ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ НА РОДИНЕ. Составлена Михаилом Дудиным
Автор этой подборки стихотворений – Александр Радашкевич, русский поэт. Ему нет еще сорока лет. Живет он в Париже. Хлеб свой насущный зарабатывает уроками русского языка в двух французских школах. Его стихи знает русский читатель в Европе и Америке. В 1986 году в Нью-Йорке вышла единственная книга его стихотворений. У нас, на его родине, его стихи никому, кроме близких его друзей, неизвестны, и эта подборка есть первая публикация его стихотворений в советском журнале. Мне нет необходимости говорить о достоинствах этих стихотворений. В них, как это и положено настоящей поэзии, каждое слово стоит на своем месте. Они естественны. И я рад тому, что они входят своим звучанием в поэтическую культуру современного русского языка, настойчиво пробивающего дорогу родства между всеми поэзиями всех народов современного беспокойного мира.
21.II.1989 г.
г.Ленинград
М.Дудин
ИДИЛЛИЯ
Когда бы взлетели на воздух три неподобных дома,
заставивших с Невы невиданное П Адмиралтейства,
когда бы вырубили напрочь косматый вздорный сад,
пожравший площадь у надвратной башни, и
развернулось вновь, как некогда, полётное пространство
для огляда – от лестницы Манежа и до конца Дворцовой, –
клянусь, что у меня осталось бы одно бессонное желанье:
возвить барочную свечу задуманной Растрелли колокольни.
Но если бы легкоголосой ранью вдруг восстала
громадная волна Катальной горки и я слетел смеясь
на роликовом кресле – от купола, по-над гордыней елей,
до дальней той просвеченной берёзы – то я бы лёг на
одуванчики и разучился сразу жить, не двинулся вовек,
не щурился на солнце и ночью никого не узнавал –
пусть даже в павловском Шале, среди вселенной светлячковой,
затеют поиграть из Куперена, прихлёбывая нежно молоко.
9.VIII.1983. Нов. Гавань
КАРУСЕЛЬ
Как-то бойко завертелась карусель: мне
рукой теперь оттуда и
досель. А верблюдов, недоплюнувших
до звёзд, и
слонов, не донимаемых тщетой,
нагоняют уж зубастые коньки, не
стремясь их ни лягнуть, ни
раскусить.
Лишь олени - те несут, не чуя мест
и лет,
углубляя сей назойливый недуг, что
выносит их по кругу на следы
свои, затоптанные в прах
теми
ли, кто - слышишь? - по пятам, теми
ли, за кем они вослед.
Мельком лица, вскользь уста и окна
вспять. Вырвешь взгляд -
простыл недолгий жест встречи иль
прощанья - как взглянуть. И не
спится уж давно на трынь-
траве: душу умотала круго-
верть. Вновь меня уносит - от всего, или
всё несётся - от меня.
22-25.IV.1984. Париж
* * *
Пусть бегущие добегут
и летящие
не сорвутся,
путешествующие
плававших
разыщут
и живые живое
допьют.
Ну а мёртвые пусть не пеняют
на недужное наше
житьё
и с лопастых цветов
пусть снимают губами росу
у прозрачного дома,
где они непробудно
живут.
XI.1976 г.
ВЕНЕЦИЯ
I
Когда из лакового гроба неуправляемой гондолы
тебе (и никому
другому)
на всякий случай подмигнёт Джованни
Джакомо
Казанова и скроется под маской птиценосой,
когда оближет мёртвая вода
по ступеням покинутых палаццо
мокриц и пряди тины,
когда заплатишь бережной тоской за праздное
муранское стекло,
когда из-за угла
и за
пьяццеттой, сквозь гвалт и крылья глупых голубей,
тебе – за весь невзрачный век – воздастся
ослепляющей лагуной – тогда,
тогда,
тогда непрошеный обряд венециации свершится над
нестоящим тобой.
II
За кайму цветов стеклянных боязливою ногою
ступим сквозь живую воду
зеркала (теперь взаправду
всякий шаг),
чтоб следить небезразлично, как
от лестницы Гигантов под аркаду пролетают черно-
белые баутты, словно бабочки ночные, сунув
ветреное сердце, ключик и стилет трёхгранный
в леопардовые муфты.
Пьяцца бархатом накрыта, шёлк багровый на
гондолах, на закате расплескались реки
радужной парчи. Сим
пленяли не напрасно полунабожные дожи,
приживальщики, поэты, банкомёты и актрисы,
скарамуши, арлекины, шарлатаны и, конечно
же, досужие зеваки – словом, те
венецианцы: нет
верней краплёной карты и надёжней прежней
смерти, нет честней атласной маски и
живей воды зелёной, омывающей
пороги,
уводящие нестрогих сквозь
несомкнутые волны – за кайму
цветов стеклянных.
Октябрь 1983. Нов. Гавань
К ПОХОЖДЕНИЯМ ГОСПОДИНА ЧИЧИКОВА
Уступите мне мёртвые души
за двугривенный или полтину. Да на что
вам такая обуза? Вы
послушайте, если бездушны – так
лишь хлеба, а водки не надо. Уступите
усопшие души. Не полушку
сулю - соглашайтесь. Позарез мне
набрать бы хоть дюжину, хоть пяток
или сколько прикажете.
Я поить
земляничной росой, одевать
в заграничное кружево буду их, а не то –
в креп-жоржет, по утрам услаждать их
весёлостью речи
и гулять уводить поштучно
всякий вечер в сплошной и неблизкий,
старомодный нешуточный лес. Так уж,
право, никто не осудит. Мне не сбить
капитала иного. Уступите
мне ваши почившие души
и недужные
тоже.
22.XI.1983. Нов. Гавань
КАЗАРМА
Однажды был за полем лысым синий
лес на краешке небес, на кончике ресницы; у
лба – железо сизой койки, окно, потом
забор, дорога поперёк зрачка; над
лесом тонким – голубое, а выше – снова
лес подоблачный – над кислым испарением
портянок, выскобленным полом, над
тумбочкой пустой и табуретом.
Однажды
я ушёл туда, а там обнял пятнистые
стволы и в сердце землю целовал,
кружился, плакал, пел однажды. Там
выси дрогнули, набухли и уронили ливень
пряный, краткий.
Сквозь гриву луговых стеблей
воздутые текли громады. Чело овеяло приникшею
душой. Один. Потом? Потом бывал подчас и
жив (обычно слыл), а волен – раз. Однажды
был забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.
18.XII.1986. Палезо
* * *
Полый ящик мой почтовый в недрах
истово хранит тополей подлунных
профиль на домашних облаках, пух
и прах забвенных песен, горстку
звёзд и мост из бездны на кометах
невских фонарей, стаю стёртых
поцелуев на парче худых знамён,
вереницу дней незрячих – вдоль
обломленного края за хмельным
поводырём да долинных ветров
взмах холщовый над пернатым
сим подранком, что не двинет
клювом, не вспорхнет, снова глазом
розоватым глянет так из-под ключа,
будто ждали с острова Россия нынче
с ним всю тьму весомый
вздох, будто мы ещё не угадали
ящик полый мой почтовый утром
чем со дна на нас дохнёт, как
прикажет с Богом поживать, почивать
до солнц иного срока.
23.V.1987. Палезо
ОКТЯБРЬ
Из всего, о чём томились, не набрать на
грошик.
Что своим однажды звали, позабыли
помнить.
А кого не долюбили – зряшная
забота.
Стелет скатертью дорога – позабудь,
как звали.
Ветер крючит частый дождик, ни костра, ни
крова,
ни пригорка, ни колодца, ни с укором
взора.
Лишь о том мы не спросили, что забыть
успели.
Солнце сгинуло за морем, где не нас
заденет.
16.X.1983. Нов. Гавань
* * *
Круглый срез ночного моря.
Отражая спиною осенний закат,
засыпает в садке пучеглазая рыба,
слыша, как мается ветер над пирсом, то
продвигая набухшие тучи, то
нагоняя ухабные волны.
Так и
ведётся: что очевидно, то
безусловно. Не о чем думать,
чёртова кукла.
И ВОТ ОПЯТЬ
I
И вот опять порезалась о сети,
рванувшись, оглашенная душа, –
чтоб снова выпало ей выжить
в ловитве оголтелой сей, где мы
олени и волчата, где
зайцы мы, фазаны и собаки.
Чем ниже лёт, тем небо выше,
а нечто гаже и ясней
бубнит, что не искупят встречи преду-
готованный размин. И не
вольны по воле верить опять
наказанные дети,
твердя заклятье непростое, которому
причастны мы, когда под занавес
уж ловим обморочным взглядом
ещё невидимое дно.
II
Вот и весь Париж недолог.
Окатило сном. Сентябрь
раздувает драный парус,
не печалуясь: по ветру
стон не долетит.
И легла такая злая
мгла, что день не в день. Не
расклеит утро веки – там ещё
витаешь ты. Вот и весь
Париж. Не снится
мне теперь и то, отчего
мне память мнилась делом
наживным. Пробегает за
листвою остроколый тын. Вот и
росстани. За ними
нам не звать весны.
* * *
Чем рыгать по своим берлогам,
попивая железистый чай,
плакать или писать против ветра,
чем нести свою шкуру в ломбард,
лучше дать немедля объявление:
«Ищем вдовую старуху, говорящую
по-русски и по-свейски,
для преступления и наказания.
Стол и угол. На всём готовом.
Обращаться в ночь на понедельник».
1.X.1984. Париж
|
