«НИКЕМ ИНЫМ, КАК РУССКИМ ЧЕЛОВЕКОМ, РУССКИМ ПОЭТОМ, Я СЕБЯ НИКОГДА И НИГДЕ НЕ ОЩУЩАЛ»
© 2005—2013 РГРК «Голос России»
(«Окно в Россию», Россия)
Интервью радио «Голос России» 12 июля 2013 г., корреспондент Надежда Ширинская.
У нашего сегодняшнего героя поистине увлекательная судьба. Поменяв за свою жизнь четыре страны, он везде находил себя в работе и творчестве, и был даже секретарем Великокняжеской семьи. О своем долгом и интересном эмигрантском пути в проекте «Окно в Россию» рассказал Александр Радашкевич
Profile: поэт, эссеист, переводчик, США-Франция-Чехия-Франция, уехал из СССР в 1978 году.
Александр, Вы производите впечатление не современного человека, а скорее эмигранта первой волны: своей манерой держаться, говорить «тем» русским языком, своими суждениями, даже своим видом. Откуда это у Вас? С чего все началось?
С юности. Как только я стал что-то соображать в этом мире, меня потянуло к старине, к тому великому океану ушедшего, вечного, в котором плавает утлый и тонкий островок живых. Наша соседка по дому в Уфе работала в библиотеке Академии наук, и она мне давала ключи от безлюдного хранилища-подвала, где я успешно прогуливал школьные уроки и попадал в обаятельный мир мемуаров, дореволюционных юбилейных изданий, старинных фотографий и гравюр. Я очень полюбил тогда историю костюма, геральдику, генеалогию, все эти несовременные вещи. И это был для меня мир более реальный, чем тот, который меня окружал. Поэтому «старинность» во мне, видимо, это отпечаток всех этих моих странствий-плаваний в прошлое, оставивших мне на всю жизнь любезную полуулыбку с портретов Рокотова, Левицкого, Боровиковского или Гейнсборо. И в этом смысле я человек старинный.
А если говорить о странствиях в настоящем – Вы эмигрировали в 1978-м году. По каким причинам это произошло?
Это был как бы конец эпохи. Многие вокруг меня уезжали на Запад, уезжали и мои друзья – редели круги близких людей. А у меня в то время была совершенно спокойная и хорошо обеспеченная жизнь в Ленинграде. Я жил в центре города, снимал комнату в квартире вдовы народного артиста СССР Виталия Полицеймако Евгении Михайловны Фиш. Это было замечательное место! У меня была работа, и все было в порядке – я не бежал. Никакого ужаса в моей жизни, никаких преследований не было.
Я писал себе стихи, и... в стол, как сейчас изображают эти «страшные» времена. Сейчас, когда точно так же пишут в стол, или когда большие поэты издают свои книги малюсенькими тиражами, почти самиздатом, это ровно то же самое. Поэтому, возвращаясь к тем временам, можно сказать, что я уехал на том искусе, что Брежнев старый, что выпускают довольно свободно. И если я не уеду, а мне 25-27 лет, то потом я могу пожалеть, занавес может упасть, и все надежды рухнут. Ведь та страна, казалось, незыблема и навеки! Вот на этой ноте я и покинул родину, с большой болью и огромной тревогой за нее.
Я попал тогда сразу в Америку, где жизнь была полной противоположностью жизни в России, в тогдашнем Союзе, и очень страдал от этого. Те шесть лет, которые я прожил в Америке, где опять же с работой, квартирой и прочим все было в порядке, я психологически потихонечку помирал.
А почему? Это для Вас было что-то категорически другое, не Ваше?
Это полная противоположность всего того, что мне дорого в людях и в жизни, это абсолютно обратный знак. Как и наша страна сегодня, которая американизируется всеми силами, усредняется и обезличивается, обретает другой, противоположный знак в человеческих отношениях, в культуре, в самом воздухе жизни. Для меня было невыносимо из того Ленинграда 70-х годов, прекрасного и романтического, где я часами гулял по старому городу и в любимых дворцовых пригородах, блаженствовал на концертах и оперных спектаклях и наслаждался общением с близкими и родными по духу и стремлениям людьми, оказаться в этих бесчеловечных и уродливых городах, окруженных негритянскими и латиноамериканскими гетто, очутиться в удушливой атмосфере, где деньги играют первую и главную роль, и вся жизнь подчинена лишь стремлению заработать их каким угодно способом и потратить. Это было, повторюсь, прямо противоположно всему, что я любил и люблю в жизни, и потому невыносимо. Но, как заметил мой любимый Аксаков, только то не сможет человек и того не вынесет, что Бог ему не пошлет.
И поэтому Вы уехали в свой любимый Париж?
Сначала у меня появились первые публикации в «Новом журнале» в Нью-Йорке, где Роман Гуль (русский писатель, эмигрант, журналист, публицист, критик, мемуарист, общественный деятель. – Прим. редактора) меня напечатал, сначала стихотворение, потом статьи и переводы. Вскоре меня начали печатать в «Русской мысли» и в «Континенте» в Париже. Как-то в отпуск я попал в Париж, зашел в «Русскую мысль», поговорил с главным редактором и сказал ей, что мне хотелось бы перебраться в Европу. Мне предложили работу, и, попав в Париж, я сразу стал редактором в «Русской мысли», что продолжалось потом лет шесть.
Вы говорили, что в США у Вас была практически депрессия. В Париже, я так понимаю, Вам было лучше?
Безусловно, хотя это заняло у меня года полтора-два – вот это «прихождение в себя» после Штатов. У меня была жуткая депрессия, я не знаю, сколько я весил и как терпели на работе мой «загробный вид». Но постепенно, шаг за шагом все возвращалось – вкус к жизни, вкус к отношениям, к людям, к живой культуре. Я снова попал в этот воздух – другой, не России, но древней, духовной, богатой традициями и культурой страны, которую я любил с юности. Мы все когда-то читали французскую литературу, смотрели фильмы, слушали великую музыку и бессмертные песни Пиаф и Бреля, и я очень благодарен Франции – она снова «приручила» меня, как Маленького принца, к жизни и вернула интерес к людям.
США, Франция... Я знаю, что у Вас еще был чешский период.
Да, и он закончился совсем недавно. В 97-м году я завершил мою работу с Великокняжеской семьей в качестве личного секретаря (если интересно, тоже расскажу) и у меня получилась такая незанятость. В тот момент я снова вернулся к творчеству и дальше, уже по обстоятельствам моей личной жизни, попал первый раз в гости в Чехию. И мне так понравилась эта атмосфера – это была немножко Россия. Я попал в маленький средневековый городок недалеко от Праги. Мой чешский друг сдавал квартиры, и в одну из них я вселился. И там, на рассвете и на закате, над письменным столом, в таком длинном окне плыл на горизонте самый настоящий замок XIII века с зубчатыми башнями, и иногда его стирало вагнеровскими туманами.
Я совершенно обалдел от такой картины и сразу купил эту квартиру, а потом и милую дачу на речке, с яблонями, грушей, черешней и гамаком, в котором я очень много написал и намечтал, глядя в круглую «икону неба». Моя жизнь в тот период разделилась на Чехию и на Францию: с Парижем я никогда не прощался, никогда не терял здесь свою мансардную квартирку, понимая, что все в жизни бывает. И этот чешский, а точнее богемский период длился 15 прекрасных и уже далеких лет…
Вы упомянули, что были личным секретарем Великого князя Владимира Кирилловича. Расскажите, как у Вас вообще состоялась эта встреча и почему вдруг Вы стали его личным секретарем?
На самом деле «тропинка» в дом к Великому князю тоже идет из подвала все той же библиотеки Академии наук Башкирской АССР, из Уфы. Именно там я читал потрясающие «Записки» Екатерины Великой, многие-многие мемуары, старинные журналы, словари и инстинктивно стал таким юным, романтическим монархистом, которым и оставался потом всю жизнь. Еще в юности я, сидя в этой библиотеке, знал «в лицо» весь дом Романовых, имена всех великих князей и княгинь, императриц и так далее. Это вошло в меня как еще одна некая историческая сущность и реалия. И вот оттуда все и пошло.
Работая в «Русской мысли», я узнал, что Великий князь, наследник престола, глава Императорского дома живет и в Мадриде, и в Париже, и через одного коллегу по газете просто-напросто узнал его телефон. Поэтому никто, кроме самой судьбы, не привел меня в дом Его Императорского Высочества.
В это время, с 1987 года, меня уже начали печатать в Советском Союзе. И мне пришло в голову сделать интервью с наследником престола, поскольку для меня это было так близко и органично.
Когда я позвонил Великому князю, к телефону подошла Великая княгиня Леонида Георгиевна, и я объяснил, что мне хотелось бы сделать интервью для «Русской мысли», парижской эмигрантской газеты. Она как-то немножко холодновато к этому отнеслась, и я почувствовал, что была секунда, когда она скажет: «Вы знаете, к сожалению, Великий князь очень занят». Но тут волею судьбы я сказал, что это будет опубликовано в Москве в популярном молодежном журнале. Вот тогда она сказала: «Подождите минуточку, я поговорю с мужем». И через минуту мне назначили время, это было 3-го мая 91-го года, я попросил 30-40 минут на интервью, приехал к ним, а это рядом с площадью Согласия в самом сердце Парижа. И был сразу же поражен личностью и видом Великого князя, его добротой, удивительной простотой, великолепной русской речью и особой врожденной осанкой.
Великая княгиня тоже была человеком очень теплым и обаятельным. И вместо этих 30-40 минут я пробыл у них больше трех часов. Мы разговорились, и это было очень душевно, просто и искренне. В это время, об этом я узнал уже позже, шли разговоры о первом визите Великого князя в Советский Союз по поводу переименования Ленинграда в Петербург в ноябре 91-го года, к ним приезжал Анатолий Собчак. Потом меня опять пригласили. Я работал в редакции, сидел в «Русской мысли» в редакторском зале, и вдруг раздался какой-то звонок, которых очень много в газете. Коллега попросил меня подойти, я спрашиваю: «Кто?» – «Великий князь». Люди в редакции немножко обалдели от такого ответа. Я сказал: «Слушаю, Ваше Высочество…» В редакции наступила мертвая тишина. А он пригласил меня на обед, где был Никита Михалков и самое ближнее окружение – князь и княгиня Урусовы, князь Андроников с женой, все они потом стали моими хорошими друзьями. Это было очень странное для меня и совершенно необычное дело – попасть туда.
Все это очень хорошо прошло, а потом меня еще раз пригласили, и я начал помогать разбирать огромную переписку Великого князя с Россией. И вот так, как-то естественно, я остался там в качестве помощника, а потом секретаря. К этому времени начались большие сокращения в «Русской мысли», поскольку шла перестройка, эмигрантские газеты, журналы и издательства закрывались, половину людей уволили. И я, таким образом, «вылетел» из редакции «Русской мысли» и... «влетел» прямо к Великому князю.
Визит в Ленинград-Петербург в ноябре 1991 года приближался, и туда я уже полетел на частном самолете, в качестве личного секретаря Великокняжеской семьи.
Скажите, Александр, что это были за годы работы с Великим князем, а потом и с его семьей?
Это были незабываемые, невероятно насыщенные годы. Я интроверт, и мне постоянно приходилось себя ломать, общаться со многими людьми, с кем в своей обычной жизни и по своему выбору я бы никогда не общался. Были десятки визитов – больше тридцати, по всей России, один из них продолжался почти три месяца. И я увидел свою страну так, как никогда бы не увидел сам по себе. Я встретил многих замечательных людей, очень важных для истории и культуры России, не говоря уже о правительственных и церковных кругах.
Все это я увидел своими глазами, наблюдал совсем близко, и в человеческом отношении это мне дало необычайно много. Кроме того, я чувствовал, что участвую в каком-то необычайном историческом процессе, который, к сожалению, оборвался в силу разных причин и обстоятельств. Но тогда были большие надежды и планы, и если бы Великий князь был жив, я думаю, все окончилось бы немножко иначе.
Сегодня многие друзья нашего проекта познакомятся с Вашим творчеством впервые. Что бы Вы могли сказать о своей поэзии, о своих стихах: какие они? О чем они? Для кого они?
Вопрос, конечно, наповал. Я пишу свои стихи по внутренней необходимости, они мне диктуются. Есть некая лирическая волна, которая вытекает, не знаю, каким чудом, из самой личности поэта. Тут не моя заслуга и не моя вина. Я никогда не сажусь писать на заданные темы или потому, что решил сделать какую-то публикацию. Есть какой-то голос, есть некая мелодия, есть наитие… И, насколько хватает таланта, слуха и творческих сил, совершенно непонятно почему именно мне данных, я пытаюсь это воплотить в стихи, которые на самом деле, я еще раз говорю, терпеливо диктуются чем-то или кем-то. И ухо поэта должно услышать, как можно вернее, эту внутреннюю мелодику и воплотить ее в текст. Вот, наверное, так. Как у Волошина: «Я только гроб, в котором тело бога погребено».
Вы уехали из СССР в 1978-м году. Несмотря на то что Вы часто здесь бывали и видели современную Россию, не считаете ли Вы сами, как человек, как поэт, что Ваша Россия все равно осталась там, за рубежом 1978-го года? Сейчас она совсем другая, Вы, скажем так, мало ее знаете. Можете ли Вы называть себя современным русским поэтом?
Безусловно. Потому что не может быть по-другому. Вы знаете, это не только внутренний мостик, и Россия никогда меня внутри не покидает, но и какое-то духовное присутствие на родине. Марина Цветаева где-то в прозе сказала, что внутреннее состояние эмигранта необычайно творческое, оно как бы во сне, сновиденное. Ведь мы живем в определенной реальности, другой, привычной и не русской.
С другой стороны, мы душевно присутствуем на родине, в родном языке, в родной литературе и этим практически живем: и внутренней связью с теми людьми, которых мы там оставили, и с теми, которые с нами живут здесь, в эмиграции, как бы наяву. Я, безусловно, ощущаю себя именно русским поэтом и русским человеком, и гражданином той страны, в которой я душевно живу, и которая меня никогда не покидает во сне и наяву. Но говорить о том, что я мало хлебнул и мало видел нынешней России, – это не совсем правильно. Еще до знакомства с Великим князем, как я уже сказал, меня начали публиковать в Советском Союзе, и я начал туда ездить все чаще и чаще, и надолго.
И у меня даже была мысль вернуться, где-то в конце 80-х годов. Тогда уже уехала Ирина Одоевцева – поэтесса и прозаик Русского зарубежья, с которой я близко дружил до самой ее смерти. Она уехала из Парижа, вернулась в мой любимый Ленинград. И я, приезжая в Россию, бывал у нее, там, рядом с Невским проспектом. И поскольку меня, как я уже говорил, начали печатать, и открылась уже совершенно другая эпоха, то меня подмывало вернуться на этой волне перестроечных надежд и всего, что потом благополучно рухнуло. И, знаете, я даже начал зарабатывать деньги!
Тогда были огромные гонорары за публикации в «Октябре», в «Звезде», в «Неве», в «Мы», везде, где меня печатали, я просто не успевал эти деньги потратить. Они у меня лежали на книжке – три тысячи с чем-то рублей. А перед отъездом я зарабатывал 130 в месяц! Я отвозил что-то маме, кидал направо-налево. И вот на этой благостной волне я очень хотел вернуться навсегда. Но потом, когда я снова в какой-то момент приехал, и у меня на счету вместо этих трех тысяч оказалось три рубля… И вот тут у меня очень резко обломилось это стремление вернуться. Я понял, что надо подождать и посмотреть. Но я не теряю надежды. Знаете, пути Господни неисповедимы. И, может быть, мне и повезет, я это прямо скажу, вернуться на родину и закончить свои дни именно там. Но ничем иным, как русским человеком, русским поэтом, я себя никогда и нигде не ощущал.
Вы не только поэт, но и эссеист, переводчик. Я читала некоторые Ваши эссе, и в них, при Вашей большой, трепетной, настоящей любви к России, часто проскальзывают негативные нотки, главным образом, по отношению к россиянам. С чем связано у Вас такое отношение к каким-то моментам нашей современной российской жизни?
Вы понимаете, та страна, из которой мы уезжали в свое время, в 70-е, ее больше нет. Мой близкий друг поэт Равиль Бухараев, уже покойный, к сожалению, написал свое последнее стихотворение как раз об этом. И последние строчки там такие: «И смотрят, как распятые, но всё одно живые, мои семидесятые на ваши нулевые». В этом – отношение Равиля, и также мое, к нынешнему духовному знаку России. Он поменялся на стандартный и усредненный. Той страны, из которой мы уезжали, практически нет. Мы возвращаемся: я езжу к маме в Уфу, езжу в Петербург, в Москву, но я не узнаю родной язык, людей, иногда даже близких, я не узнаю атмосферу общения, нет того кино, нет той музыки, нет той литературы и целого мира, канувшего в небытие... Все меняется до страшной неузнаваемости: это другая жизнь, другие поколения, другая эпоха. И она не наша и совсем не моя. Но, когда я пишу что-то негативное о нынешней России, то не из нелюбви к ней, а, наоборот, из любви, и со своей колокольни пытаюсь просто показать то, что мне чуждо в этих переменах. Понимаете, это моя страна, у которой будет великое будущее, но не все перемены, которые происходили и сейчас происходят, к лучшему – и в человеческом плане, и в общественном, и в культурном. Родину не выбирают, и все то, мне глубоко чуждое, о чем я с грустью говорю и пишу, возможно, иногда резковато, это только из пожизненной любви к ней…
На сайте радио «Голос России», с фотографиями разных лет:
http://rus.ruvr.ru/2013_07_12/Nichem-inim-kak-russkim-chelovekom-russkim-pojetom-ja-sebja-nikogda-i-nigde-ne-oshhushhal-1023/
|
