Публикация в "ЛИСТ О.К. АБГ" (Тбилиси)
Александр Радашкевич отвечает на вопросы анкеты, предложенной устроителями III Международного русско-грузинского поэтического фестиваля всем участникам.
1. Ваша оценка современного русского литературного процесса.
Для меня это процесс упадка, стремительного духовного разложения, деградации русского литературного языка и профанации исконных национальных ценностей. Поклонение золотому тельцу выхолащивает всё и вся, в том числе и литературу.
Есть отдельные замечательные авторы, дописывающие сегодня эпоху, которую, к счастью, застали. Свеча еле теплится, но задуть ее нельзя – даже железному ветру глобализации.
Гениальнее и лапидарнее всех это выразил когда-то Георгий Иванов: «Я верю не в непобедимость зла, А только в неизбежность пораженья».
2. Как живет русская диаспора в стране Вашего проживания?
Когда-то, работая в Париже в еженедельнике «Русская мысль», я, можно сказать, переобщался с советской «третьей волной» и теперь отдыхаю от этого не всегда безобидного для душевного здоровья занятия. А вот те, с кем я по-настоящему дружил из первой эмиграции (Ирина Одоевцева и Кирилл Померанцев), дали мне неизмеримо много.
На мой взгляд, всякая эмиграция имеет смысл настолько, насколько она обращена к родине. Иначе она превращается в змею, закусывающую свой хвост.
Марина Цветаева считала мироощущение эмигранта схожим со сном и располагающим к творчеству, и я разделяю ее точку зрения.
3. Ваше восприятие современной Грузии.
Я постарался выразить свои впечатления в статье «Грузинские заметки», которая, видимо, появится в старейшем русском литературном журнале «Сибирские огни», и в беседе с журналисткой «Русского клуба» Ниной Зардалишвили.
В двух словах не сказать, но я унес с собой любовь и душевную близость к этой древней благословенной земле, и это навсегда.
Публикация включает в себя «Грузинские заметки» и подборку из стихотворений разных лет:
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ АВТОРА
Но я зерно иной земли. Туда приблудшую
армаду не изумит, что в гавани сверкает,
встречая, алая толпа из королей, из королев, что,
в волнах мантий подлетая, пажи, себя самих
собой смутив, упёрли око в хвостик горностая.
Земля заставлена дворцами и каждый парком
заключён, где всякий принят королями
и королевами с двором. И всякий после, охмелён,
отпущен в дол, где ветры носят взятый взор,
где греет плечи рыхлый ствол – пока плывущая рука
перстов не пустит по кудрям, по векам тонким, по векам.
И ты увидел: всё не зря, ни в чём не зрев обмана.
Туда заблудшая армада легла в коралловом лесу...
Того и я не обману, кого нетрудно разуверить.
* * *
Если в край посмотришь неба и увидишь шаткий купол,
и брезент его набухший опускается всё ниже, –
про безмерность вечной сини вспомни в это же мгновенье:
там, над бурями, пылает каждый день у Бога солнце,
и летят необозримо горы сквозь преображенье, –
если край поднимешь неба.
Если день смертельно бледный пылью ляжет на ресницы,
властен ты прогнать невнятность, зеркала соотражая:
вспомнишь встречи да прощанья, речи взоров, звон
любимый клятв напрасных и желанных,
губ туманнейшие блики и приливы гулких песен, –
если день, как этот, бледен.
Если вечер пуст и долог, безжеланный, одинокий,
ты прочтёшь большую книгу о цветении желаний, о лесах
и о дороге семизначных начертаний;
как молчали полубоги у руин погибших сказок,
положив вотще десницу на замшелый ствол колонны,
и бросали сердце в море те старинные мальчишки, –
если вечер слишком долог.
Только вспомни ты вначале, только знай,
что мир всё тот же:
ветер множит наши грёзы, а мгновенье – необъятно,
если в край посмотришь неба,
если день смертельно бледный, если вечер пуст и долог,
и вольны мы петь и плакать.
КЕНЖЕЕВУ – ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.
Ломоносов
Благое время удивленья, его простыл
медвяный след, мой брат Бахыт.
Увечно солнце зимних дней, и птахи
плачут в тонких клетях, тогда как
верится – поют. Что прошло, ни за что
не настанет; что настанет, и впрямь
всё равно. И должно жить без ожиданья,
как ждали, вскользь и вкривь живя,
и доплывать по хлябям хладнодушья до
острова, где череп пропылённый наш
давно желтеет в мировой костнице
с последним именем и крестиком на лбу.
«А ведь сгниёт!» – взвивался Ваня
Бунин, хватая за руку холёную себя.
В чреде невольников того, что мнилось,
любовников того, что не сошлось,
на шатком трапе поминаний хлебнём
же шквала под ветхим небом – небом
непременным, как ты съязвил, и,
раздирая нетленные ризы, и, колыхаясь
в проявленном мире, исковеркаем
сызнова пряную душу, чтобы взяла
охота стихотворить на скользких тропах
мирозданья, где мы, прижав к плечу
котомочку пустую, бредём доверчиво,
всегда по краю, мой брат Бахыт.
Мы были завтра, помнишь? Обещаю,
мы будем. Будем и вчера.
НЕСПЕТОЕ
Пусть не тают во взгляде снега. Раскусив
злую маковку жизни,
мы не станем спешить никогда – в никуда,
как спешат недвижимо
снующие люди. Седей моря и дни предвечней,
и крепче яви зряшный
сон. Всё бурливее небо сквозь небо течёт, всё
улыбчивей смытые лица, и
несётся-лопочет слепой хоровод мимо паперти
стёршихся судеб в сарабанде
небывших времён.
Окунись мне в пустые глаза. Ну зачем мы
во прах угодили?
С неба в небо срываются талые звёзды, и
дрожит тенорок патефонный.
Отплывающий вечер, алый ветер рассветов,
хмарь святых одиночеств
и старости смертельной бессильные бои...
Мы возьмём нашу сучечку и
друг друга под ручечку, – как Вертинский
гулял, озираясь, по неверной
и вечной весне.
* * *
Земные праздники с их драным
хвостом похмельных буден, что
тянется по лужам мятых судеб в папье-
маше гниющих конфетти.
Земные ели, что оголяются на
праздничных помойках среди
осклизло-чёрных шпрот и шкурок
апельсинных, и лица
встречных наизнанку, и взглядов
рваных серпантин. О Боже, как
же неохота считать и чествовать
чужие январи!
Земные праздники – парад разво-
площений с их хохотом-рыданьем,
и те же вопли радостей отвратных,
и те же надписи на
пламенной стене. Земные праздники
в их первом свете, они, как талые и
прошленькие мы, с сокровищницей
ёлочных игрушек
в запретном ящике – давно раскрыты,
вынуты, разбиты, и лишь над мартом
грязных февралей, над городами
бодро зримых снов и
мнимых пробуждений с набрякших
крыш непавшая капель стеклянно
плачет утром о своём отнюдь не
прошлогоднем снеге.
ЛЕТНИЕ ВЕЩИ
Летние вещи по полкам, мы
убираем зиму, мы исключаем
слякоть и отменяем вьюги.
Из рукавов коротких
заспанно машут крылья; шквалы
зелёные, пряные грозы прямо
из шкафа тянут за плечи.
Тропы снопами нежно уложены
чьей-то рукою на нижние полки,
там, где разглажены
все мои жизни.
Средние заняло верное море, и
Ленинград уж в заветной
картонке: сизые зори, млечные
ночи, милой Фонтанки дымный
клубочек. Летние вещи
на вешалках в полдень – из
бытия безвидного – жадно
ложатся в слепые полёты, реют
в матерчатом сне над рекою,
детски обнявшись, сидят под
мостами, где приливы облаков
мочат подол и манжеты,
да парусину стареньких туфель;
а в зеркалах шифоньерных,
как на юру берёзовом,
тот юный ветерок
июльско-белорусский хладно
в висок белобрысый целует,
вечно шевелит
летние вещи.
НА ЦЫПОЧКАХ
На цыпочках проходит мимо
жизнь, и в зимних утрах
заваривая чёрный чай, почти
не вспоминаю проигранные
прорве годы, предутренние
вечера, дрожащий, как ресницы,
синий голос и то, всё то, чему
причастны лишь ты да я, –
вечерних шелковистых птиц
в необозримом взоре,
где плоское обратное кино
аллей, ласкаемых стеклянными
ветрами в тех зеркалах,
замедленных и пьяных,
и на ладони – мутные осколки
целующих в висок финальных
слов великого немого.
Неловким скальпелем чужбин
нас расчленили по живому,
и каменели окна-розы, как
те, с оказией, стихи,
и жизнь, как тать, как смерть,
на цыпочках, не видя нас,
прокралась рядом, мимо,
чтоб в зимних и незрячих
утрах, заваривая чёрный чай
насущный – по-твоему, как
прежде, учуял я, что вновь
на вздрогнувшие плечи
ложится имя влажное
твоё – неслышным
новогодним
снегом.
|
