|
БАЛКОН
На балконе петербургско-
ленинградском над сомовской атласной
ранью, похожей на закат, выше мира
сверкающего, выше клира, как оно
рифмуется у Грина, имея лавки и
метро ошуюю, а розовато-полосатый
кулич Чесменской сдобной церковки
одесную, стою
в безночном августе, дышу
прозрачной грудью и пью глотками
зеркальный ветерок, почти
что вчуже наблюдая, как под
стоящими на твёрдой пустоте ногами
куда-то от меня спешит так
медленно, так ладно худая юность,
сжимая
под мышкой серенькую папку с короткой
внятной сказкой про меня, которую, бродя
обворожённо ещё живым среди живых
ещё, я в мире, пришлый, силился
надмирнее назвать.
ЧАЙ
Чай должен быть крепким и
сладким. Жизнь – ломкой
и подслеповатой. Небо –
пустым и высоким. Горе –
набухшим и чёрным. Сердце –
пугливым и громким. Радость –
солёной и краткой. Родина –
детской и дальней. Вечер –
последним и влажным. Песня –
напрасной и пьяной. Долгой
и горной – дорога. Прошлой и
вешней – любовь. Память же –
крепкой и сладкой, как наш
заутренний, душистый,
как наш с тобой горячий чай.
ДРУГ
В самый некий в жизни вечер постучится
главный друг из курносого соседства,
где недвижны гамаки и в тазу с малиной
не бурлит перламутровая пенка, где до неба
лопухи, – он впадёт ко мне из детства.
Ничего, что наших пап нестареющие лица
на одной тропе пылятся, что оплывшая
лысая мама вновь тебя не понимает, корчась
медленно от рака на смердящих простынях,
что с дражайшей ни полслова уж второй десяток
лет, что раскрашенную дочку забирает вечер
каждый серебристо-синий джип, что коту
сломали лапы, ничего, что сын который
уж засаленный стаканчик опрокидывает
смачно, глядя, как ты хлещешь в горло,
не заметив и не вздрогнув, всё, что жжёт и
что не лечит. «А давай-ка выпьем, Сашка!»
Ничего, что никого. Ничего, что ничего. Нам
с тобой не обещали наши бархатные сказки, Миш,
Мишанечка, Мишуля, сроков душераздиранья.
Не хватай меня за плечи, токарь пятого разряда:
все ларьки всю ночь сияют для понуро верной
паствы. Не шепчи сквозь тьму вселенных
в самый ветхий в жизни вечер мне с лугов
духмяных детства: «Ну, спаси меня, Сашуля».
ГАЛИНА КНИГА
Теперь иным, уже не «Беломором»,
пожухшие страницы твоих полуденных
ночей повеяли, но редкие круги
от чашек простывающего чая лежат
на них, как розы снов песчаных, как раны
крестные, как пузыри земли. Лиурна,
Нэртис, Аримойя. И, упадая ниже никуда:
Дуггур, лиловая Гашшарва, где млеет
эйфос наш и наш скулит гаввах. Но полнит
душу струйная Вайита и, благовейный,
волнится пламенем прохладным Аришамф.
По золоту, по стёртому на топкой черноте –
скольжу по срезу снежному последнего
земного января, и за ничейною рукой моя
сновиденно листает. Уже тончает глубь ночная
в высоком кухонном окне, и парус на твоём
холсте слинял за выдохом в размытой
взглядом сини. И ты – была. Была, когда
мы были, оставив мне шершавые морщины
на мягкой, на исхоженной обложке садов
посмертия, как на подошве неназванных
миров долженствованья. Уже иным, когда не
«Беломором», от Розы Мира веет в январях.
ОКНО
I
И я, как мой богемский кот, сижу,
смотрю на мир из тёплого высокого
окна и знаю лишь, что зимний мир,
набухший за окном, не видит нас,
как птицы синие, взмывающие
рядом по-над крышей, нас не заденут
вскользь распяленным крылом, хотя
с верёвки мокрые рубахи так машут,
машут им пустыми рукавами
в полосочку и в клетку – ещё
навстречу и уже
вослед.
II
Но там, но там, откуда к нам бредут
неспешные дожди, где из туманов сизых
встаёт лесистая гора, увенчанная, верь-
не верь, седым виденьем замка, которому
мы снимся иногда, там исчезают
с воем в полночь поезда и безответные
читаются с любовью письма, там мы
сидим вседневно, уставившись из белых окон
ошеломлённо на себя, там думаем ещё
с живой надеждой о том, чего не помним
никогда, чему уже и сами верим еле.
Но там. Но тут. Но где-то. Но всегда.
* * *
Они не любят ни нагих стихов, ни возле-тающих
музык, не внимают лепету лета, не верят рокотам
зимы. Они, лихие, ушлые и дошлые, не умеют молчать
и слушать и не любят не понимать. Не опечалены,
а злы, не задумчивы, а сонливы, не голодны, но алчны,
не добры, а разборчивы, не влюблены, а похотливы,
и не гнушаются кислого запаха денег, на которые
невозможно купить ничего, что тут чего-то стоит.
Взаимна наша нелюбовь, и наша страсть – с недолгим
лаковым крылом – остра и безысходна. Они. Они всегда
и неизбежно побеждают нас, помнящих вотще совсем
иные звёзды и томящихся куцею сношенной плотью
под этим гаснущим скупым подслеповатым солнцем.
Пусть приливают небеса и отливают пусть, пусть горят
подзаборные розы, не свидимся, земляне, никогда
мы в золотых морях полей и шуме кущ небесных.
ПИАФ
‘y a pas а dire, j’aime bien la vie
Et un peu trop les beaux garçons.*
Июль в стране холмистой Пер-Лашез;
на ваш согревшийся надгробный лабрадор
приклеила рука, нерукотворная в своём порыве,
полсигареты с карточкой Тео в день никакой
давно иного века, как будто вдруг Малыш-
Воробышек парижский привычно задымит
и с хрипотцою той, что нет больней и
ласковей на несусветном свете, затянет
с полным залом поднебесным, вздохнув
« Oh mon amour » и выдохнув « а toi toujours »,
как будто сам мосьё Сен-Пьер не отворил,
как вы просили, ключом святым, чуть
в бороду бурча, дверей хрустальных парадиза,
где всё так мило, как вам говорили все те,
все те, кого не разлюбили вы там
за половинку галльской сигареты, за
вальсик пыльный мирозданья:
падам-падам-
падам.
__________________________________
* Ничего не скажешь, я люблю жизнь
И немного слишком - красивых парней.
(песня "Господин св. Пётр")
«УФИМСКАЯ ЖИЗНЬ»
«На долгую добрую память
сестрёнке». Упругий чуб, душистый ус,
люстриновый пиджак. Двух
крошек целлулоидных головки. На толстой
скатерти неловкий локоток
и выцветших тюрбанов незабудки да астры,
намалёванные страстно
на заднике с перголой и вазоном. Сжимает
трость парижская перчатка,
и облака обетованно стоят в засвеченных глазах.
Дагерротип, дагерротип от
доррогой, от доррогого, цвета бедра напуганной
нимфы вспышка: «на долгую
вечную память». Не дышите ж, не моргайте над
атласною софою, у предутренней
веранды, из бюваров с промокашкой и со дна
обваленных, забвенных,
и со дна распахнутых за птичкой, как и
нам обещано, могил.
ВАРИАЦИИ ВРЕМЕНИ
I
Он выплывает (но откуда?), он отплывает
(но куда?) день, как отжившая жемчужина,
налитая пропавшим молоком. Под ноги
стелется его папирусная музыка, и капает
за шиворот упорно безмолвие его небес,
беззначных, как загробье.
Как околевшего
галчонка, его никто не отогреет в немеющих
от нежности и ужаса руках. Ни памяти
простуженной, ни вычурной надежды
в день несмыканья отлучённых дней,
рассыпанных всей пушкинской янтарною
морошкой по ноздреватому чернеющему льду.
II
Нисходит срок пустого знания: черёмух
цвет в зияющей плывёт голубизне, где
ты да я – древесное воспоминание всех
приготовленных заранее, обутых, выбритых,
отглаженных, всех напыливших и нагадивших
и, как воркуют впрок предания,
всех заблудившихся в себе.
На этот свет, на эту тьму в апреля день, по Божьим
умыслам, тридцатый, в три по
полудни явился, помнишь, я в пылящем Оренбурге
и нежно вымолвил: му-му.
Ещё поём. Уже не страшно. Не ждём и
любим. Больно и ненастно.
Нисходит срок пустого чаянья: черёмух
цвет переплывает из светотени в светотьму.
III
Ещё вчера плескался в солнце, а ныне
вздулись, помутнели волны. Ещё вчера
ты ничего не видел, а ныне сердце гулкое
расплещет всю музыку звенящую безмолвья.
Как белый червь, слепой и голый, ещё вчера
ты вожделел, скучал и ненавидел, а ныне
всё в одном, одно во всём – до самого
скончанья нескончаемых начал и от начала
всех окончаний безначальных, и стелется
струистый ветерок по разлинованным листам
за всякой вящей запятой, как этот вздох и тот.
Под круглою иконой неба вечерний долгий человек.
* * *
Я буду ветром, несущим в чужедальних взорах
птицу над той чернеющей горой, пронзённой
сокровенным огоньком. Я взрею алой птицей,
несомой ветром в ту волглую лесную глубь,
напечатлённую лобзаньем холодеющим
заката. Я встану той набухшею дооблачной
горой, которой горбится осенняя душа
под сарабандой повечерних вздохов.
Я буду ветром, птицей и горой, дождём слепым,
смывающим меня, закатом, канувшим в глухую
синь, и даже – криком окон
одиноких, но только не
наскучившим себе скучающим собой
в нерукотворностях подоблачных
твоих, мой нежно
равнодушный Боже.
|
