В НЕИЗЖИВАЕМУЮ ЖИЗНЬ
КОГДА БАЙКАЛ
Андрей, Андрей, Лариса, Анатолий,
Владимир, Лидия, Равиль,
срывая робко семь сиятельных покровов,
по гулким залам пускают в лёт и вскачь, пускают
в пляс нагую душу, чтоб плакала, пленяла и
пеняла, ловила лобызанья, как плевки, чтоб
непостижное вложила в стёртое, в зажмуренное
ухо: вы жили, жили вы и ты вчера ещё, всегда,
однажды. Слывёт Иркутск, Ангарск не чает,
поёт Зима, Саянск раскатисто молчит и ведает
себе лишь верный Братск. Прости же, вешняя
и вещая Сибирь, прощай-прости, Байкал
собезначальный, согретый в убывающих
перстах, как млечно зеленеющий нефрит и как
гагат, чернеющий небытиём кромешным, –
себе и вам, тебе и мне мы нежно снились здесь
однажды. Под шорох солнечный ангарских
льдов, ложась ресницами в гряду тугую елей,
в остатний раз выгуливаю праздничную тень
свою, которой присно сопричастны среди
нечаянных сестёр и непременных братьев, когда
апрель, снега в огне, когда всегда, когда Байкал,
Андрей, Андрей, Лариса, Анатолий,
Владимир, Лидия, Равиль.
IV. 2004. Братск
* * *
Per Mina
Какая скука жить, не веря, как верить,
более не ждя. И мясо чьё-то с хрустом
пропускать сквозь незаметившее тело,
и ту же слякотную зиму сносить в окне,
потеющем от скуки. Какая скука – энный
вечерок, разнюненный над пенной Летой.
Всё узнавать, не видя ничего, и видеть
денно, ничего не узнавая. Порхать, умнеть,
хиреть, ложиться и вставать, и умывать
сползающий всё ниже лик, чтоб вежливо
моргать на люд, жиреющий в объятьях
постных скуки. По одному, вдвоём, во сне
о снах иль в переполненной, с утра уже
кишащей поднебесной ступе – какая
скука снова жить и умирать. И умирать –
какая липкая, безвылазная скука.
Какая скука – в мире проскучать десятки
Божьих зим так заразительно, так честно
и не наскучиться ни эдак и ни так, и
не наскучиться, как вешней одурью, никак
земной проникновенной скукой.
XII.2002. Богемия
ТАМ
На ладони несмелой апрельского ветра спит
богемский забвенный погост.
До этой валкой скамьи над рекой доезжал я
и жизнь назад. Снова
на серых кораллах ветвей наливаются клейкие
почки, не спрашивая снова
ни о чём и не прося себе с необитаемых высот
ни воздаяния, ни счастья, ни
пощады, и дышит в душу вновь душа вещей
и взгляд струистый больше
не отводит, и верный час сильфид благословен
на хрупких ходиках
беспамятной природы, как тот, как еле слышный
клавесин, с небесных троп
в просторах продувных разливший музыку
стеклянную безмолвья.
2003. Богемия
ГАЛИНА КНИГА
Теперь иным, уже не «Беломором»,
пожухшие страницы твоих полуденных
ночей повеяли, но редкие круги
от чашек простывающего чая лежат
на них, как розы снов песчаных, как раны
крестные, как пузыри земли. Лиурна,
Нэртис, Аримойя. И, упадая ниже никуда:
Дуггур, лиловая Гашшарва, где млеет
эйфос наш и наш скулит гаввах. Но полнит
душу струйная Вайита и, благовейный,
волнится пламенем прохладным Аришамф.
По золоту, по стёртому на топкой черноте –
скольжу по срезу снежному последнего
земного января, и за ничейною рукой моя
сновиденно листает. Уже тончает глубь ночная
в высоком кухонном окне, и парус на твоём
холсте слинял за выдохом в размытой
взглядом сини. И ты – была. Была, когда
мы были, оставив мне шершавые морщины
на мягкой, на исхоженной обложке садов
посмертия, как на подошве неназванных
миров долженствованья. Уже иным, когда не
«Беломором», от Розы Мира веет в январях.
2003. Богемия
КАНЦОНА
Не сожалея о будущем вовсе и не надеясь на прошлое
более, сложив громоздкие
воспоминания и обречённые надежды в игрушечный
зеркальный чемоданчик,
в никуда из ниоткуда отбывают новобранцы, убывают
новобранцы без обратного
билета. Обними меня, мой ангел, на недвижимых
качелях. Как из форточки
тогдашней, тянет поездом и снегом. Тянет кровом
чужеродным, где мраморной
слезой пастушки, не сожалея о будущем более и
не надеясь на прошлое вовсе,
Петрарка бережно омыл тоску и боль прошедшей жизни.
2004. Богемия
ДНИ ЛЕТУЧИЕ
Дни летучие, как вздох. Глазеет над вихрящими снегами
бельмо луны из анфилады снов
бессонных на по-подводному зелёный циферблат, с которого
теперь сорвётся «5», а там и
«6» нам вечно жить прикажет. Не ведал, правда, никогда,
как этот час стремглав отбыть,
как с орифламмы далей и ветров в липучий мрак
сползать тропой
отвесной.
По запорошенному льду пустился вскользь велосипед,
и вот на безначальном дне
наяриваю я, далёкими и ватными ногами крутя почти
что зря до одури послушные педали.
Так жизни чужестранные мои, так все мои отеческие смерти
тогда на стёкла налегают
давно остылым лбом, тогда берут уверенно
за горло.
Вот стёрлось темя предпоследней
дали, где кроется до завтра Рождество, что завтра нам
с тобой положит баттерфляем
проплыть век таянья сереющих великих ледников, век
вымерзанья пастушек в латах
золотых, святых с мерцающей душой, заплаканных поэтов.
Я встретил вас, я вас любил,
в мирах любви неверные кометы. До свиданья, друг мой,
выхожу за тобой один я
на дорогу.
2004. Богемия
ПИАФ
‘y a pas à dire, j’aime bien la vie
Et un peu trop les beaux garçons.*
Июль в стране холмистой Пер-Лашез;
на ваш согревшийся надгробный лабрадор
приклеила рука, нерукотворная в своём порыве,
полсигареты с карточкой Тео в день никакой
давно иного века, как будто вдруг Малыш-
Воробышек парижский привычно задымит
и с хрипотцою той, что нет больней и
ласковей на несусветном свете, затянет
с полным залом поднебесным, вздохнув
« Oh mon amour » и выдохнув « à toi toujours »,
как будто сам мосьё Сен-Пьер не отворил,
как вы просили, ключом святым, чуть
в бороду бурча, дверей хрустальных парадиза,
где всё так мило, как вам говорили все те,
все те, кого не разлюбили вы там
за половинку галльской сигареты, за
вальсик пыльный мирозданья:
падам-падам-
падам.
2003. Париж
* Ничего не скажешь, я люблю жизнь
И немного слишком – красивых парней (фр.).
(песня "Господин св. Пётр")
КЕНЖЕЕВУ – ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.
Ломоносов
Благое время удивленья, его простыл
медвяный след, мой брат Бахыт.
Увечно солнце зимних дней, и птахи
плачут в тонких клетях, тогда как
верится – поют. Что прошло, ни за что
не настанет; что настанет, и впрямь
всё равно. И должно жить без ожиданья,
как ждали, вскользь и вкривь живя,
и доплывать по хлябям хладнодушья до
острова, где череп пропылённый наш
давно желтеет в мировой костнице
с последним именем и крестиком на лбу.
«А ведь сгниёт!» – взвивался Ваня
Бунин, хватая за руку холёную себя.
В чреде невольников того, что мнилось,
любовников того, что не сошлось,
на шатком трапе поминаний хлебнём
же шквала под ветхим небом – небом
непременным, как ты съязвил, и,
раздирая нетленные ризы, и, колыхаясь
в проявленном мире, исковеркаем
сызнова пряную душу, чтобы взяла
охота стихотворить на скользких тропах
мирозданья, где мы, прижав к плечу
котомочку пустую, бредём доверчиво,
всегда по краю, мой брат Бахыт.
Мы были завтра, помнишь? Обещаю,
мы будем. Будем и вчера.
2004. Богемия
С ОСТРОВА ЖИВЫХ
Памяти Александра Касымова
Вчера – жара, а ночью – грозы. Природы
фокус неприевшийся: вы были, ныне
нету вас, пусть трижды изморось, пусть вёдро.
Не перейти теперь на «ты» под белебеевскую
водку, Бахыта за слог лепной не величать,
не стряпать интервью и над ожлобленным
отечеством не охать. Поздно. В нигде
и в никуда вы унесли всклокоченную оперную
бороду над кадыком беспёрого птенца.
И вы – уж быль, которой не перечат, ей
заглянув единожды в глаза из пыли наших
небылей нетленных. Вы были. Были.
И в завтра нету, Саша, вас. Ни в ныне.
Да, ныне отпущаеши... И вам уж ведомо куда.
VII.2003. Богемия
ПАНИ МАРИЯ
Со шкварками лепёшки пекла в дорогу
соседке, что их не любила за кроны лишние,
метраж и просто так, как любят не любить
другого. А ночью снова «скорую» звала для пана
своего, не старого ещё, хватавшего по-рыбьи
шахтёрским лиловатым ртом какой-то свой,
увёртливый и тощий воздух и толковавшего
уж наяву с братишками своими, с четырьмя,
что мятной юности вослед давно отвековали.
Потом садилась в плюшевое кресло у мытого
окна за старое напрасное вязанье, на всякой
петельке, на каждом узелке шепча «за что?»
всё ласковей и тише.
А у реки, под мельницей,
всю ночь тяжёлый гул и веет свежею
незримою мукой у дверцы низенькой, куда
в века благочестивые чуть свет входил
палач неспавший. С понурой радостью
уже снуёт восставший из сбитых ласками
хрустящих простыней умытый чешский люд –
меж новым капищем, пивною и вокзалом,
где улочка последняя, У Божей Матки,
уводит тополями от тополей за снежные поля
и ангелов в пуховых рукавицах, и демонов
в железных сапогах, пока шипят на старой
сковородке со шкварками душистые лепёшки.
2004. Богемия
ТЕМА
За белым голосом, отверзшим
шелков широких радужные
волны, не двигая крылом,
подломленным в земной
непоправимой схватке с дыханьем
тла окаменелым, за белым
голосом – в немеркнущую синь,
за грифами пернатыми гондол,
не шевеля холщёвым опереньем
с картонов побуревших Леонардо,
из пропылённой прорвы коридоров
повинно, честно, обомлело
ложась в атласный дрейф,
за солнцем голым, оловянным
в разъёме убегающих аркад,
увитых душами, как виноградом,
за белым голосом, без вздоха,
без оглушающей оглядки –
в неизживаемую жизнь.
2004. Богемия
|
