ВЕТЕР СОЗЕРЦАНИЙ. Риторические фигуры
ОТПЛЫТИЕ
И это было, было, было вчера или давно,
когда все песни были разными, когда
со свинофермы «звёзд» убожество стандартное
не хлынуло в дома, когда ещё не обобрали
детей и наших стариков все те, кто лыбится
чванливо за бронью мчащих лимузинов,
когда ещё я не пил слёз из чаши бытия,
до «Курска», до «Норд-Оста», до Беслана,
когда из русских не кроили под янков россиян,
изгадив души потребительства проказой, когда
ещё была собой, жила себе, не зная горя,
родная странная страна.
О, это было, когда мы были, были, а не слыли,
когда гуляли хлебосольно и пели песни
дедов и отцов, ведя раздумчиво ту русскую
святую речь о задушевном, о заглавном, а не гния
живьём, поодиночке, у заэкранной нечисти в рабах.
Зачем тогда в венке из роз к теням не отбыл я?
Но выливая в волны чашу разлучного вина,
на борт прозрачного «Арго» уже восходят
аргонавты. Поёт Орфей. Седые плещут паруса
и тают, угодив в чью-то густую и синюю вечность.
И родина, как Атлантида, нисходит, затуманясь,
сокровищем к неведомому дну.
2005. Богемия
______________________
Курсивом – из А. Дельвига.
* * *
Они не любят ни нагих стихов, ни возле-тающих
музык, не внимают лепету лета, не верят рокотам
зимы. Они, лихие, ушлые и дошлые, не умеют молчать
и слушать и не любят не понимать. Не опечалены,
а злы, не задумчивы, а сонливы, не голодны, но алчны,
не добры, а разборчивы, не влюблены, а похотливы,
и не гнушаются кислого запаха денег, на которые
невозможно купить ничего, что тут чего-то стоит.
Взаимна наша нелюбовь, и наша страсть – с недолгим
лаковым крылом – остра и безысходна. Они. Они всегда
и неизбежно побеждают нас, помнящих вотще совсем
иные звёзды и томящихся куцею сношенной плотью
под этим гаснущим скупым подслеповатым солнцем.
Пусть приливают небеса и отливают пусть, пусть горят
подзаборные розы, не свидимся, земляне, никогда
мы в золотых морях полей и шуме кущ небесных.
2003. Богемия
ОБ ЭТОМ
Очень об этом думает. И додумалась...
Из письма
Ты можешь вчуже возлетать с астральными орлами,
вцепившись в непроявленные лапы, и падать-падать,
разбиваясь в прах, ломая крестец и радужную выю,
и варежку сухую сердца в яйце хрустальном разместить,
средь бабочек и упырей, на валком алтаре библиотек,
чтоб душными полётными ночами когорта обантованных
девиц лила над ним святую слизь, чтобы юнцы в пост-
байроновских блузах вздыхали ястребино над парусом
растерзанным твоим, пока не спросит некто деловито:
но кто же? где? когда? и как? и с кем?
и с кем? и с кем?
Ты можешь дёргаться, теряя шлёпанцы,
в елабужской петле, оставив лопнувший пирог
обуглиться в духовке, иль корчиться на окровавленном
снегу, прижав батистовый платок к своей зияющей
хрестоматийной ране; сдыхать в лесу вонючих нар от
голода, мечты, блатных плевков иль уж оставить свой
разношенный, залатанный, измызганный морщинистый
скафандр под треснувшей плитой иль стоя, как Шатобриан,
и вымывать сто лет полы, жуя амброзию, как лист алойный,
в каком-нибудь сиятельном синклите, но глянет вяло
там, в тартарарах, со ртутно бегающим глазом Вия
некто и пустит длинную слюну на письма, карточки
и дневники, и третью премию, осклабясь, получит за:
но с кем же? кто? когда? и где?
и как? и как? и как?
2004. Богемия
РУССКИЙ БУНКЕР
Вся продажная литература, как и вся
непродажная тоже, на парижском
на книжном салоне, то бишь ярмарке
à la russe. На расстрельных столбах, под
берёзки валютных «Берёзок», жирно
чёрным намалёвано «УБЛИЦКАЯ»,
«АКУЛИН» и италиком мелким –
«Ахматова», «Блок». А в дверях Татьяна
Тонкая объявляет баском, что ей всё это
по… по тому, чего ну никак у неё никогда
и нигде не водилось. Члены партий и
члены комиссий, члены кланов, общин
и кружков, провинциально поникшие
или столично раздутые члены разных
ПЕН-кубиков, панакадэмий, постно
поблекшие – епархиальные, потные
члены-корреспонденты бьют баклуши
и их расчленяют на вислую клюкву и
на повапленную хохлому, полночленные
феминистки, членоправедные патриоты
представляются, удаляются, дискутируют,
сочленяются, похмеляются и, матерясь,
норовят вочлениться в пенно ПЕН-истое
правопреемное, власть предержащее
постмодернистское по-лит-бюро.
«На редколлегии, Саша, предлагаю ввести
тебя в члены...» Но я – член самого
себя, и за это отстою очередь зевак
и книгочеев, и за это, зевая, плачу пять
сверкающих новеньких евро, проклиная
заборно и ПЕН-исно всю продажную
литературу, как и всю непродажную
тоже... Но за это – pardon! Voilà.
2005. Париж
РИТОРИЧЕСКИЙ ТРИПТИХ
I.
И мы дорвались до убожества,
до ража потребительства,
до чавкающей пошлости,
и нами правят, хамски усмехаясь,
довольные собою пешки,
а то и вовсе весь Божий свет
презревшие америкашки, которыми,
допустим, не из света, но кто-то
правит равнодушно, кто поумнее,
кто подревнее, кто утешается
до спазм стандартным искушеньем
стада селекционных человеко-
животных; и деткам дряхлым
крутят ролики про роботов,
сработанные роботом для роботов,
а там, у главной пурпурной кнопки,
один за пультом, ждёт папа-робот
вяло и глумливо, когда докрутят
один и тот же избитый грязный
допотопный мультик. Хлев изобилья,
смрад достатка и зрак недремлющий
мигающих экранов: в тени
дебелого тельца дорвались мы
до сытости, до самости, до скотства,
до чёрного глобального штрих-кода
на стынущих шаблонных душах.
Развожлобление – оно обещано
последней кукле, но сразу после
уничтоженья.
II.
Жируют циники на родине, рахиты
съёженной души, жующие слюняво
резину слов нерусских, лауреаты
расхожей пошлости, невежи, хамы,
долларопоклонники, интернет-
лупанария одиночки и пользователи,
номера в электронном концлагере,
романтики презерватива, чья антимуза
зататуированная из-под иглы всё
жилится срыгнуть объедки Слова,
но расползается по всем экранам
извечный вирус: мене, тэкел, фарес.
III.
«Есенин слишком задушевен, Чайковский –
тьфу! – сентиментален, ваш Пушкин – гадко
романтичен, а Достоевский – мерзко
православный, Толстой – до отвращения
народен. И ваша рабская Россия ещё воображает,
что чего-то стоит».
И кто-то уж развесил уши
и опускается до споров. Ну, если вам не жаль
и бисера святого, мечите, слушайте, внимайте
ветхозаветному сивому рылу и уступайте то
сокровенно-неразменное, за что нас любят
умно презирать и обожают страстно ненавидеть.
2005
Я МОЮ РУКИ
Я мою руки от Москвы – нерусской,
разбазарной и не нашей, Москвы
машин, шипящих на машины, за медный
грош предавшей москвичей, бандитской,
павшей и продажной, где задохнулся
Окуджава от магазинной мглы Арбата.
Я мою руки от Москвы профанов,
зашоривших блудливые глаза зелёною
бумажкой, сквернящих пушкинскую речь.
По ней вздыхаем мы, как по России –
наши эмигранты, и тешат бесов сорок
сороков глумилен-банков-казино.
Москва за нами, братцы, что мечта,
и я по ней, такой родной, как в том кино,
как в жизни той, подставив чистое чело
её ветрам, шагаю. Не продана. Не предана.
Как Китеж-град над озером души,
утопшей в хладнодушии поганом.
Ну а пока, как после негритянских гетто
в тоске кругов бесчеловечных, которые
обречены внимать вещателям изнаночной
свободы, я мою, мою руки, как хирурги, –
от слизи потребиловки смердящей,
от этой россиянской Нью-Москвы.
2005. Переделкино
ПЕСЕНКА ПОДМЕН
Вместо русских – россиянцы,
вместо Москвы колокольной –
Москва кока-кольная, гул и судороги
вместо музыки наших романсов
и вечных мелодий, вместо Бога –
визжащие идолы, вместо гулких далей –
телевизор, вместо надежды – наркотики,
вместо воздуха – сизый смрад,
вместо пророков – политики,
вместо речи – блатная жвачка,
вместо дружбы – общение, вместо юности –
одурь и блуд, вместо ценителей – циники,
вместо верности – презерватив,
вместо еды – наполнители, вместо красок –
красители, выбора вместо – серийный стандарт,
смертопись кубиков-пятен-квадратов
вместо живописи боголикой,
вместо кукол – жужжащие роботы,
мёртвые дети с мурлом потребителя рвутся
к мигающим кнопкам вместо цветов и сказок,
вместо поэзии – тексты, информация
вместо знания и посвящения,
вместо души – шелестящие доллары и
Россияния вместо России, что, отвернувшись
от неба широкого, жадно уставилась
в мёртвый компьютер.
2007
Ж. Ж.
Живая жижа «живых журналов»,
Поливы полых и пошлых душ.
Безродны прорвы информ-анналов,
И в непроглядной тоске шакалов
Анальны шутки,
фекальна чушь.
Имён крещенья в ночи не помня,
Они личиной прикрыли лик.
Слепые черви, друг другу ровня,
Словам-уродам в ночные полдни
Они скормили
родной язык.
Клоака мата, понос ироний,
Бурлит экранов заочный блуд,
Стекает пойло их какофоний
В безбожном хлеве интер-хавроний
В один дырявый,
пустой сосуд.
И в вечной хохме без лиц, без отчеств,
Не зная землю, не видя твердь,
В глумливом храме потех-пророчеств,
В трепливых гетто их одиночеств
Они транжирят
и жизнь, и смерть.
Живая жижа «живых журналов»
Кишит и множит кромешный мир,
И в ночь на падаль сетей-каналов
Влекутся тени интер-шакалов
На инфернально
смердящий пир.
2007
|
