НЕБО МЕДЛЕННОГО ЦВЕТА
* * *
Это небо медленного цвета
водит за нос в поле
корабли.
На неравные части
где-то взрывы рвут людей,
где-то горлышко
бутылей отбивают наотмашь
саблей и шампанское
льётся до слёз.
Может, зря мы сюда
угодили, но не зря мы
отсюда ушли
белым шагом, восвояси,
узкой улочкой стоптанных
душ.
Каменеют веки поколений,
тех, которым свистят
вослед,
обрастают вселенской пылью
книги книг, те, что учат
чему-то разве тех,
кто их написал.
Мы вмерзаем в глыбы
стылых дней, и кому-то
нравится подглядывать
за осуждёнными на
пожизненное заключение
в оловянный глазок
луны,
и конечно, всегда
ни при чём
это ясное до тла
небо медленного цвета,
где в подлунных ковылях
за заблудшими
верблюдами убывают
корабли.
ВОЛОШИНУ
Как спится вам, львиноголовый
Макс, в нагорной той могиле,
качаемой, как зыбка, астральными
скрипучими ветрами под смуглым
солнцем, ласкающим хрестоматийно
Киммерии полынные холмы?
Икону моря облепил кишащий пьяно
плебс, и под немой луною лупанарий
ревёт и день и ночь, и отползают
мшистые драконы гор в своё
ничто достойно.
Как вам не спится, глядя на ваш
корабль-дом и профиль, ваянный
античными ветрами из вулкана?
Как не живётся в слепых лунариях
бессмертья над бухтой жизни
лупоглазой? Вы – только гроб,
в котором тело бога погребено.
Сквозь колкие миры любви, как
те неверные кометы, вели меня
вы с юности за руку с улыбкой
чающих богов.
Шипит на сковородке барабулька,
и горько реет дикий гусь над понтом,
и грудой мятых тел побрезгают
большие шоколадницы, роняя
самоцветную пыльцу, и вас никто
не видит здесь: изгнанники,
скитальцы и поэты вновь венчаны
мерцающим венцом, и алчущий
Алкей сих радужных краёв рисует
на полуночной волне к луне
змеящиеся тропы.
За соль дорог, за хлеб пустых
надежд и ветер акварельный на
плече, за парус рваный, латаный,
холщовый, за прах на стоптанных
котурнах и сирый плащ ветров,
за боль внежизненных обид ночами
спасибо вам, мой раненый пророк
в лавандовом венке на синих
лунных льнах, где кристальною
пылью вселенных обрастает
corona astralis.
IX.2008. Коктебель
ЗА ОКНАМИ
Слава Богу, слава Богу,
Двое, двое нас с тобою.
Я – с дубинкой у порога,
Ты – с лампадой голубою. .
С.Клычков
За старые ставни, за крепкие рамы
захлопнутых окон, за плотные гардины
цвета беж, за тенёта облачного тюля
и опущенные жалюзи мы не пустим,
не пустим ноябрьский ветер, ни
январскую прелую хмарь в половодье
полночных туманов, мы не впустим
к себе понедельники голые, ни мохнатые
среды, что по вторникам и четвергам, –
во слепые башни одиночеств,
населённые съёженным людом, ни
в эдемчик истомных уютов, ни в театр
кряхтящих от счастья семей –
вплоть до высадки на несомненное
небо мы не пустим дальше стёкол
тварь миров тех заоконных ни к порогу
с заветным ковриком, ни на подоконник
с осьминогом алоэ, с лопастой геранью
и развалимся против живущих за нас
телевизоров за дымящим вечерним чаем,
подавая кому-то, не глядя, розоватый
зефир, мармелад и подсолнечную халву
да печатные сказками пряники. О,
пройдохи всевещного мира, нам сказали
незримые книги, что под твердью
студенистой след бояться только страха.
И боимся. Боимся. И боимся до смерти
его – за толстенными рамами окон, за
скрипучими ставнями, за тенётами
редкого тюля, и боимся его, о Боже,
за гардинами цвета беж.
* * *
Золотая ерунда, уведи меня
из дома, заверти пургу в стекле,
расстели по небу листья и поверь,
что я вотще не сошёл ещё с ума,
не сорвался с рыжей крыши
ввысь, сквозь пыльные дожди,
сквозь нагие вечера и пологие
дороги, чтоб ворвался тот
трамвайчик в акварельные луга,
чтоб в узлы сливались рельсы,
реки времени стальные чтоб
упёрлись в зеркала, на которых
синий иней, из которых сквозь
провалы белый взгляд из ни-
откуда в прописное никогда.
Золотая ерунда, от будильника,
зевоты и руин фанерных дней,
унеси меня из дома, отреши и
отжалей, замети окно золою из
зияющих каминов, не согревших
никого, положи на срез веков
нерастаявшие солнца и плесни
в фиал эфирный каменеющим
богам, оброни меня в апрель,
разрывая облака и мутя снегами
реки, как во снах, что на рассвете
снятся только старым детям,
закружи ты пухом-прахом
у чужбинного порога, унеси
в куда не знаю, золотая ерунда.
КАФЕ
Соне Ардашниковой
И у тебя в ушах отклеились
какие-то кристаллы, но ты,
дружок, не унываешь потому,
что ещё не отклеились уши.
Функциональное жизне-
кружение, и падают опять
на плечи стены, и потолок –
на лоб. И мы хохочем над
собою над чаем-кофе, над
тарталеткой банановой и
шоколадной, поминая-
вспоминая то Ирину, то
Кирилла, поднимая такие
крутые и лысые волны,
что афро-гарсон скользит
и роняет несомую им гору
бутербродов (сырно-
ветчинных, кстати) и ползает
лениво, сгребая дольки яйце-
помидоров, и нам его почти
не жалко. А мальчик Саша
и девочка Соня смотрят и
смотрят, не глядя, на нас,
и времени застывший над
Парижем смерч не трогает
их хоботом гудящим.
Пора. Куда? Зачем? К кому?
Ах да, «в игорный дом»...
Ох, Соня, Соня! Эх, Саша,
Саша! Допит давно чай-кофе
в квартале Обороны, а наши
рваные седые орифламмы
плывут ещё на всех ветрах
чужбинных над гдетошней
страной и тутошними нами,
над горожанами полудня,
и мы себя давно не помним
и не знаем, играя в колкие
кристаллы, и с нами Бог.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Когда пролязгают все скобы и
засовы и ухнет мир в безлунную
дыру, когда слезает с неба кожа
и чёрный гул в пустой груди, все
сны сбегут, как недостреленные
звери в свои отслеженные норы,
и в лоб, карабкаясь, задышат
неукоснительные тени, что гасят
агнцев слабый крик, тогда
заглянет в прорву ангел, и у него,
конечно, будет твоё любимое лицо.
Сдувать, как прах, мои Голгофки
и адик захудалый мой, молчать
и слушать в странном полу-
трансе опять благие недомолвки,
опять вселенскую хулу и барку
на краю борений одним ударом
хрупкого весла из пенной бездны
выводить и знать, что всё больней
ухабы лет той, пушкинской, телеге
жизни, несомой вкривь, несомой
вкось, а главное, невесть куда,
и в прорву вспоротых небес,
как в раму срывов и парений,
прозрений, каяний, стихов и
полых радостей забвенья (а им
уж несть ни срока, ни числа)
безвинно заглянуть, как ангел
с ветрами писаных икон и
фресок, ветром стёртых. И у него,
конечно, будет зимою знойной,
летом снежным, и у него
навеки будет твоё любимое лицо.
|
