НИТЬ СУДЬБЫ
Беседа с Александром Павловичем Радашкевичем,
русским поэтом, эссеистом и переводчиком
Radashkevich__India__18_X_2005.jpg)
Александр Радашкевич. Индия, 18.Х.2005
Фото Лидии Григорьевой.
1. Александр Павлович, долгие годы Вы живете в эмиграции, чем было вызвано решение покинуть Советский Союз?
Ваш вопрос я часто сам себе задавал. Думаю, что я, как и многие мои ровесники, эмигрировал на подсознательном искусе, что такой возможности может больше не представиться, что пожилой Брежнев умрет и железный занавес снова рухнет, мы окажемся в безвылазной клетке и будем кусать себе локти. Советский Союз тогда казался незыблемым и неколебимым, а судьба явно подсказывала, каким несложным механизмом следует воспользоваться, что я, при врожденном моем доверии к Провидению, и не преминул сделать. У меня была необременительная и вполне денежная (по тогдашним даровым ценам) работа, я жил в центре Ленинграда, на Петроградской стороне, в квартире вдовы народного артиста СССР В.Полицеймако (эту комнату, кстати, до меня снимал будущий чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов), у меня были близкие друзья, и я купался в неповторимой атмосфере боготворимого города, писал стихи, ходил на концерты любимых исполнителей и в оперу, ездил в чудесные дворцовые пригороды, но чувствовал, что час разлуки неумолимо приближается... С некоторыми сюжетными вариациями это описано в вышедшем в прошлом году в Петербурге моем «карманном романе» «Лис, или Инферно».
1 сентября 2008 года я сделал такую запись в своих «Рефлексиях»:
«Сегодня исполняется тридцать лет с того московского, вырванного из времени и сознания утра, когда я покинул родину. Жалею ли я об этом? Нет. Потому что страны, которую я покидал, больше не существует, – и об этом я жалею каждый день. Судьба увела меня за ручку, чтобы не видеть, как она умирает на глазах.
Теперь о ней развязно лгут. Лгут столько же, сколько и о сегодняшнем безродном и бесплодном россиянском мутанте, пришедшем ей на смену, но её никак и ни в чём не заменившем.
И я её люблю, милую и приснопамятную, почившую в равнодушно шелестящих веках».
2. Как Вам приходилось устраивать свою жизнь за границей?
При всем сокрушительном поэтическом ветре в голове, я человек довольно практичный, как все Тельцы: пусть голова витает в звездах, но ноги должны быть твердо на земле. В Штатах меня ждала квартира, скоро нашлась работа в библиотеке прославленного Йельского университета, где я подружился с куратором славянской коллекции известным эстонским поэтом Алексисом Раннитом и его женой Татьяной Олеговной. Кстати, в богатейший отдел редкой книги и рукописей этой библиотеки (Beinecke Library) приезжал работать А.И.Солженицын.
Несмотря на эту устроенность, я не прижился в стране дяди Сэма, ибо духовный (вернее, антидуховный) ее знак ровно противоположен всему, что мне дорого в жизни и в людях. Я впал в тяжелейшую депрессию и всей душой рвался в старую, милую, живущую в воображении с первых, прочитанных в юности страниц Дюма и потрясших сознание песен Эдит Пиаф Европу, а еще точнее – во Францию, недаром столь любимую русской эмиграцией. Судьба снова вложила мне в руку золотой ключик, и через шесть лет (наверно, самых тяжких в моей жизни) я уже работал редактором в парижском еженедельнике «Русская мысль», где печатались лучшие писатели, философы, богословы и поэты первой русской эмиграции, как и авторы «третьей волны».
Секретарем редакции (зав. персоналом, как там говорили) была Нина Константиновна Прихненко, человек редкой доброты, родом из казачьей семьи, сильно пострадавшей от советской власти. Она воспитывалась в доме Шаляпина, вместе с его детьми, и, когда рассказывала о нем, говорила «дядя Федя»... Хочу отдать земной поклон этой добрейшей русской женщине, почтившей меня своей верной дружбой, поскольку только что узнал, что Нины Константиновны не стало в декабре прошлого года. Она была глубоко верующим человеком, и в самые трудные моменты жизни никогда не молилась об особой милости, но говорила про себя: «Господи, на все Твоя воля».
Большое интервью, которое я, по собственной инициативе, взял у Ирины Владимировны Одоевцевой, навсегда подружило меня с ней. Она диктовала мне первые главы своей незаконченной книги «На берегах Леты», которая, по ее замыслу, должна была, вслед за мемуарами «На берегах Невы» и «На берегах Сены», завершить земной круг ее сиятельной, трогательной души. Она не любила уменьшительное Саша и звала меня Алик. Наша душевная связь (а если Ирина Владимировна дарила свою дружбу, то это было на всю жизнь), вплоть до наших последних встреч, уже в Ленинграде, – одна из благословенных страниц книги моей жизни.
Другим подарком судьбы была дружба с работавшим в «Русской мысли» старейшим журналистом, замечательным поэтом и публицистом, другом лучшего поэта русской эмиграции Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой, Кириллом Дмитриевичем Померанцевым. Общение с этим скромнейшим человеком, тихим мудрецом и добрым ясновидцем – это целая школа духовного опыта и, как он говорил, «Божьего замысла о тебе»... Статью на его смерть я назвал «Светлый друг». На днях, 5 марта, в день смерти Кирилла Дмитриевича, я поклонился ему на Пер-Лашез, где урна с его прахом замурована за стеной от Марии Каллас.
Работа в «Русской мысли» и привела меня в дом Великого князя Владимира Кирилловича, то есть в следующий этап моей, надо признать, многоцветной судьбы.
3. Несмотря на житейские трудности, Вы не переставали заниматься творчеством, причем в Ваших поэтических произведениях прослеживается интерес к истории России XVIII – XIX веков. Когда возник Ваш интерес к русской истории?
Божий промысел был милостив ко мне, и никаких особых житейских трудностей я как раз не испытал. Механизм моей жизни основан на доверии к судьбе: мне всегда было дано все самое важное и нужное, и все шло вкривь и вкось, если я утрачивал это доверие и пытался рационально повернуть события в иное (иными словами, чужое) русло.
А интерес этот возник в ранней юности, когда чисто инстинктивно я потянулся к русской и европейской старине, ставшей моим духовным «эрмитажем» (т.е. убежищем, в буквальном переводе). Я рисовал старинные костюмы, доспехи, освоил азы геральдики и генеалогии (первой моей публикацией в жизни был цветной герб на задней обложке всесоюзного журнала «Пионер», присудившего мне первую премию) и скорее мог сказать, как звали любимую левретку Екатерины Великой, жену герцога Бирона, младшего брата Людовика XIV или первую супругу Павла I и узнать «в лицо» любого из великих князей и княгинь, чем вспомнить то, что нам вдалбливали на уроках истории. Наша соседка по дому в Уфе (а это был большой офицерский дом, где все друг друга знали и дружили семьями, как оно велось в тогдашней жизни) работала в закрытой для обычных читателей библиотеке Башкирской Академии наук. Наверху насупленные мужи раскапывали историю первых большевистских ячеек и выдумывали биографию Салавата Юлаева, а в подвале этой библиотеки (его теплый, одуряющий, особый аромат старинных книг и фолиантов до сих пор у меня в ноздрях) хранились дореволюционные издания, все тома «Русской старины», мемуары, почти новенькие на вид тома «Три века», вышедшие к 300-летию Дома Романовых, энциклопедия Брокгауза и Ефрона и т.д. «Тетя Гина» давала мне ключ, и там-то я, прикрываясь липовой справкой о гриппе или ангине, и прогуливал все уроки, напитываясь пьянящим духом почивших эпох, заслонивших для меня своей громадностью окружающую «реальность». На самом деле это был ключ – от всей дальнейшей судьбы, приведшей меня из этого академического подвала прямо в дом наследника российского престола.
Стихи с исторической тематикой, составившие цикл «Тот свет», я начал писать еще в Америке, спасаясь, по усвоенной с юности привычке, в своем «эрмитаже» от чуждых мне и духовно враждебных реалий заокеанского капиталистического «рая». Возможно, этим объясняется их особая страстная причастность и выпуклость деталей и стилизованного языка.
На вступительном экзамене на истфак ЛГУ скучающий профессор в качестве дополнительного вопроса спросил меня, кто такие кадеты. Я, не задумываясь, ответил: «Младшие дети дворянских семей». (Так оно и есть в генеалогии, а те, другие, были мне глубоко безразличны.) Профессор рассмеялся и, широко улыбаясь, поставил мне пятерку. Думаю, я был первым абитуриентом-монархистом в его практике.
Я счастлив, что с историей меня никогда не связывала никакая работа, никакая рутина, но только – пожизненная любовь, та самая, пушкинская, «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».
4. В 1991 г. Великий князь Владимир Кириллович предложил Вам стать его личным секретарем. Как Вы вспоминаете годы, когда Вы были рядом с Великим князем?
Как я сказал, к Великому князю меня привела работа в «Русской мысли»: мне пришло в голову попросить у Его Императорского Высочества интервью, я был принят довольно настороженно в первые минуты, но очень скоро остался в качестве личного секретаря, а было это как раз в преддверии первого и, к несчастью, последнего визита Великого князя на Родину, связанного с возвращением Петербургу его исторического имени. Великий князь внезапно скончался в Майами в апреле 1992 года, и я оставался секретарем его вдовы, дочери и внука еще примерно пять лет. Разумеется, я навсегда остаюсь верноподданным Е.И.В. Государыни Великой княгини Марии Владимировны.
Эти годы я назвал для себя «царской сказкой». Были они событийно необычайно богатыми и очень непростыми во всех отношениях, но светлый образ Великого князя (говорю это без малейшей елейности) я храню в своем сердце. Думаю, проживи Великий князь еще несколько лет, русская история пошла бы по-другому, с иной точки отсчета.
Великий князь Владимир Кириллович и Александр Радашкевич. Париж, 11.I.1992
Фото Великой княгини Леониды Георгиевны.
5. Что бы Вы могли сказать о нем как о верующем человеке?
Православная вера была естественной составляющей, неотъемлемой частью жизни Великого князя, как воздух, как смена дней, радостей и огорчений, надежд и разочарований. У меня навсегда осталось в глазах то, как Великий князь и Великая княгиня Леонида Георгиевна молились перед семейной иконой, прежде чем выйти из дома и отправиться в аэропорт, где их уже ждал частный самолет, взявший курс в бывшую имперскую столицу... А через пять месяцев, когда тело Великого князя было доставлено в Париж, в дом была принесена мироточивая икона. Великая княгиня положила в гроб мужу кусочек ваты от нее, и во время отпевания в Исаакиевском соборе Святейший Патриарх и владыки со всех концов России удивлялись особому благоуханию, шедшему от открытого гроба. Подаренный Великой княгиней клочок этой ваты свято хранится у меня.
Другим памятным эпизодом для меня стало импровизированное посещение часовни св. Блаженной Ксении Петербургской, которого не было в жесткой официальной программе визита и которое я «спровоцировал», заменив им бессмысленные часы отдыха. Великий князь был тронут до слез сердечным приемом и панихидой, отслуженной о.Виктором. И наконец, подворье Валаамского монастыря, которое тогда только реставрировалось. С непередаваемой улыбкой Великий князь порвал при мне «речь», приготовленную его франко-русским окружением и обратился после службы на прекрасном русском языке с простым и искренним словом к глубоко тронутым прихожанам. Надо сказать, что у Великого князя был очень красивый баритон, с благородными оттенками. А говорил он всегда неторопливо, заканчивая фразу и не позволяя себя перебивать (что, отчасти от волнения и робости, иногда позволяли себе наши соотечественники).
6. Какое место в Вашей жизни занимает Православная Церковь?
Как и ко всему самому главному, я пришел к Вере сам, своей сокровенной дорогой. Вырос я в обычной советской семье. Бабушка моя Аграфена Васильевна, родом из Тамбовской губернии, часто молилась еле слышным шепотом. «Господи Боже мой, ну чем не Бог», – это была у нее такая старинная присказка, которую я больше ни от кого не слышал и которую она произносила очень ласково, по-домашнему.
В Белоруссии, у дедушки Ефима и бабушки Ульяны, папиных родителей, висела в углу удивлявшая и притягивавшая меня икона Вседержителя, неотступно рассматривавшая меня в любой точке комнаты. Я ездил к ним с родителями на летние каникулы.
После школы я сразу уехал из дома в неодолимо притягивавший меня Ленинград, где началась другая школа – школа жизни. Одни «экзамены» я сдавал успешно, другие проваливал, третьи вытягивал на тройку, но во всей этой круговерти, как я понимаю теперь, недоставало некой опоры, чего-то непреходящего, того, что никто не может тебе дать и никто не в силах отнять.
Я часто заходил в те годы в старинный «действующий» Преображенский собор на улице Пестеля (бывшей Пантелеймоновской), впитывая нечто неведомое и безусловное. А когда уже подошла эмиграция, то крестился там в 77-м году, не желая покидать родину без этой неразрываемой нити, этой священной праотеческой связи с ее прошлым и будущим, самой ее душой...
Вера, когда к ней приходишь с чистым сердцем, – это последняя дверь. Потом глаза открываются, и ты видишь, что она первая и главная. Для меня любимый момент всякого Божьего дня это утренняя молитва, когда мы поминаем все самое дорогое.
7. Вам в жизни приходилось много общаться с представителями духовенства, начиная с приснопамятного Святейшего Патриарха Алексия II и Святейшего Патриарха Кирилла, заканчивая простыми приходскими священниками. С кем Вам посчастливилось наиболее близко общаться?
Я бы не назвал это общением в полном смысле слова, но мне приходилось принимать участие во всех встречах и беседах Великокняжеской семьи как с иерархами нашей Церкви, так и с рядовыми священниками, в том числе с ныне здравствующим Святейшим Патриархом Кириллом, бывшим тогда митрополитом Смоленским и Калининградским, со многими владыками в десятках городов и в монастырях, которые мы посещали не только по всей России, но и в Германии, во Франции, в Испании, в Грузии и на Украине.
Особое впечатление на меня произвели встречи с покойным митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном, личностью, безусловно, незаурядной и мистической, с патриархом-католикосом Грузии Илией II, архиепископом Екатеринбургским и Верхотурским Мелхиседеком и, разумеется, с приснопамятным Патриархом Алексием II... У Его Святейшества была особая манера накладывать на себя крестное знамение, которую я наблюдал на разных службах: он не частил, как многие, а задерживал на долю секунды троеперстие на лбу, и от этого едва заметного движения неизменно возникало ощущение какой-то особой благостности. Вот запись из моих «Рефлексий», сделанная 5 декабря 2008 года:
«Сегодня утром отошел ко Господу Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Удивительно, что сегодня же была официально признана подлинность останков Царской семьи, захороненных в Петропавловском соборе. А ведь в свое время Патриарх отказался участвовать в их погребении, несмотря на присутствие Ельцина, и присланный им рядовой священник совершил отпевание со специально придуманной им формулой "Бог знает их имена"...
Без всякой претензии на официоз мне хочется чисто по-человечески вспомнить те многочисленные Патриаршие службы, на которых мне довелось присутствовать (среди них торжественный молебен в честь возвращения Петербургу его исторического имени и отпевание Великого князя Владимира Кирилловича в том же Исаакиевском соборе, пришедшееся на Пасхальную неделю и продолжавшееся четыре с половиной часа), получение его поздравлений Великокняжеской семье в Париже и ответы на них, и то, как мой друг Питер фон Рекум говорил с ним по-немецки, и то, как Его Святейшество своей рукой, грациозно орудуя серебряным половником, наливал в тарелки душистый борщ в своей резиденции в Чистом переулке и бережно передавал их каждому, и многое другое, о чем не следует говорить в такой день.
Подаренные им иконки и пасхальные яйца всегда со мной...
У Святейшего Патриарха был удивительно сильный и глубокий первый взгляд, когда он, казалось, проникал в самую душу человека, а потом уже просто, доброжелательно и улыбчиво беседовал с ним. Взгляд этот был удивительно сложным, острым и проницательным, почти рентгеновским, и с непривычки его довольно трудно было выдержать, ибо он читал в человеке всё и вся. Некоторые прятались за улыбку, но не уверен, что это особенно помогало. Я случайно запечатлел на фотопленку лишь малую тень этой пронзительности.
И вот сегодня мне хочется повторить много раз слышанную из патриарших уст молитву, теперь уже о его упокоении в тех обителях, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания... Там, где Бог знает все имена».
Аудиенция у Святейшего Патриарха: Александр Радашкевич, княгиня И.Андроникова, Великая княгиня Леонида
Георгиевна, Алексий II, архиепископ Истрицкий Арсений. Москва, 3.I.1994. Фото М.Логвинова.
8. Есть ли у Вас в России или за рубежом родной храм, который Вы часто посещаете?
В Париже это собор св.Александра Невского, где отпевали, в частности, Ф.Шаляпина, А.Тарковского, Б.Окуджаву и К.Померанцева, о котором я говорил выше, а в Чехии – старинная русская церковь в Карловых Варах. Заходя в знаменитый собор Нотр-Дам, я всегда иду в тот придел, где висит православная икона Царицы Небесной. Однажды я без всякого умысла попал туда на католическую Пасху, и при мне был вынесен из особого тайного крипта Терновый венец Спасителя и Господа нашего Иисуса Христа, перед которым Патриарх Алексий II молился за год до своей кончины. Конечно, стихотворение об этом написалось само собой, практически набело.
9. В Вашем творчестве особое место занимает православная поэзия, с чем это связано, прежде всего, с голосом сердца или с чем-то еще?
Я не знаю, как возникают стихи, но изначально что-то их диктует. Во всяком случае, у меня это так, и я никогда не пишу на заданные темы. Тема задает себя сама, как и музыка стиха, его образы и т.д. И в этой спонтанности есть некое отдаленное подобие молитвы. Я думаю, что нет живых стихов, если в них нет Бога.
10. Не могли бы Вы познакомить нас с некоторыми Вашими стихотворениями с православной тематикой?
Специально для нашей беседы я составил подборку стихотворений, опубликованных в разные годы как в России, так и в зарубежной периодике.
Она называется «О ВЕЧНОМ».
БЛАЖЕННОЙ КСЕНИИ
«Ты поди, поди, пригожий. Ай, у
Ксеньюшки-то нашей глазоньки
горят. Так и светят над могилкой.
...А ещё скажу, во дню ведь
сколько раз добавлю масла,
ну а после – во всю ночку никого,
никто не тронет, а, глядишь,
уже до света, как вернусь я,
и не гаснут никогда».
Спину розовым снегом исхлещет:
за тобой пургу ночную
выстою в мольбе. Ох, Андрей
Феодорыч, в тень глазниц своих
кромешных схорони меня, в сей
дали от дали невской облегчи
на горле узел чуточной змеи
да над стаей детских пеней поведи
перстом. То в меня на Петроградской
камнем бросят те мальчонки,
коих след сотлел. В дом войдёшь,
и у порога битый век прожду.
На извозчика – я следом. Бог
в святых Своих коль
дивен, не отринь меня.
27.VII.1986. Пб.
* * *
...И рухнет вся моя мансарда
С её мансардным барахлом.
К.Д.Померанцев
Мою мансарду ранил ураган
конца двадцатого
столетья. Расплылись письма
и слиплись взгляды фотографий
любимых, посторонних и врагов,
великих городов набухли виды
и насмерть захлебнулся телефон
далёкими родными голосами.
И лишь на блоковском челе
шершавом означилось прозрачное
лобзанье тысячелетия иного
от Твоего, о Боже, Рождества.
I.2000. Париж
ВЕЧЕР
Спасибо, Господи, за речки
под мышками струистый шёлк,
за плоть бескровную хрустящих
яблок и каравеллы рваных облаков
за краем канувшим бескрайне
близких далей, за жизни бережно
переплетённый в сафьян шершавый
скомканный роман, за тленный ветерок,
целующий плечо, и паруса надежд
распятых, за родину, пылящую
в пустой груди, за то, что дал, что взял
сквозящей дланью, за пену сказок
поднебесных, за то, что слушаешь
безгласного меня сквозь музыку
веков, былому предстоящих, за этот
повечерний час и всякий сущий вздох,
за реку – сквозь меня, за то,
Пространством Бесконечный,
что был, что есмь и что Твоим,
и что Тобой, и что в Тебе
пребуду.
2004. Богемия
А СЕГОДНЯ
А сегодня – прощание праздного лета:
ни волны, ни дыханья, ни ветра. До свиданья,
Москва чужеликая, до свидания, царская
Ницца и мощённая снами Уфа, до свиданья,
Париж отболевший и Богемия приручённая,
как олень последний, что на мушке, с хрусталём
зелёным на челе.
На свидание с тенью своей
акварельной сквозь воскресную грудь недвижимо
проплывают мимо мира прописные облака –
над тобой – надо мной – над собой –
над скрижалью почившего света.
...Спасибо, Господи, за много,
за долго, пепельно, тревожно,
незримо, ветрено и больно, за
непростительно, за вольно.
Спасибо, вечный мой,
за много и за
почти что
ничего.
2005
НОТР-ДАМ
Как раньше, как сто раз, прошёл в собор,
дошёл до левой лавки, с пустою головой
и сердцем рассматривая сувенирный хлам,
но дальше побрёл, безвольно шаркая в толпе,
у древних окон-роз подумав вдруг, без повода
о крипте тайном
и вдруг заметив слабый блеск
от алтаря. Седой гроссмейстер в окружении
рыцарей с крестами алыми на веющих плащах
нёс бережно на бархатной подушке – я понял
что и встал в молчаливую очередь, всё думая
о самом-самом и ровно ни о чём; и вот отдал
земной поклон по-русски и приложил уста и лоб
к увитому сверкающими веточками хрусталю,
хранящему венец терновый Господа Нашего
Иисуса Христа.
Тогда не стало ни собора, ни
меня, ни бархатной пурпуровой подушки,
и рыцарь белоснежный, с крестами по плечам,
любезно стёр с хрусталя платком моё дыхание
и бренный поцелуй – для поцелуя и дыханья
того, кто встал за мной неслышно на колени.
25.III.2005. Париж
УТРЕННЕЕ
Целуя звезду на плаще Приснодевы
и лоб прижимая к коленям Христа,
прорежется утро. А после – всё после:
сторонние люди, порожние полдни,
и было, что будет, и смылится мыло,
и небо прорежут косые морщины,
чтоб вновь, упадая до вогнутых круч,
мы рваные сны разводили руками,
чтоб как-то и где-то, за что-то-нибудь,
уст полуотверстых отнюдь не касаясь,
палили блаженства танталовых мук.
...За тех, кто спит на свете
этом, за всех, кто жнёт на бреге
том, за страх и сомненья, за светлые
рати, за маму и брата, за вражии
волшбы и даже, и даже, вотще
уповая, за русские дали
и детский народ...
Пылится дорога, молчит колокольчик,
надорванный серым кроссвордом дорог.
О чём он поёт, растревоженный
ельник? О чём замолчал откудесивший
слог? Все бури недвижны, все камни
как камни: текут ли иль дышат
в затылок шершавый постылых надежд,
чтоб снова легло оглашенное утро
обвалом обратным благих облачков,
целуя звезду на плече Приснодевы
и лоб подставляя ладоням Христа.
2007
ПУСТЫННИК
Ни жало жизни, ни кресты,
цепляющие даром за пустоту
пустот, ни гефсиманская
громадная тоска, ни нечто
замышляющие тени, что
шарят по тупым углам, ни
глыбы мраморные облаков,
ни стёртые слова, ни сны
мирские, ни предрассветные,
когда нам снится детство,
уж не мешали отшельнику
глядеть в святое небо ранних
вечеров в скиту забвенном и
немом, куда никто по воле
или оной против не доходил
годами по кромке пропасти,
тропой петлистою, звериной.
Так жил бесхитростно, не зная
тоскования в глазах и думами
чела не морща, читать от века
вовсе не умея ни святцев, ни
псалтыри, не зная молвить
«Отче наш», и лишь, бывало,
твердил на ветер: «Господи,
я – твой, ты – мой». И больше
ничего. И никого там больше.
«Я – твой, ты – мой». А душу
как сомлевшую отдал, так на
могилке взошло ветвистое
седое деревцо, сокрывшее
её крылатой тенью, и на
листке, на каждом маятном и
малом, «я – твой, ты – мой»
читалось всякому и никому.
2008
11. Есть ли сейчас в русской эмиграции православная поэзия?
Я разделяю мнение, что сейчас, как в России, так и в эмиграции (а она уже ничем не отделена от культурной жизни России), примерно десяток поэтов по-настоящему хорошо, глубоко и целомудренно пишущих стихи, в которых присутствует тема Родины и Веры. А это, по нашим глобализаторским временам, уже немало. Было бы нескромно называть их имена, тем более что некоторые из них мои друзья.
Многие уже покинули этот бренный мир.
Очень глубокие и чистые стихи пишет иеромонах Роман, но это все-таки не поэзия в чистом смысле, а тексты его замечательных песен.
В основном же сейчас в русскоязычной поэзии доминируют более или менее достойные формалистические игры в шокирование и самовыпячивание, причем довольно жалкими языковыми средствами. Модны безбожие, пошлятинка, примитивный жаргон и бесплодная ирония. Связано это, на мой взгляд, не только с накатившей громадной волной интернет-графомании, но и с тем, что настоящая поэзия искусственно исключена из культурного обихода людей, как и все, несущее в себе сколько-нибудь усложненную индивидуальность, нестандартность, несериальность, исконную национальную традицию, творческое переосмысление жизни и себя в ней и вообще тот духовный импульс, который призван от века «глаголом жечь сердца людей».
Самые великие образцы религиозной поэзии остаются, конечно, в золотой сокровищнице классической и романтической русской поэзии, и для меня наиярчайший из них – державинская ода «Бог», произведение всемирного, баховского масштаба.
12. Каковы Ваши планы на будущее, будут ли в них еще замечательные православные произведения?
Я не знаю, насколько они будут замечательными, но они будут, покуда, по всепоспешествующей милости Божией, и я смиренно обитаю на этом тонком и зыбком острове живых.
С Александром Радашкевичем беседовал Михаил Киселев
(Отдел внешних связей Московского Патриархата)
Сайт «Татьянин день» (в сокращении): http://www.taday.ru/text/495216.html
Международный журнал «Достояние» (Екатеринбург)
|
