ЗЕМНЫЕ ПРАЗДНИКИ. Зал ожидания
ХОР
«Прекрасное далёко, не будь
ко мне жестоко», – голосом ясным,
как талое облако, пела страна
у стеклянного гроба.
От чистого истока прекрасное
далёко журчало в сердце сада, и
небом неразменянным сквозь
небо светит нам.
Прекрасное далёко, как ты
теперь далёко, как пепельно и
блёкло, как предано жестоко, но
клятвы наши стёртые
никто не отменял.
...Свет наливается мраком убогим,
катит за небом стихающий
гром. Детские крылья были
пришиты нам на живую
нитку дорог...
Ты растворяешь око, прекрасное
далёко. Пусть вечно ты
жестоко, пусть дальше, чем
далёко, от чистого истока
мы начинаем путь.
2007
ВОЗВРАЩЕНИЕ К БАТЮШКОВУ
Который час? его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность.
О. Мандельштам
Его спросили здесь, а он ответил там –
в стране, куда завёл меня заботливо однажды,
где то окно ночное смотрит в тот же день,
а мне пятнадцать иль пятьсот доныне,
где надпись нежная на гробе той пастушки
и с кожей содранной гуляют, ёжась от
прикосновений ветреных, где всякий, как
и он, страдал, рыдал, терпел, исчез – в свой
праведный черёд затем, что шёл долиной
чудной слёз сквозь опыты в стихах и в прозе
и жил так точно, как писал... ни хорошо,
ни худо, глядя на мшистые твердыни да кущи
сельские, и тайны прелести антологической
вакханки при месячных лучах лобзая –
эвоэ! – воспоминанием, как взор, немым и
несравненным, чтобы с бессмертными
вкушать напиток Гебы рьяный и потихонечку
сходить, сходить с ума, не мудрствуя лукаво,
как тот всевидящий слепец, вернувший Одиссея
на Итаку, свергая с ризы странника и прах,
и тлен, как Тассо у чудовищных руин
земного Иерусалима или как сами
вы, блаженный Константин, – от Вологды
до Вологды своей, на четверть века
вернувшись вдруг с хрестоматийной
«Прогулки в Академию художеств», жгя
рукописи и библиотеки и в зиму дней своих
всё водами лечась то в Зонненштейне, то
в Карлсбаде – от взгляда на карманные часы,
на коих – вечность. Вечность без пяти.
2008
КАФЕ
Соне Ардашниковой
И у тебя в ушах отклеились
какие-то кристаллы, но ты,
дружок, не унываешь потому,
что ещё не отклеились уши.
Функциональное жизне-
кружение, и падают опять
на плечи стены, и потолок –
на лоб. И мы хохочем над
собою над чаем-кофе, над
тарталеткой банановой и
шоколадной, поминая-
вспоминая то Ирину, то
Кирилла, поднимая такие
крутые и лысые волны,
что афро-гарсон скользит
и роняет несомую им гору
бутербродов (сырно-
ветчинных, кстати) и ползает
лениво, сгребая дольки яйце-
помидоров, и нам его почти
не жалко. А мальчик Саша
и девочка Соня смотрят и
смотрят, не глядя, на нас,
и времени застывший над
Парижем смерч не трогает
их хоботом гудящим.
Пора. Куда? Зачем? К кому?
Ах да, «в игорный дом»...
Ох, Соня, Соня! Эх, Саша,
Саша! Допит давно чай-кофе
в квартале Обороны, а наши
рваные седые орифламмы
плывут ещё на всех ветрах
чужбинных над гдетошней
страной и тутошними нами,
над горожанами полудня,
и мы себя давно не помним
и не знаем, играя в колкие
кристаллы, и с нами Бог.
2008
ЧИТАТЬ
Читать роман сомлевшей жизни, страницы
синие листать: он был поэт, он был мальчишка
и он кого-то там любил, и тоже насмерть
веселился и взглядом, полным растворенья,
за раскладными зеркалами мерцавших
бабочек ловил.
Читать роман отпетой жизни, чтоб пахло
луком, огурцами в имениях, чтоб ветер взвыл
вокзальный по перронам, качая жёлтый бархат
с пыльной бахромой в отдельном кабинете, как
стаю лунных птиц в безлюдье людном и
полном тех небес.
Читать роман сотлевшей жизни над снежным
полем искристой Невы, по расписной эмали
неба рукой немеющей водить и знать, и знать,
сличая лики-имена развоплощаемых героев, что
за нетающим порогом его приветил
вечный друг.
Читать роман весенней яви и видеть взгляд,
в котором небо. «А жизнь? Что жизнь? Всё
только в этом...» – и дочитать стремглав
до многоточья. А море – прямо у забора,
овеществлённое. Вишь, море целое густой
святой воды...
2008
ТЮ-ТЮ
Клевала, прыгала, упала на клеточное
дно и задышала, и перестала тут же
быть. Она меня дождалась, Катя.
Ещё не распакован пухлый чемодан,
ещё подарки, новости... Удар. Она
упала, но не вскарабкалась по прутикам,
как раньше. «Тю-тю, тю-тю», кричит её
Коко и пыжит грудь лазурно. Где
гулкий рай волнистых попугайчиков
и как молиться за неё, не знаю.
Жёлтый комочек Кати уже лежит
над речкою на даче в белой коробочке
от телефона. Свинцовый день нахлопнул
жалкий мир, и неба нет, и даль стекает
слизью в овальное, в обвальное Ничто.
Дымится кофе, и тает чёрный в пальцах
шоколад. Она же у меня в грудной
упавшей клетке всё скачет и прикрывает
бисеринки глаз, как и всегда, когда
с ней говорил иль напевал ей музыку
столетий. И только за стеной Коко
кричит, кричит «тю-тю», рвя на груди,
на крошечной, лазурные и пепельные
перья. Она меня дождалась, Катя,
здесь, где её уже никто
не ждёт. Никто
не ждёт
тю-тю.
16.VII.2008
ГЕОРГИНЫ
Георгины-гладиолусы в первый
сентябрьский день, форма колется,
тянет ранец иль портфель, школа
номер один, и Татьяна Борисовна:
губы мягкие в сетке морщин,
на щеках улыбчивые ямки каких-то
фруктов бархатистых из вечно
ждущих нас садов.
Пахнет краской, мытым полом,
мокрой тряпкой у доски и помадкой
на школьном пирожном, стоящем
целых десять копеек.
Гладиолусы-пионы, белоснежный
воротник, и надраены, как солнца,
золотые советские пуговки, что
над бляхой тугого ремня.
Вертолёты девчачьих бантов и
чёлочки мальчишьи над круглым
лбом лукавых путти.
Мальчик очень способный, но
не старается, объявляется каждой
маме. Абракадабра физик и
алгебр – это потом, а тогда я
то отличник, а то хорошист, и
Татьяна Борисовна вытирает
слезу под очками от рассказика
про оккупантов, читаемого
вслух, а на парте
раскрытый пенал, пальцы
корчатся в чистописании
прописных или строчных букв,
а на парте в шишкинских далях,
в облаках цветной обложки
колыхнулась родная речь,
как гладиолусы, как георгины
тех стираемых с нами лет.
2009
ЖЕНЕВА
Их можно пройти насквозь,
не заметив: они не гуляют
без цели, не останавливаются
перед праздными пивными и
кружевными кондитерскими,
никогда не улыбаются и никому
не глядят в глаза своим полым
считающим взглядом, они
собираются там, где их никто
не видит, даже прищурившись,
сквозь зазеркальные стёкла
банков, они не оставляют
следов ни на камне, ни на траве,
ни на гостиничных простынях
над Женевским
желтеющим
озером,
но их тень, оторвавшись от
чёрных шляп и длиннополых
пальто, от провисших портфелей
из аллигаторской шкуры и плохо
зашнурованных ботинок,
шелестя ночными крыльями,
как неразменными купюрами,
на Капитолиях лежит и на
Кремлях, на Колизеях в Полях
Елисейских, и они прилетают
из жирной Женевы, эти мёртвые
птицы, чертя квадратные круги
над живодёрней маленькой
жизни, и они прилетают
отсюда – во сны и
яви – по наши
души.
2009
НЕСПЕТОЕ
Пусть не тают во взгляде снега. Раскусив
злую маковку жизни,
мы не станем спешить никогда – в никуда,
как спешат недвижимо
снующие люди. Седей моря и дни предвечней,
и крепче яви зряшный
сон. Всё бурливее небо сквозь небо течёт, всё
улыбчивей смытые лица, и
несётся-лопочет слепой хоровод мимо паперти
стёршихся судеб в сарабанде
небывших времён.
Окунись мне в пустые глаза. Ну зачем мы
во прах угодили?
С неба в небо срываются талые звёзды, и
дрожит тенорок патефонный.
Отплывающий вечер, алый ветер рассветов,
хмарь святых одиночеств
и старости смертельной бессильные бои...
Мы возьмём нашу сучечку и
друг друга под ручечку, – как Вертинский
гулял, озираясь, по неверной
и вечной весне.
2009
ПОСВЯЩЕНИЕ
Когда пролязгают все скобы и
засовы и ухнет мир в безлунную
дыру, когда слезает с неба кожа
и чёрный гул в пустой груди, все
сны сбегут, как недостреленные
звери в свои отслеженные норы,
и в лоб, карабкаясь, задышат
неукоснительные тени, что гасят
агнцев слабый крик, тогда
заглянет в прорву ангел, и у него,
конечно, будет твоё любимое лицо.
Сдувать, как прах, мои Голгофки
и адик захудалый мой, молчать
и слушать в странном полу-
трансе опять благие недомолвки,
опять вселенскую хулу и барку
на краю борений одним ударом
хрупкого весла из пенной бездны
выводить и знать, что всё больней
ухабы лет той, пушкинской, телеге
жизни, несомой вкривь, несомой
вкось, а главное, невесть куда,
и в прорву вспоротых небес,
как в раму срывов и парений,
прозрений, каяний, стихов и
полых радостей забвенья (а им
уж несть ни срока, ни числа)
безвинно заглянуть, как ангел
с ветрами писаных икон и
фресок, ветром стёртых. И у него,
конечно, будет зимою знойной,
летом снежным, и у него
навеки будет твоё любимое лицо.
2009
ВЕШНЕЕ
И добрёл до окоёма
золотых снегов –
в облаках, в неуследимых,
где в благом преображенье
обрываются начала и не
сводятся концы и откуда,
теряясь в шафрановом
шлейфе, наплывает веками
на веки и качает за пьяные
плечи распустившая
синюю пряжу, как
дорожные сны,
весна.
И ни музыки, ни слова,
ни дыхания почти –
только ветер, только миг
без прошлой тени,
осязаемый взахлёб,
только ангел океанный
на небесном голом дне,
только ты, любитель жизни,
как в дорожных синих
снах, заплутавший тут
нечаянно-нарочно и
растраченный
вовне.
2009
ПРО СТИХИ
Люди любят стихи, которые чего-то
объясняют или мило советуют
в рифму. Пусть
кто-то там один выходит на дорогу,
серебряными шпорами звеня,
люди любят стихи,
похожие на себя, содержащие полезные
советы и практичные утешения
в бытовой любви и
дрессированной
грусти. Люди,
они не терпят тени беспредельного и то,
чего не ухватить за хвост, как
ручку гордо купленного
пылесоса, ничего,
выше их усреднённого роста, и стихи,
что их махом обслуживают,
должны быть
глаже и мягче самой мягкой туалетной
бумаги. Люди
любят стихи, которые льют из шланга
в их разинутый рот премированные
борзописцы, анти-Тютчевы,
анти-Цветаевы,
мастера эпохи вырождения, клоуны
довольных легионов, добровольно
жующих резину, абонентов
рифмованной
прозы,
даже если ещё для кого-то умирают
на свете поэты, даже если уже
не умолкнут пошляки
и «гламурные»
дуры.
2009
* * *
Зачем ложиться и вставать, спешить и
грезить, не спеша? Зачем жевать, зачем
глазеть в незрячее окно? Зачем сплетать
ажурные стихи для рухляди машин и
облапошенных двуногих, уверивших
в прогресс, набивших антихрам менял
и фарисеев? Для вымирающей послушно
телами и душой отчизны,
где матерятся барышни
и дети?
Я знаю, музыка судеб обманет, понесёт
и ногу правую пред левой по жёрдочке
наставит выставлять, наблюдая ретиво
за танго агоний, за сирым вальсиком
отыгранных времён. Я знаю, в шёлковом
кармане билеты, вздохи, сноп дорог
да сколки-иверни развеянных видений,
и должно то, что курам на смех,
а то нельзя, что курам
позарез,
что хлопают впускающие двери, что
щерится означенное небо от зябкой
нежности, что пьеска счастия привычно
ставится в пустом и чёрном зале, а нам
так жаль кого-то, едва похожего на нас
в слепых, как память, зеркалах, и плоть
кишит, и тает вечный лёд, и бьют часы
на прошлых башнях веками
стёртый век впустую,
и зачем?
Зачем ложиться и вставать, спешить и,
не спеша, всё понимая, вкушать
на выдохе неслышное
«зачем»?
2009
ИДОЛЫ
Не Карузо вовсе и отнюдь не Патти,
опадают-умирают обесцвеченные
идолы от финальных передозировок,
их погребают, не погребая, в золотых
гробах, обращая в белый ореол
грязь и мразь их профуканной жизни
и крутя недолеткам с проколотой
кольцами татуированной плотью
их полоумно запетые песенки то
в штампованном Гонконге, то на
нашей, уже не краснеющей площади,
и херувимы на карнизах с сизарями
и на балконах с кошками молчат,
как заговорщики, оставляя нам право
выбора, и мы выбираем их – тех,
которых нам выбрали, всё равно,
расцвеченных ли идолов или
демонов в форме защитного цвета,
даже если они вопиют из загробья
оглохшего: I’m bad, I’m bad!* – и
трясёмся, и воем под их полоумные
песенки, и хороним себя живыми
в их пустых повапленных гробах.
2009
_______________________
*Я плохой, я плохой! (англ.).
В БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ
В будущей жизни, вальяжной и
важной, буду усатым и полосатым,
стану глядеть всякий раз изумлённей
в раннюю даль с подоконника,
зачем не зная и не отрываясь,
вставая сусликом, чтоб видеть
дальше и знать, что все мы разом
будем спасены, буду грызть
слоистого тунца и досконально
вылизывать лапки, напившись
сливок поутру, делать верблюда
прилюдно и рыгать с полевой травы,
стану слушать ноябрьской ночью, как
под двери вползает ветер, видеть
спины мохнатых кошмаров, выть
и дёргать усами во сне и шипеть
на свои игрушки, дрыхнуть,
уткнувшись розовым носом
в крутые рёбра батареи, но главное
самое, стану мурлыкать, просто
мурлыкать, щурясь со шкафа
иль из сугробов синих подушек
изумрудным взором на тебя
в этой будущей прошлой жизни,
где явлюсь я пушистым и важным,
поводя хвостом без задней мысли,
из благих и медленных миров.
2009
ТРУБА
Ласкает волосы вскользь юный ветерок,
захлопнутые веки, и медное чело небрежно
целует убывающее солнце в мой самый-самый
некий вечер.
Мне снится гулкая пустая явь в стеклянном
сне сентябрьского сада, а ветхий шорох крон
вновь сетует на то, чего не вспомнит и
о чём не чает.
По мостику верёвочному дней я прохожу
бочком в стихи сквозь ветошь прошлых облаков
и гроздья взглядов зазеркальных, где так мешают
стёртые слова
и пламя, забранное в окна. Я тут не местный,
никакой, мне сладко в этом шатком мире стоять
у стоечки пивной и верить талою душой, что
это всё когда-то
было, что сей калейдоскоп служил подзорною
трубой во штилях и пучине, и я любил вас, как
умел, но всё же пуще жизни, иль как уж там,
иль как уж там осколочки
сложились.
2010
* * *
Нам снитесь вы, нам снимся мы, и это
к счастью, но не к добру. Прорежет
улицу покатый переулок, из рухляди
и жирной пыли означатся ничейные
дома в гирляндах полых окон, и
сырость нежилая дохнёт от их крутых
нехоженых ступеней, от полок книг
нечитаных и стёртых фотографий,
с которых смотрим, набухая, мы,
куда-то торопясь, но никуда не
собираясь, устраиваясь воровато
за письменным столом на тротуаре,
раскладывая ручки, точа карандаши
напротив дома номер ноль, куда
зовёт разинутая арка и где нас ждёт
забытый чемодан и паспорт с визой
в оный мир, просроченной недавно:
И у меня был край родной... Но то
был сон. Нам снимся мы, нам снитесь
вы, и это, может быть, к дождю,
деньгам или дороге: я загораюсь и
горю, я порываюсь и парю, и
верю в сон о том, что
просыпаюсь.
2010
_______________________
Курсивом – из Гейне и Фета.
РОДНЫЕ ЛЮДИ
Родные люди, как в том
предутреннем кино, мы вечно
молоды в глазах друг друга,
знакомы нам переливы наших
голосов до лучика текучего,
до ранящей песчинки, мы снова
ветрены, удачливы, здоровы
в обратном взоре, и наши дали
кипят надеждой, сулят нам встречи
под сенью вёсен, где тропы робко
влекут к рассветам родные
лица, родные тени.
Ручные боги в теснинах круга,
друг другу снова на Новый год
иль в срок рождений мы нежно
дарим некий вздор и поминаем
сплывший мир, который был
скромней, добрей и человечней,
а ныне полнит утробу прорвы,
но наши песни ещё нас помнят,
ещё нам верят за рваной пеленою
расставаний, на перекрёстке тех
перепутий, где мы и молоды,
и живы, родные люди
в глазах друг друга.
2010
ПРОСТУДА
В садах блаженных, как в местном мире,
он вновь в ушах, лазурный ветер,
к груди припало раненое солнце, и
что-то медленно болит, и что-то нехотя
проходит, мы ждём:
случится то и то, а там и нечто вдруг
настанет, нам позвонят, нас увезут,
ведь кто-то вспомнит, что мы живы,
как будто не было всех зим, забивших
рамы чёрным снегом,
нас воплотят в лихую даль и в праздник
радужного лета, но никого, но никогда,
но ничего не происходит, лишь вяхирь
плачет за рекой, лишь в разнаряженной
черешне та птаха
праздная всё врёт да врёт колоратурно,
и вновь в ушах лазурный ветер, а солнце
льнёт к пустой груди: они проходят,
как и мы, весенние недуги, и небеса
смыкаются за нами.
2010
ВЗДОХ О НИКО ГОМЕЛАУРИ
В то утро – приглашение на
фестиваль, и вслед известие:
ты умер на рассвете, и отчего-то
мне это позволяет перейти
на «ты». Лицом ко всепрощающему
морю я кофе пил, а ты – коньяк,
по-птичьи одиноко, на отлёте;
актёр, поэт, хрипучий менестрель,
ты души нам и бережно корёжил,
и вежливо саднил. Когда был жив,
я не умел так живо жить, так
нагло, обаятельно и сладко, по-
руставельевски, как витязь в шкуре
человечьей, но вечно собирался.
О мой Нико, с тобой я даже
не дружил, но ты подсел ко мне,
а значит, тоже собирался, иначе
море не простило б нам и не
поверило в нечаянное братство.
Мне говорят, тебя на свете нет,
но ты же знаешь цену этой сказке:
в то утро приглашение на смерть
ты получил в расклеенном конверте.
13.IV.2010
__________________________________
Нико Гомелаури (1970 – 2010), грузинский
актёр театра и кино, поэт, бард.
ПРИСУТСТВИЕ
И ты садишься в очередь с другими за
бумажкой, которая не лучше старой, но
новей, и номера её всегда длиннее,
всегда надёжней и
страшней.
А там уж глаже, за той, подшитой, идущей
с грифом номер ноль: никто не знает,
никто не верит, никто не помнит
того, что нет.
И ты впадаешь в очередь с другими, она
и глуше старой, и быстрей, и каждый любит,
и каждый знает, и каждый верит
в обратный свет.
Дверь раскрывается, беззвучно ходит лифт,
выкликают чужие фамилии, и ты откровенно
думаешь, что тебе это в чём-то
обидней, если ты
повеса и поэт.
2010
ПО ПРОЧТЕНИИ ДНЕВНИКОВ
Ю.Кублановскому
Давай молчать о Лондонах и
Римах на бывшем русском
языке, о сарацинам преданном
Париже и жалком мире, звёздно-
полосатом, где бьётся рыба
о сальный лёд глобализаторских
безрыбий, об ожлобленье
коктебельском и нью-московских
казино, о танцевальном право-
славии и вымирании Руси,
о встреченном, о гаданном,
о слывшем, об утре дней и вечере
надежд, давай молчать, мой
прошлый друг, о вечном,
о том, что нам отснилось
наяву. Не надо рыпаться: мы не
в формате. Мы не в формате,
слава Богу. Вмерзая в мерзость
существованья, где наша жизнь
случилась ни к чему, давай
молчать так громко и пытливо,
как нас великие когда-то там
учили, на чистом русском языке.
2010
ВЫКЛЮЧАТЕЛЬ
Айдару Хусаинову
И всё равно в Уфе, как зимы ни скользят
по квадратеющему кругу, нашариваю
старый выключатель, потрезву и попьяну,
за дверью, где он был, и форточку ищу,
где юность небо забирала разинутой
ноздрёю жеребёнка над синей батареей,
к которой, как тогда,
не прикоснуться.
Угол Ленина иль Карла Маркса, дымок
над Башнефтегазо-гидроневедомочем,
гранитный банк с надувным Дед-Морозом
на кровле, мотаемым ветрами демократий,
и господин-товарищ, ведомый раздутым
портфелем, сморкается сплеча на серые
ступени, давая наглядно понять: здесь
ничего не изменилось с ответственных времён,
когда страна подтиралась центральными и
областными газетами.
И в утро первое, сощурясь, прохожу
я снежной улочкой оплавленного детства,
где мучимая астмою старуха, под сенью
нескончаемого лета, когда-то попросила
из окна у некурящего меня: дай, мальчик,
папироску. И где она теперь? Ну, ясно: там,
где выключатель. И всё же –
где она?
2011
ФОНАРИКИ
Отлетают фонарики дней
в чёрном небе почившего
лета, и сердце обрывается
куда-то не туда. Эх, ликовать
ли, каяться? Кораблики,
кораблики, зазвёздная гряда.
И кто отмерил-вычислил,
вымарывал, подчёркивал,
дразнил и перехваливал и
ошибался кто? Кораблики-
огарочки, надкрайние края,
и это небо голое, витое,
безглагольное, где берега
раскрошены у кромки бытия.
Давай считать и праздновать,
играть с собой вничью,
по полочкам умащивать,
разглаживать панбархатный
наряд небытия. Пора. Слова
сливаются, но чтоб куплетик
кончился – да как же и за что?
В белом небе почившего
лета кораблики-фонарики,
нависшая волна, где память
обрывается, как строчка от
отчаянья, как улочка без
имени, где окна те нечаянно
сорвались в тишину.
2011
ЧАЙ В ЧЕТВЕРГ
Соне Ардашниковой
Под доцветающими кронами
мы пьём с тобой зелёный чай.
Париж куда-то там спешит, давно
в себя не веря, в беседе больше
знойных зим, чем допустимо по
прогнозу. Уносят всё. Над гладью
тротуара дрейфует наш последний
стол, и странники времён к нему
улыбчиво подсели. Пора прощаться,
милый друг, и торопиться недвижимо.
У нас ещё столько доделанных дел
в стране, которой нет, и столько
бабочек вспорхнёт на золотой
игле, и праведный ветер над краем
обнимет: у нас ещё всё позади.
2011
ВЕСЕННЕЕ ЧТЕНИЕ
Разрезая страницы ножом костяным,
дочитаю, вживаясь, те книги,
что молчали на полках всю жизнь,
ценя приятность выражения
и усеченье прилагательных цвета
почившей мечты, сквозь
сладкий прах разуверений угожу
в лабиринты молчанья,
чтоб каменеть от крика статуй над
карнизом предутренних снов
и огладить струистые складки их
прореявших мимо хламид,
как опыты в стихах и в прозе,
посланья, смесь и нечто о –
о чём тоскую, что
архаически
люблю.
За дымком над пунцовым вареньем
на треногих таганах, отрясая
земные ризы и сливаясь с тенями руин,
с корифеем античного хора
отворяю я окна на север: в синей долине
наитий на кифару дышит
голый ветерок. Бескручинно гуляя
в когда-то сквозь слои
проливного света, пью вселенскую эту
весну. Разрезая страницы,
долистаю те книги, что прождали
на полках всю жизнь,
как опыты в стихах и в прозе,
сонеты, смесь и нечто о –
о чём не знаю и что
без памяти
люблю.
2011
НА ТЕМУ АРСЕНИЯ РОВИНСКОГО
лететь на белой стрекозе ветрами полых гор
и ведать голые стихи которые должно быть о
границ турецких вереск но самшит и даже
те же теледети в ужимках старых шлюх
кавказ подо мною посадка
и пять сорок пять
грузины в доле долгий стол не в такт играй
себе а мне чего-то вообще пещерный прометей
крошатся мятные дожди его ребристых снов
а ты да я эвксинский понт и тема для бритья
кавказ надо мною качает
наверное и потому
2011
БОГЕМСКИЙ ВЕТЕР
Он омывает гравюрные холмы,
в благих веках почившие вулканы,
как парус юности, что нёс меня
сюда, увязшего вихрастой головой
в пинакотеке всемирной истории,
меж Рудольфом и Валленштейном,
он обнимает дворики с цветистым
палисадом, скамьёй и сонной кисою
в затюленном окне, куда не входит
даже смерть, не вытерев трухлявую
стопу о ёжисто-приветный коврик,
где сладко тянет Карел Готт
всё ту же писничку о гладкой
ласке к глупой Ганке и к Петре
ветреной, где вафельки-оплатки
и виничко подчас вкушают
бабичка и дедичек – за Пана
Бога, непогоду и злую сладость
бытия. Он овевает ту страницу,
что тянет прошлым позапрошлым,
как ряской заводей подлунных,
и в нём германскую уютность,
ах, в нём славянскую округлость,
стирая слёзы снов подводных,
свербит цыганская тоска,
как парус юности, что нёс меня
сюда, увязшего вихрастой головой
в гряде гравюрных тех холмов,
меж Рудольфом и Валленштейном.
2011
* * *
Я не вошёл в тот долгий взгляд, где так
желательна погибель, где всё, зачем поэты-
мотыльки срываются в падения-полёты,
зачем скользят безлюбо дни в виду немой
оледенелой Леты и тех зияющих высот, где
мы-не мы глядим в не нам распахнутое небо.
На растяжимом поводке в тот вечер кто-то
под окном выгуливал вдоль моря вечность,
текла по стенам тень теней и свечи душ,
дрожа, коптили. Из отступающих небес, из
набегающих аллей, бессрочных зим и алых
рос в углу, на рваной паутине, я не вошёл
в тот долгий взгляд, где так близка иная даль,
пустой порог, иных ветров благоструенье,
где всё одно, где я не я и ты не ты, где так
желательна погибель, я не вошёл в тот
долгий взгляд и из него уже не вышел.
2011
ГРУЗИИ
Пустые храмы снов и дней,
по стенам из зелёного нефрита
вислые флаги отпетых надежд,
связки ключей от заветного где-то,
и статуи, укутанные в мраморные
робы, с раскрытыми обратными
глазами спят на прозрачных
своих пьедесталах;
то славя идолов, то раздирая их,
беснуется вовне стозевная толпа,
пленяясь чужестранными речами,
но вяжется опалово лоза по алтарям,
плывущим в искупительное море,
под куполом из талых облаков
завис дымок от фимиама,
скорбит в пустыне витязь Тариэл,
и тигровая ломкая тень выпевает:
Вепхисткаосани.
Пустые храмы скользких дней,
руины судеб, рваный ветер,
по стенам из зелёного нефрита
уложены сотлевшие трофеи,
и бродят статуи с обратными
глазами по убывающим кругам,
и мгла вползает по ступеням.
А ты лучись, животворящий
столп, а ты свети,
Светицховели!
2011
* * *
Неужели когда-то певцы
пели, неужели зимою была
зима, звёзды падали, листья
шумели и по ветру неслись долго-
жданные письма через мудрые
горы и слепые озёра, и мы знали,
что будем живы, как и были,
сейчас и всегда?
Неужели всё звалось и пахло
иначе, хлеб хрустел и смеялась
вода, неужели мы век торопили,
веря, что с нами сейчас и всегда
все, кто ушёл за свинцовые веки,
неужели когда-то так громко
молчала, глядя в души,
Его тишина?
2011
ПОКА
Пока Россия лижет пятки своим
улыбчивым врагам, играя с горем
пополам всё с тем же мелким бесом
в прятки, пока в чужом миропорядке
теряет стыд, забыла срам, пока
стесняется за русскость и лепит неких
россиян, кривя язык, копируя повадки,
вбивая в души чей-то хлам, я ни гроша,
ни цента не отдам за этого безродного
мутанта, за злую мачеху, за дуру без
весла, несомую куда-то без оглядки
по слизи хохм, наполнившей экран,
под гул и гам, согласно правилам
чужой, отнюдь не русской сказки,
пока ослам банкиры задают, вводя
безвылазно в долги, свои избитые
загадки, пока горит, и падает, и тонет,
пока послушно вымирает и чествует
«единую малину» моя раздетая страна,
всё веря с горем пополам, что от
чего-то спасена, что для кого-то там
свободна, пока, о Господи, пока,
пока Россия лижет пятки своим
улыбчивым врагам.
2011
ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
Крошку-книжку подарил
мне поэт-непоэт: про папу и
маму, жену и дорогу, и даже
про родину что-то гневливо, и
Бог с прописной, как положено,
буквы. Я жду самолёта,
прилёты-отлёты, и стёртые
лица, как смытые судьбы,
газеты-журналы, а кто-то жуёт
выходные и будни.
Я жду самолёта, смыкается
время, как мост над надменной
тоской Петербурга, и киснет
улыбка дежурной Джоконды,
и книжек ненужных растёт
Джомолунгма: про маму и
папу, жену и разлуку, и даже
про родину что-то невнятно,
а Бог с прописной, как
положено, буквы.
2011
ДВЕРИ
Святые двери одиночеств, за ними
тёмные огни и поезда,
на которые мы опоздали в отыгранной
судьбе, за ними небо,
небо одиночное, но там никто уже не
встанет меж ним
и рухнувшим тобой в пустыне
поздних ран и робких
откровений.
Слепые дали одиночеств, за ними
сон платановых аллей
и реки, вспять стремимые, за ними
ранние ветра в кристальной раме
межнебесий, где тает
вереница первоптиц, где мы
всегда совсем одни
и никогда не
одиноки.
Святые двери одиночеств,
без стука и ключа, с великим трепетом
мы их приоткрываем, мы их
не закрываем
никогда.
2012
|
