮБОВЬ
Она дрожит на тех вокзалах,
где откатили поезда
за сеть обратных поворотов,
она встречает самолёты
в небесных аэропортах из
городов, прилежно стёртых
на картах позапрошлых стран,
в её глазах струятся годы
за веком, канувшим в века.
Мы различаем в раме окон
её прощальное лицо, в дыму
обугленных бессонниц,
во мгле оледенелых снов,
с той отгоревшей сигаретой
над отыгравшимся вином.
Недораспахнутое небо, недо-
гадавшаяся память, недо-
любившая любовь, в потёртом
прошленьком пальто, со взглядом
дальним и незрячим, она
дрожит на тех вокзалах, на той
заснеженной скамье, в той
неразгаданной аллее, куда
её мы заводили и где
мы предали её.
ДОМА
Как у Христа за пазухой, у мамы
я буду спать под ватным одеялом
остатние века.
«Было лихо, и сейчас не тихо», –
в старинном вздохе ты повторишь.
В последний вечер
мы обнимемся, заплачем на грани
убывающих миров, под небом,
рухнувшим на плечи,
и закачаемся на самом, на краю,
бросая тень беззвучного упрёка за
них, за вас и за себя,
за всех, кого здесь обманули, как ту
собаку за окном, в снегах дорожных,
что подозвали и пнули
в нос. «Спокойной ночи, мой дружок», –
ты скажешь и по-новому вздохнёшь,
и скрипнет дверь
в бессильные миры, где мы сильнее
ночи и себя, пока, как столп, качаемся,
обнявшись, на самом,
на краю.
|
