ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ
Богемия: «Но эта быль всегда впервые...»
ПРАГА
Праги пряничные
чертоги, и цветаевский латник
слушает шум
мутной Влтавы... После бархатной
инсуррекции тихоходный понёс
загул, как
заплыв по пивному каналу
к бехеровочно-мятным
снам.
Тараканье ли
кафкианство или моцартов
бисерный шквал –
под дерюгой славянской изнанки
облачками германский
ватин. И
карга вечно косу ласкает на
курантах, да вечно блюдёт эту
пенную лепку, эту
бражную пенку без
возмездия конник святой.
III.1997. Богемия
* * *
Но зверя нет безжалостней
и краше, чем наша
млечная на лезвии
любовь.
Нет вихря круче, нет
кристальней,
что в далях ранних
пел себе.
Зрачки ничьи такой
не ели солью,
как мамины на утреннем
перроне.
И нет объятия крылатей
и теснее, чем
одиночества в безоблачную
ночь,
ведь никакая так зимой звезда
не колет,
как павшая в сновиденное
море.
11.Х.1997. Богемия
НОВОГОДИЕ
Вале Луненок
Пивная жизнь туманных Лоун
Нас в главный вечер собрала,
Чтоб наших явей ушлый клоун
Икрой удобрил fois gras.
Течёт свеча, хлопушки рвутся
В реке бенгальского огня,
И мы навек устали дуться
На то, чего и так нельзя.
Мы просклоняли всуе юность
С местоимением любви,
Чтоб вещи всякой блеск и скудность
Вплелись в ландшафт седой души.
Уверь же, вещая подруга,
Что нас самих собой зовут
И что, когда с собою туго,
Те голоса вдогон поют,
Что те зрачки тому смеются,
Чего метели не нагнать,
Что фейерверки с треском рвутся
Затем, что в треске благодать.
1 января 1998, Богемия
БОГЕМИЯ
Как корчится похмельная душа
в богемском непроявленном тумане.
Гитанам льют то рома, то пивца
в обслюненные счастием стаканы, но
снова нудятся и даром пьют ромалы.
Какие птицы облетают сны,
и веси тонкие в окне плывут какие,
но солнце съёжилось на дне своей дыры,
и зачехлили дали уж родные
твердыню грёз отчаянно чужих.
А там порог, и в лужице звезда
шипит и пенится, смердя еще карбидом...
Бог робких, плюшевую штору отведя,
безвинно пялится, ища себе обиды, и
лепит мутноватую планиду, любя
в молебнах ладан панихиды,
в сырых снегах январская душа.
15.I.1998
КАК НОЧЬ
Как ночь, в которую плывём,
заводит в бухту дня; как день,
напененный тщетой, толкает
в звёздный грот, – так
всякий всплеск посюсторонний
с победно-бедственною дрожью
мне наречённо возвращает твой
обрамлённый пустотою,
неуследимо-непроглядный,
умноженный слепыми зеркалами,
твой неслучайный
взгляд.
29.I.1999. Богемия
ПАН ПОШТА
В снегу, на ступенях чужого уснувшего дома
маленький старый небритый чех
сидел, не видя, как носится вокруг и воет
его подросток пёс. Пан слушал звёзды
Пана Бога, смотря обратное кино, где
годы лагерей и каталажек у фрицев,
у своих, где нежит стаю кошек добра пани,
чей прах хранил в шкафу среди бедлама
необходимо-бесполезных вещичек и вещиц,
где Джомолунгма мусора, в которой можно
всласть зарыться, и пиво пенной Лабой,
где снова он жених, и рвёт зубами молодыми
он мясо ёжика на первой свадьбе, на цыганской,
и где успел довычислить тот гороскоп везения
и ласки он нам, сображникам своим живым,
нечаянным, отчаянным, вчерашним.
10.III.1999. Богемия
* * *
Мы ворвёмся в седые дожди
под незрячее веко простора,
где мы всегда совсем одни и
никогда не одиноки.
С необитаемых высот
сойдут бескровные закаты,
расставив нам тенета тьмы
рукой врага, заботой брата;
как ветошь нежных поминаний,
сгорят бесценные холсты
и книги пахнуть перестанут.
И будешь гол и нем, как червь,
и будут сны твои пернаты
за той кромешной чернотой,
где серебрится всякий лист,
где молнии мгновенна брешь
в страну ликующего света.
28.IV.1999. Богемия
* * *
Si la jeunesse savait,
si la vieillesse pouvait.
Пословица
Если бы молодость
знала, если бы старость
могла... Если б остались
без «если», то на кого бы,
то чья бы горько обида
легла.
Если бы старость
тушила всё, чем нас
молодость жгла, шило
сменявши на мыло и
не греша сослаганьем,
душу б отдала
душа.
29.IX.1999. Богемия
* * *
Георгию Янушевичу
Лишь родинки напоминают впредь
о детстве, о юности – едва приметный
шрам. И гаснет небо наших
песен, как небо наших пап и мам.
Беспамятные хладнодушны дети:
им мир – не храм, а магазин.
«Прошедшее давно прошедшее» вновь не
спрягается с présent. И тают в оке
веси и столицы, как глупость маятного
лета, как мудрость безначальных зим.
Чужие дяденьки и тёти устало смотрят
из зеркал на нас, кто не имеет даже
отношенья к тому, что к нам
относится уже
никак.
26.I. 2000. Богемия
* * *
И встанет сон, и ляжет тьма, –
но эта быль всегда впервые, –
и вздрогнут солнца молодые,
когда затеплится звезда
непредрекаемого лета,
куда домчали поезда
снегами, долами родными,
где мы когда-то, с кем-то, где-то
возлюбим завтра, как вчера,
где те же идолы и своды,
и юный ветер злой свободы,
и пух разбитого гнезда.
27.I.2000. Богемия
ЗАМОК ГАЗЕНБУРГ
Уже кипит слепая Лаба в своих
воскресных берегах, ещё, как мех,
на ближней сопке чернеют зимние
леса, и злы ветра, и солнце марта –
старинным зеркальцем из туч, а под
ногой горит и крошится последний
богемский снег, но всё царит над
далью, над веками, как голос музыки,
в которую по юности влетали,
в окне моём, куда текут туманы,
твердыня снов и внятной сердцу яви.
5.III.2000. Богемия
КОГДА
Когда стряхнёт свой сон Россия,
Шатаясь, встанет в рост с колен,
Не поминая долгий плен,
Забьются крылья молодые,
Оставят души смрад могильный,
И взгляды преданных солдат
Вам всем, кто прав и виноват,
Укажут путь крутой и пыльный –
От самости, алчбы и рабства
В тени дебелого тельца
До покаянного венца
Любви от Господа и братства;
Как идолы, что дух поганят,
Деляги, воры, ведуны –
Точить покорные умы
Вдруг нечисть умная устанет,
И взгляды преданных солдат
Укажут путь, седой от пыли,
Всем вам, кто прав и виноват,
И вздрогнут крылья молодые,
Не поминая долгий плен,
Над миром встанет в рост с колен,
Когда стряхнёт свой сон Россия.
1.VII.2000. Богемия
* * *
Да, балом правит тьма,
как в детстве, а мы читаем
дома сказки своей оплавленной
свече. И тех, кто мнит
себя хозяевами света, их
просто нет, как нету нас
для них под нашим небом,
где вечны нестареющие дети
и старики-младенцы, которые,
как водится от века, играют
в жизнь у неба на виду.
15.VIII.2000. Богемия
* * *
Лето долгое, как вздох, и летучее,
как младость, до свиданья. Нам осталось,
заплетая в узел звенья, переучивать урок
беспричинного паренья, перематывать кино
предпоследних наваждений.
Искорёженной
листвой увожу себя я в осень, где гуляет
холодок и сокрыто, как ни просим, всё,
что будет не со мной. А с тобою,
мой осенний, переевший тех варений, кроме
раненого солнца, нам не светит ничего,
нам не вспомнить никого, кроме той или того.
28.IX.2000. Богемия
СОН
«Завтра занятий не будет», – сказал
учитель. Мы подошли к окну.
Во взвеси жёлто-серой вместо света и
так близко зависли без движения
над нами небесные тела, как остов
всех вещей, отдавших душу. Ни
ветра и ни звука, ни завтра, ни вчера,
ни солнца и ни тени. А учитель:
«Бог проиграл сегодня сатане».
17.XI.2000. Богемия
ОСТАНОВКА
Я съел огромный бутерброд,
и он упал мне камнем в брюхо.
Мы всё считаем наперёд,
и жаль – никто не даст нам в ухо.
Опять, срывая тюль туманов,
ноябрь стелет путь в Париж,
и с полумузой, полупьяной,
ты снова нехотя шалишь.
Опять – от бога и до бога –
пустуют сирые миры,
и куклы любят кукловода
за дрожь блефующей руки.
Толпится съёженный народ
под колким ветром мирозданья.
Я съел астральный бутерброд
цыплячьих снов, надежд и знанья.
29.XI.2000. Пльзень
* * *
О, я хочу быть этим небом, грядою
той сиреневой, как море, седых апрельских
облачков, недвижным ходом
поднебесным, дыханьем вечера, по-вечному
душистым – для всякого, не для
кого, пусть даже раз, но распоследний, –
чтоб стать всем тем, всем тем, чем
не был. О, я хочу быть этим летом
и ветром, веткой, что обломит ветер,
чтоб не хотеть, не быть чтоб никогда.
8.III.2001. Богемия
ПОХОДКА
Есть походка «полагаю», вот
походка «ни за что». Здесь выводит
«сам не знаю», там виляет «всё равно».
Тот вразвалку: «да пошли вы!» Этот
чешет: «вот и мы!» На пуантах –
«даже очень», равнобедренно – «ни-ни».
Семенит лакей усталый, поступь-
сказка у самца. Хошь-не хошь, но
кто-то всучит ту, с которой па
за па вальсик жизни отчубучим
и отшпарим пляски смерти
в постановке Петипа.
26.III.2001. Богемия
БАХЫТУ КЕНЖЕЕВУ – В ДОЖДЬ
Так, с двух сторон коснеющей Земли
мы ту же наблюдаем реку гудящих
от безмолвья звёзд, и смахивая пыль
с ресниц, мы в тот же хрупкий входим
сон, где крошится гранит, как сахар.
Чем несуразнее живём, тем пишем
кротче и проще плачем, тем реже
тянемся туда, где и без нас, как отмечал
сам барственный Иван Сергеич, давно
воняет литературой.
За головою кружится
Земля, где не было вчера, не станет завтра
и все сегодня навсегда, где намечтали мы
себя из млечных небылей старинной были,
мой друг, в печали дольних вин невинный.
Взгляни,
вот я бреду над Эльбой/Лабой,
и лебеди, как ни смешно, на гладь
богемского муара садятся подо мной,
раскинув лоэнгриновские крылья и шеи
вытянув в сей мир, небрежно так
насочинённый для тех, кому и робкий
вешний дождь всё пахнет, как вода живая,
кого уж нет, как не было доселе, кто с двух
сторон коснеющей Земли заходит в ту же
замершую реку гудящих от безмолвья звёзд.
5.IV.2001. Богемия
* * *
От звонка до звонка, между двух
бесконечностей люди
спят наяву. Вот приходит звонарь, вот
гудит белый колокол в доле. Бог
нам смотрит в глаза. Вечность это
сейчас. Люди спят наяву или волей-
неволей, ждя погоды у круглого моря
и выгуливая по привычке своё тёплое
тело без намордника
и поводка в этом самом подоблачном
доле между двух бесконечностей снова
и опять от звонка до звонка.
25.V.2001. Богемия
* * *
Так настойчиво молодость длится:
Осень машет чужим кораблям,
И в глазах поднимаются птицы
В путь, отверстый земным облакам.
Не игралось нам в старые игры,
И сегодня по мёртвым лугам
Не пасём нарисованных тигров.
На юру вечереющем ветер
Пробегает берёзовый храм.
Мы – земли обесславленной дети.
Наши мамы давно не стареют,
Наше море прильнуло к стопам.
Распахнулись кристальные двери,
Из весны улыбаются нам
Все бесценные наши потери.
И блестит наша сказка, как море,
В той дали, где приснились мы вам,
Где изжили заветное горе:
Осень машет чужим кораблям.
24.IX.2001. Богемия
ПРИГЛАШЕНИЕ
Проходите в век стандарта, век
подмены и пластмассы, покупайте,
продавайтесь, балабольте на жаргоне,
улыбайтесь шире рыла. Слушайте,
что вам играют, и смотрите, что покажут.
Проходите в век базарный упаковок
с суррогатом, в мир без запаха, без вкуса,
жуйте вместо хлеба вату. Вот вам
кнопки. Улыбайтесь. Нажимайте: та
за вас визжит «яху!», а вот эта воет «вау!»
Проходите в век ковбоев, что найдёт
себе индейцев, чтоб спустить по праву
кожу. Заменяйте явь на зелье. Вам
подскажет странный дядя, что внутри вы
так довольны, что свободны так снаружи.
Проходите в век азарта, умножая шум
и мусор. Получайте вашу бирку, код
и номер, и что было раньше дочкой, раньше
сыном, в сером монстре узнавайте, улыбаясь,
улыбаясь на тельца, что правит балом.
13.XI.2001. Богемия
* * *
Опрокинем стопку-радость, подливаем
водку-ложь. Обжигаемся проклятьем,
отрыгаем, как любовь. Упиваемся
за младость, за дорожку на погост.
Поминаем наших насмерть. Горько-
сладкой молодых отвеличав, улещаем
разведённых от разбухшей всей души.
Поднимаем за безмерность, за паденье и
полёт, за царя и за Россию – без России,
без царя, что пропила всё на свете,
кроме света самого. Опрокинем
рюмку-память и пригубим водку-боль.
Вот и скатертью дорога, и ямщик
уж с облучка разутробное горланит,
и опять из-за плеча то ли ангел
подливает, то ль уж демон подаёт
панибратски водку рая, что слезы
набрякшей чище, как тогда, как на
Фонтанке, где тот чижик, где тот
пыжик пил не с нами водку-жизнь.
20.XII.2001. Богемия
УТРО
Высоко над остылой землёй,
в поднебесье, где тоскуют и
помнят о нас наши песни,
разгорается пламенный день
на границе тех миров, где у птиц
сокровенные лица.
Напророчил сей век и слепил
из пустого: только нитка
в руке от плаща золотого,
а от града пиров разлетается
пепел, и врата поснимали
с заржавленных петель.
Но живыми слывём и в конце
той аллеи, где зерно
на ладони живой каменеет,
где тоскуют и помнят о нас
наши песни – высоко над
постылой землёй, в поднебесье.
13.XI.2000. Богемия
* * *
Окаменей над мартом, зависни,
самолёт. Домчи меня в обратно,
вонзи, ковчег свистящий, в не надо и
в нельзя. Ни доллара, ни евро, ни
стёршейся копейки за вспышку
воскресения, за крах развоплощения,
за неглядящий взгляд.
Раскрой
слепые двери, и море хлынет
в них, и девочка заплачет, и чайка
воскричит, и старый пёс издохнет на
пороге, учуяв ветер синий, которым
веет ныне от икр Одиссея.
И я
сойду беспечно в предместиях весны,
где не меняют завтра на лишние
вчера, где некто злой нечёсанный,
в окурках и плевках, заводит тот же
краденый предутренний романс
про тени придорожные вспять
откативших лип, про шарик
продырявленный, что на
сучке висит.
2002. Прага–Париж
С УТРА
С утра я заглянул в окно. Как
правда, там завис слепой туман,
там понедельник, там труба.Туда
все спины, локти, желваки. А мне,
вослед последним дурачкам, как раз
пора в тенетах шепчущих шелков –
сбирать фарфоровые розы
в любовь влюблённым пастушком,
мне в Гейнсборо портрет атласный,
который искоса рассматривает
вас с полуулыбкой недопониманья,
в молочный домик над Славянкой,
мне в музыку, которая, прикрыв
кручинные глаза, медлительно
лобзается с безмолвьем и думает: Иду
от вас, иду от вас и не приду к вам вечно.
Вечно. Прощай-прости, товарищ
господин. Вот только бы успеть
махнуть хвостом спектральным и
выключить окно на час разительно
пространный, когда, как никогда,
тогда или сейчас, часы никчёмные
не каются ещё, но вот уже молчат,
молчат уже и пялятся злорадно.
2002. Богемия
_____________________________
Курсивом – из арии Чайковского.
* * *
И ты, кто изменил тишайшим клятвам,
безмолвных слов кто крылья подломил,
со мной послушай на скамье воскресной
всю немоту бурливую весны,
всех птиц ненаступающего лета.
И ты, кто посулил мне столько неба,
сойди со мной в полуденную тьму.
Ни облака, ни вздоха и ни тени
в краю теней, где княжить ныне мне,
где я, как рыба, ртом беззвучным,
глаз не умея закрывать от взгляда,
хватаю воздух радужный апреля,
хватаю воздух, душащий меня.
2002. Богемия
ПАМЯТИ АРМИИ
В палатке тесно от весенних снов –
ещё полгода нам до дома. Спиной к спине
и лбом к рассветным облакам, едва
прикрыв отплывшие глаза, едва успев
постигнуть азбуку разлучную перрона.
А в вещмешке – за тютческою праздной
бороздой и блоковскими вьюжными снегами –
уже дыханье первых строк и письма,
письма тех, чьи взгляды нас во взглядах
не оставят, хоть и глядят теперь из никогда.
Отчаливая в дым смердящих сигарет и губы
пачкая германскою малиной, и лёжа
в неслепящем солнце громадных дней,
недвижных вечеров, мы строили под веком –
кирпич за кирпичом прозрачным – край
предвкушений, рай, который и не снился
куцей яви. Но Ване, Коле, Саше, спиной
к спине и лбом за облака, в просвеченной
брезентовой палатке ещё полнеба до подъёма,
когда они почти придут, придут
почти в себя.
2002. Богемия
* * *
У опупевшей к полночи луны и петербургского
безночья, у фотографии отчалившего друга из
дали далей хладнодушных, у старой рваной пьяной
куклы и речи ангелов лазурной, у предвечерних
осенений и чёрной скани сих чернил, у той
тропы сырой, упругой, у розового золота крестов,
как у оскомины блаженств невечных, у окон
юности, распахнутых на небо, и тиканья
насупленных часов, в зеркальном лабиринте
одиночеств, в ловушке окольцованной любви, у
тех, кто мне уже не пишет, и тех, кто пишет
разве иногда, у звёзд дорожных над вагоном,
зевоты воскресенья, у облака, набухшего рассветом,
у тех, чьи волосы теперь шевелит ветерок нетленный,
сомкнув бессонные глаза и сжав локтями рёбра,
уроки радости беру и я в сквозной темнице мира.
2002. Богемия
|
