Из сборника «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА – 2014» (Бельгия, Льеж)
ВНЕКОНКУРСНЫЕ СТИХИ ЧЛЕНОВ ФИНАЛЬНОГО ЖЮРИ
ВИДЫ
Последний снег над видами Уфы,
последних лет жестокое круженье.
Зачем я рвался и куда, скользя
по лестницам обратных восхождений,
из этого замедленного сна и из родного?
Прекрасна сень земного обретанья,
и чья-то юность, любуясь лишь собою,
так грациозно чешет мимо оснеженной
тропою в никуда. Сегодня день,
когда не стало папы, а завтра мне
назначено читать стихи в библиотеке,
в том самом сером доме, где жил и
умирал мой старший брат когда-то.
Апрельский снег над видами Уфы,
и я гляжу в летящее окно, уже себя
в себе не видя, благодаря, любя и
уповая, коря, кляня и будто обожая,
и я гляжу в обратное окно не ради
убывающей весны, а просто
ради вида.
ЧЕРНОМОРСКАЯ ПРИТЧА
Лицом к взволнованному морю, в курортном сплине,
я медленно сгорал на предотъездном солнце, когда
он заглянул в мои глаза, тот пляжный пятилетний
мальчик, когда такой же глянул из меня, и начали
они нешуточно играть в игру заглавной жизни,
в которой я был Лис, но только без куста. Сначала
он мягко шлёпнул по моей руке ладошкой, как бы
случайно мимо проходя, потом ещё. Родители не
уставали извиняться: «Вы знаете, обычно
он ни с кем…» «Вы знаете,
я тоже».
Вот он подносит круглый камень, потом другой,
попроще, а вот – яйцо зелёной вылизанной гальки.
«Тимур его зовут». Я начал понимать. Мы воздвигали
галечный курган, уже не глядя на других, и он ни разу
зря не улыбнулся, роняя взгляд оливковый в меня
и важно поднося вершинный камень. Ни слова он
не вымолвил, и было всё смертельно ясно лицом
к непререкаемому морю, всё просто и легко, и он,
не обернувшись, смотрел мне вслед, когда я
удалялся по чьим-то
осыпавшимся
следам.
В УФЕ
И в заоконном шорохе машин
я снова сетую о том,
пока отходит ночь в седое утро
первых сентябрей,
о тех, кого не тронет пена дней,
и ангелы бессонные
со мной, прозрачно помавая
рукавами, под ярое
шипение машин безмолвствуют
о ком-то о другом.
Школа смерти за школой жизни,
полый ранец за спиной,
и за партой последний читатель,
не жалея, не зовя, не
плача, как тот рязанский Лель
жемчужногубый,
проливший млечные слова,
он вздыхает о тех, он
горюет о том и тоскует со мной
обо мне.
* * *
Сардиния в исходе октября,
милосердная осень, какой не бывает.
Полотенце пахнет телом, и ты слушаешь,
как бьётся голубое сердце моря, а стволы
меняют кожу, молодея без причин,
эвкалиптовые ветры увивают гранитные
пни сеном водорослей седоватым. И глотая
антипасти, ты вгрызаешься без антипатии
в резиновое мясо каракатиц. Потусторонние
кошки у захлопнутых на зиму вилл,
полых гор воздутые громады льют
в домирные долины недвижимо облака.
Без дождей и без людей, позабыв, простив,
отринув, время лакомиться миром, время
впериться устами в изумрудную волну.
В этом призрачном порту к белой яхте
«Се ля ви» пришвартована «Мечта», как
у Грина в Зурбагане, и головка динозавра
там, над пиниевым лесом, покачнулась,
как бутон. Полотенце пахнет пеной, веет
ветер беспредметный, облака пошли в галоп,
и тебя уже не помнит голубое сердце
моря, и всё, что отжито, не стоит
Сардинии в исходе октября.
МОНАСТЫРСКИЙ КОНЦЕРТ
«О, одиночество, мой выбор сладчайший».
Парижский дождь смывает небо
марта и лакирует ломких улиц воскресное
небытиё. Хрустальный перелив
вирджиналистов: аллеманды, гавоты, куранты.
Доминиканский монастырь под
музыку шекспировской поры, чембало, флейта,
баритон с челом иного века и
благовейной сединой, вечерних гимнов славословье
в розарии раскрашенных небес,
«Greensleeves» и «Music for a while»*. Мы слушаем,
вмерзая в жизнь и лепет блуда,
во всплески бед, как в ангелов безгласный лёт
под менуэт разминовений, и Дама
та неумолима в кружении зелёных рукавов...
Аплодисменты, бис и выход
в сплетенье лакированных пустот. И хоть сжимаю
чью-то руку в шатре дождей
воскресных, всё внемлю обертонам баритона:
«O solitude, my sweetest choice».
__________________________________________
*«О, одиночество» и «Музыка на время» – песни
Пёрселла, «Зелёные рукава» – неизв. автора.
НАД СЕНОЙ
Не влюбляй меня в себя, из скорее
карих глаз не впадай ты в Сену
Волгой, пасторальными устами
не целуй дымок столетий над
горбатой мостовой,
удлинённейшим
бедром из челлиниевых линий не
качай за небом барку леденеющей
судьбы и ещё раз
обернись на перроне
многооком, и приснись мне, и
не спи у обрыва обретений
и над чётками
потерь, в мире бледном, обомлевшем
наугад сорвись в провал этой
просини пернатой, в первый раз, но в рас-
последний улыбнись мне так
смертельно и впадай
в седую Сену мимо сорванных
мостов, и пиши опять о муке
этих бархатных разлук, из садов святого
лета пух и прах роняй в полёты и
влюбляй меня в себя.
|
