ЭТА МАГИЯ СЛОВ
На фотографии: Маквала Гонашвили и Наталья Соколовская.
Александр Радашкевич – поэт, переводчик, эссеист. В 70-е годы жил и работал в Ленинграде. В 1978 году эмигрировал в США. Работал в библиотеке Йельского университета. В 1983 году переехал в Париж, был редактором еженедельника «Русская мысль». В 1991-1997 гг. – личный секретарь Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи. Автор поэтических сборников «Шпалера», «Оный день», «Последний снег», «Ветер созерцаний».
Еще до приезда на фестиваль «В поисках Золотого руна» на Александра Радашкевича «упал», как он выразился, смутный, необъяснимый, загадочный образ: Грузия – это как будто нас уже нет или нас еще нет... Поэт не знал, сложатся ли из этого стихи. Стихи сложились. Вы их прочтете.
По-разному можно думать и говорить о стихотворениях. Но в итоге понимаешь, что соответствие каноническим критериям стихосложения – дело в поэзии не самое главное, а в высшую поэтическую лигу входят тексты, обладающие магией слов. Насколько слова завораживают, настолько они и замечательны, настолько они – поэзия. Как у Радашкевича.
– Недавно мне довелось беседовать с одним известным общественным деятелем, политологом, дипломатом… Беседа получилась содержательной и интересной, но в итоге все кончилось тем, что дипломат попросил интервью не печатать и объяснил свою позицию – ему неловко говорить о вопросах культуры во времена политического неблагополучия, потому что, на его взгляд, эти разговоры бесполезны. Как вы считаете, имеет ли смысл говорить о прекрасном и заниматься прекрасным во время смут?
– Любые политические конфликты, даже самые трагические и на вид безысходные, все равно ограничены во времени, а культура вечна и бессмертна. Поэтому точки отсчета совершенно разные. Культурой надо заниматься всегда. Пока мы живы, мы живем именно этим, а не политическими конфликтами, которые разрешимы, в конечном счете, нами. Или высшими силами. Когда шла Первая мировая война, Ромен Роллан написал свое знаменитое «Над схваткой». Он был, разумеется, француз, но ему культурно была близка и Германия. Роллану этого долго не прощали. Но в конце концов именно его духовная прозорливость победила. Вот эта позиция – «над схваткой» – мне очень близка.
– Культура – это метафизика, а все остальное – физика. Возможно ли это привести в какое-либо соотношение?
– Это вопрос, на который мы найдем ответ, возможно, только после смерти. Поскольку вопрос о нашем физическом, материальном начале и нашем духовном начале – это вопрос, который для каждого человека решается его судьбой, теми испытаниями, которые были ему посланы, встречами, разлуками, надеждами, разочарованиями… Это один из тех вечных вопросов, на которые нет ответа и ради которых нас и прислали в эту «земную школу», в самые первые классы.
– Может быть, самое важное, что вопрос поставлен, а каков будет ответ – менее важно…
– Безусловно, главное, чтобы этот вопрос звучал, потому что люди, живущие без таких вопросов, живут только бытовыми заботами… Я их не осуждаю. Но это не моя судьба.
– У Сартра есть фраза: «Важно не то, что сделали со мной, а то, что я сделал с собой, после того, что сделали со мной». Для вас имеет значение то, что делают с вами?
– Если говорить именно о внешних воздействиях, то это, конечно, сказывается на мне. Что-то меня ранило, мало что меня порадовало… Это и распад нашей страны, и все эти конфликты, и все искусственно раздутые национальные вопросы, на которых продолжают играть политики. Мы не знаем их игр. Мы видим только туманные и неблаговидные результаты, которые налицо, ничего не понимаем, страдаем и чувствуем себя дураками…
– А Владимир Высоцкий замечал, что именно страдание, а не опыт, является основой творчества, а глубоко страдать могут и очень молодые люди… Что, по вашему мнению, является главным побудительным сигналом к творчеству?
– Я абсолютно согласен с Владимиром Семеновичем. Страдание – это и есть та школа, те уроки, которые нам даются, через которые мы проходим…
– Вам довелось пройти такую школу?
– Многократно. И я прохожу ее до сих пор. Я не чувствую себя старым, мудрым человеком… Некоторые экзамены в этой школе я сдаю хорошо, а другие проваливаю. И продолжаю учиться, биться… Я верю в свою звезду, но я скромен и смиренен по отношению к тем урокам, которые нам задаются. А страданий, как и всем людям, мне выпало вполне достаточно. Я покинул свою родину и тосковал о ней, мучился. Вначале я жил в Америке. Это были самые мучительные шесть лет моей жизни, потому что в то время я не знал, смогу ли когда-либо вернуться. Ведь тогда еще был Советский Союз… Я начал там потихоньку умирать, хотя у меня была работа в библиотеке Йельского университета, прекрасная квартира, хорошие друзья. Я ни в чем не нуждался. Но у меня выбили мою почву из-под ног, а на чужой почве я не мог жить – это не мое. Я не привился. И сейчас бы не привился. И вообще это было время, из которого я еле выполз, и выжил, попав во Францию, где у меня сразу появилась работа – меня уже печатали в «Русской мысли», и предложили работу редактора. Я быстро вошел в эту жизнь, потому что Европа мне в тысячу раз ближе. Европа живет своей жизнью, она старая, человечная. К несчастью, она тоже глобализируется и теряет свое лицо, все страны теряют индивидуальность, все подводится к какому-то безумному общему знаменателю.
– Ваша биография – это обширная география. Какой из городов оставил самый значительный след в вашей жизни?
– Петербург. Ленинград. Это моя духовная родина. Это моя Атлантида. Я всегда душой туда возвращаюсь – и во снах, и наяву. Это то место на земле, где я чувствую себя собой, где я состоялся как человек. Мне было семнадцать лет, когда я попал в Ленинград, я эмигрировал уже оттуда, в 78-ом году, там прошли те годы моей жизни, которые и складывают человека, его духовный мир, ценности. Это мой мир, и если уж совсем интимно, то самое мое любимое место на земле – это Павловск, Павловский парк.
– А как вам здесь, в Грузии?
– Мне здесь хорошо. Мне здесь очень хорошо дышится – я очень люблю море… Я до этого был в Грузии два раза, а когда летел сейчас, возник такой образ: Грузия – это как будто нас уже нет, или нас еще нет… Этот образ «упал» на меня, когда я сюда летел. Возможно, из этого будет стих.
– А когда вы приехали в Грузию впервые?
– В 1991 году я стал личным секретарем Великого князя Владимира Кирилловича. После его внезапной кончины я еще лет пять-шесть продолжал работать с его семьей – вдовой, дочерью, которая стала главой Российского императорского дома, и наследником, который был тогда совсем маленьким. В Грузии мы были дважды – в 95-ом и 96-ом годах. Первый раз был визит с Великой княгиней Леонидой Георгиевной, урожденной Багратион-Мухранской, поэтому Грузия мне близка еще и с этой стороны, и это долгая и отдельная тема. Это была незабываемая неделя, нас возили по замечательным местам, было много встреч, в том числе и просто с людьми – на площадях, на улицах… Второй раз мы приехали в Грузию в составе большой делегации, в которой были уже и Мария Владимировна, и Георгий, которого зовут, разумеется, Гоги… Поэтому когда я смотрел фильм «Свеча с гроба Господня», где все время присутствует тема Багратиони, я думал о Леониде Георгиевне, с которой я не только работал несколько лет, но и к которой, как к замечательному человеку, был глубоко привязан.
– Россия и Грузия, на человеческом уровне, свободны в своих отношениях или мы в какой-то степени рабы стереотипов?
– Простые нормальные люди всегда свободны в своих отношениях. Правители сделали все, чтобы мы были несвободны. Иногда у них это будет получаться, иногда нет, и будут выискиваться вещи, которые трудно простить, они будут стараться сделать что-то такое, что в национальной памяти останется как обида одного народа на другой. Я не знаю их целей и не понимаю их игры, просто не берусь судить о том, чего я не знаю, но явно вся эта закулисная война не касается наших народов. Ну что я могу иметь против вас, например, или вы - против меня? Что нам делить? Это так просто…
– На вашем сайте есть страница «Стихи моих друзей». Это здорово, и в первую очередь характеризует самого хозяина сайта. А если бы вы делали страничку «Любимые стихи», какие строчки вошли бы туда в первую очередь?
– Их много – моих спутников, учителей. Но если говорить чисто интимно, мне всегда были очень близки Тютчев и Блок. А моим любимым поэтом в юности был Волошин.
– Вы просто любите творчество этих поэтов или вы учились у них?
– И то, и другое. Я начал писать стихи довольно поздно, в восемнадцать лет примерно. И сразу начал писать в той манере, в какой пишу и сегодня. Вот как раз вчера меня спросил Вальдемар Вебер: «А как бы ты определил тот стиль, в котором пишешь?» Ну, ясно, что это верлибр, но я определил его как интуитивный верлибр. Я пишу по наитию, не выстраивая рационально ничего. Я учился, безусловно, у многих поэтов, и переводная лирика сыграла свою роль – я много читал античную литературу, китайцев, японцев… Вообще, есть какие-то вещи, которые неизвестно по каким причинам западают в душу. Я помню, как был поражен, когда среди рифмованных стихов Блока вдруг прочитал «Ночную фиалку», которая написана белым стихом. Я был потрясен, что так можно писать – там даже ритма практически нет…
– Там есть ритм внутренний…
– Безусловно. И это держится на интонации. Но так писать каждый может только по-своему. Писать «под» «Ночную фиалку» невозможно. А еще меня поразили «Александрийские песни» Кузмина – это один из лучших образцов верлибра в русской поэзии. Вы понимаете, у меня верлибр – это часто даже самые обычные стихи, которые разбиты на строчки необычным образом. Я очень люблю обрывать строку там, где я хочу, чтобы следующее слово прозвучало в начале, чтобы читателя не укачивало «ля-ля-ля» под сурдинку, чтобы следующее слово читателя «ударило»… Я предпочитаю даже разозлить читателя, я мешаю ему читать, я мешаю ему укачиваться.
– Это уже не интуитивный, а вполне осмысленный верлибр…
– Да нет, делаю я это интуитивно, потом осмысливаю. Я считаю, что наше время не входит в правильные размеры, оно совершенно безобразное и неправильное, и, в частности, по отношению к культуре – наше время антикультурное. И это время укладывается у меня в определенные формы.
– Получается, классики с их мастерством могут казаться даже старомодными?
– Думаю, нет. Ведь они отражают свое время, которое не было механизированно и которое гораздо богаче, духовнее и фантастичнее нашего времени – рационального. Наоборот, наши классики вечно напоминают нам о той гармонии, которая ушла и которая, будем надеяться, вернется. А свои стихи я выстраиваю не только интонационно, но для каждого стиха после первой сырой болванки, когда я чувствую его организацию и начинаю ощущать его форму, я ставлю строгие рамки, в которых он начинает развиваться, и случается, например, повтор первой строки или повторяющиеся ритмические сбивы. На самом деле, что бесформенно – то бесформенно, и оно расплывается в ничто. Искусство должно быть организованным. Поэтому кажущийся мой сумбурный верлибр на самом деле имеет свой структурный закон.
– Так все же вы диктуете стихам, какими быть, или стихи диктуют вам, какими они будут?
– В первую очередь, стихи диктуют. А структура, форма, выверенность стиха – это вторично. Вначале возникает вот этот самый первозвук, первая мелодия, первые слова, которые часто оказываются последними строчками стихов. Без этого я никогда не сажусь писать. И никогда не пишу стихов на заданные темы. Иногда я пишу на какую-то внутреннюю музыку, иногда какой-то образ кружится в голове, и я ищу под него размер, ритмику, чтобы этот образ зазвучал. А потом я откладываю стих, даю ему остынуть, и уже после шлифую его, оттачиваю.
– Наше время называют по-разному – и временем абсурда, и эпохой постмодернизма… Кем легче быть в непростые времена – верующим, атеистом, философом?
– Легче всего быть дебилом. А вообще нет легких времен, и наше время одинаково тяжело для всех трех категорий, названных вами.
– А какую выбрали бы вы?
– Из этих трех я бы выбрал быть… Государем-императором. Даже нет, я предпочел бы быть принцем, который не будет никогда на троне, а может заниматься культурой, искусством. Я отвечаю вам совершенно искренне.
– Замечательно! Напоследок я хочу задать вам мой любимый вопрос. У Сальвадора Дали есть фраза: «С годами я хорошею». А что происходит с годами с вами?
– С годами я физически старею, но молодею душой. Я ощущал и помню даже по своим старым стихам, которые я выбросил, что в юности, когда внешне я выглядел моложе и легче, я был тяжелее и старее, чем сейчас. Так что, теперь, когда скафандр начинает растягиваться и спадать, я, наоборот, молодею.
Нина ЗАРД АЛИШВИЛИ
Александр РАДАШКЕВИЧ
ЭТО КАК БУДТО
Грузия – это как будто ты уже
умер иль не рождался ещё.
Колхидская холёная волна
ходит нагими ночами во мне.
О Сакартвело, что нас привело
и уложило в рассветное море
и в бирюзовом гамаке между
гравюрными соснами под
проплывающей бережно
чайкой, что колется на две?
Что водит пса слепого, как
Гомера, безлюдными песками
в час разлук? И сдохнет ли
у пыльных стоп седого Одиссея?
Куда глядит весь день, как
бледный монолит, недвижная
корова чёрным взором?
В старом небе, нечаянно-
чающем, тот несказуемый
облачный бог, что водит
толстым пальцем Пиросмани.
И я целую праведное море
прощальными губами, как
дитя, которое не ведало доднесь
ни встреч, ни расставаний.
О Сакартвело, что нас
увело из мира сопредельных
снов без сна и без оглядки?
И я гляжу в незнаемое море
с премудрою бурёнкой, не мигая.
Грузия – это как будто было,
что будет: ты ещё умер
иль не рождался уже.
Июнь 2009
_________________________________________________________
Журнальный вариант можно скачать здесь:
http://www.russianclub.ge/components/com_jooget/file/n43_8.pdf
Александр Радашкевич. Открытие III Международного русско-грузинского поэтического фестиваля.
Дом культуры Уреки, 21.VI.2009. Фото журнала "Русский клуб" (Тбилиси).
|
