ГЕРБОВНИК ОТ А.Р.
Мы проговорили с Радашкевичем два дня. Разговор писался на диктофон. И когда я сел расшифровывать записи, понял, какую непосильную задачу на себя взвалил. То есть на кассеты помещалось все, а в газетный текст - почти ничего.
Потому пришлось ужиматься, оставлять только уфимскую линию его судьбы. Александр Радашкевич (родился в Оренбурге в 1950 году) - русский поэт, попеременно обитающий ныне то в Париже, то в Праге. В Уфе живут его мама и старший брат.
"Помню, как меня встречала старая библиотека..."
- Когда мне было три года, моего отца-офицера перевели в Уфу. Всем хорошим, что во мне есть, я обязан бабушке Соколовой Аграфене Васильевне и маме, Александре Васильевне. Учился я в первой школе. Учился до пятого класса отлично, а потом, когда пошли точные науки, которые я терпеть не мог, учился кое-как. И у меня быстро образовался круг своих увлечений. Он не совпадал со школьными занятиями. Это, в общем, была та литература, которую в школе не преподавали. И история. Я начал увлекаться историей костюма. Я рисовал тогда очень много. В шестидесятые годы в периодике появились статьи о геральдике, генеалогии. И даже в местной уфимской прессе.
Так получилось, что моей соседкой по дому была такая Гина Ханченко, теперь покойная, к сожалению. Она работала в библиотеке Академии наук, которая располагалась невдалеке от Совета министров. И "тетя" Гина давала мне книжки в этой библиотеке. Там на первом этаже сидели мрачные специалисты, которые выдумывали свои диссертации - докторские, кандидатские. Там были полные собрания вождей партии, партийная литература. А внизу, в подвале, была дореволюционная периодика, мемуары и художественная литература. И в какой-то момент я так подружился с этой женщиной, которая даже давала мне ключ. Я прогуливал школу - полдня, например, иногда неделями, доставал какие-то справки. Я просто там жил вторую половину дня, до вечера...
Я ходил еще в детскую библиотеку на улице Карла Маркса за парком Якутова. И я их попросил в пятом-шестом классе дать мне альбомы русской живописи XVIII века. Они спросили: "А каких ты портретистов знаешь?" - Я назвал: Левицкий, Рокотов, Боровиковский - и они обалдели и все мне выдали...
Но главной была академическая библиотека. Там я прочитал много воспоминаний. Записки Екатерины Второй, например. И я вошел в этот идеальный мир, который для меня был реальнее, чем мир школы. Даже календарь у нас дома был расписан днями рождения великих князей.
Постепенно у меня возникли монархические симпатии, но не политические... Просто это была любовь к российскому миру, который ушел навсегда, - он казался мне целой планетой. Это как у Блока - у него в одном стихотворении упоминается латник на кровле Зимнего дворца, который хранит государя, не конкретного Николая Второго, а абстрактного помазанника Божьего... Отсюда интерес к символам.
Папа у меня был белорусом. Мы ездили почти каждый год в Белоруссию к дедушке. Останавливались в Москве. Я добился, что мне выдали в Ленинской библиотеке альбомы по гербоведению. Я объяснил, что мне нужно… Я сидел, переписывал себе.
Первая публикация
- Когда я был в классе шестом, журнал "Пионер" объявил всесоюзный конкурс на герб какого-то исследователя Арктики. Давались основные биографические данные, нужно было в этом гербе отразить героизм, мужество героя. Я сделал такой герб - по всем правилам геральдики: щит, намёт, девиз и пр. Мы сделали его вместе с одноклассником Юрой Еремеевым, который, по-моему, сейчас довольно известный в Уфе художник-карикатурист. Юра неплохо все делал тушью, я акварелью владел. И мы послали этот герб в "Пионер". А курировала этот конкурс главный гербовед Эрмитажа Алевтина Покорна - она получешка была. И вдруг приходит журнал: первое место - ребятам из Уфы. И на обложке в цвете воспроизведен наш герб! Это была моя первая публикация.
Юра потом как-то отошел от этих занятий, а у меня завязалась переписка с этой женщиной из Эрмитажа. И потом в восьмом классе группа ребят из нашей школы поехала на зимние каникулы в Ленинград. И я тоже поехал, но я ехал к ней, и Покорна знала, что я еду. И я программу экскурсий игнорировал, кроме каких-то главных достопримечательностей. Проводил время в специальном хранилище на третьем этаже Зимнего дворца, куда не пускали публику. Это была ни больше ни меньше личная библиотека императора Николая Второго, где собраны гербовники мира и книги по генеалогии. Дубовый, совершенно потрясающий готический кабинет, где хранились личные книги царя. Она показывала мне редчайшие вещи - копии императорских регалий работы Фаберже.
...Я там, совершенно завороженный, провел десять дней. Рылся в гербовниках, печатях из хрусталя...
Университеты
- И когда я вернулся в Уфу, учиться стал еще менее усердно. Одна история имела для меня значение, кроме, сами понимаете, истории стачек, съездов и пр. Моя голова была забита такими деталями (например, как звали жену Бирона), которые все совершенно игнорировали, а для меня это были реалии, и я ими жил.
Тогда я решил в душе совершенно точно, что после школы уеду в Ленинград. Тот внешний мир словно бы включал в себя мой внутренний мир. И сразу после школы сдавал экзамены на истфак Ленинградского университета. Не прошел на дневное отделение из-за сочинения, по-моему, но прошел на заочное. Мне дали право посещать дневные лекции. Продолжалось это года полтора. Я был на кафедре средних веков. Там был такой уже пожилой медиевист Матвей Гуковский, профессор, который очень меня любил. И уже был целый альбом гербов, нарисованных мной. И мы с ним говорили о геральдике в его кабинете. А в университете я изучал опять те же съезды, те же стачки, историю партии. В конце концов я понял, что увлечение геральдикой больше не проходит, что никогда мне этим не дадут заниматься серьезно. Тут еще приближалось столетие Ленина. Началось страшное идеологическое давление, промывание мозгов бесконечное. Нужно было врать с утра до вечера... Не хотелось мне становиться преподавателем истории КПСС...
Я вернулся в Уфу. У меня был призывной возраст, и я ушел в армию. Служил в ГДР, а сначала полгода в учебке в Оренбургской области. Получил там сержанта. Послали в Западную группу войск. Я был разведчиком в артиллерии.
Тут вдруг выяснилось, что мы с Александром могли встретиться не только в Уфе, но и там, на земле "первого немецкого рабоче-крестьянского государства". В 1970 году Радашкевич служил в Галле. В августе того года я был там в составе студенческого отряда, и мы даже посетили советский гарнизон. И спрашивали у солдат: есть кто из Уфы?..
- Кстати, об армии я никогда не жалел - это был полезный в человеческом отношении опыт. Это дает о себе какое-то полное представление - в самых неблагоприятных условиях. С другой стороны, я никому не желаю попасть в армию в тех зверских условиях, которые там существуют, может быть, сейчас.
Я лично в армии каких-то ужасов не пережил, но узнал глубже себя и что-то понял о других.
В 1971 году я вернулся в Ленинград. Подумал восстановиться в университете, но Гуковский уже умер, геральдикой моей никто не интересовался. Плюнул я на это дело. И нашел себе такую работу, которая в те годы давала единственную официальную возможность остаться в Ленинграде. Ну, всегда имелись такие работы, которые давали лимитную прописку, - на стройках, что-то в этом роде еще... Нашел себе работу совершенно нетрудную. Это был такой как бы ВОХР - гражданская охрана военного полигона под Ленинградом. Но с ружьем. Я там "трудился"... не помню, год или полтора. Сутки работать - трое отдыхать Я уже начал писать стихи, с восемнадцати лет. Там работали художники, поэты, все те, кто не прошел в институт и кому требовалось год как-то прокантоваться.
Стихи Радашкевич начал писать, получается, еще в Уфе. Но, может быть, сначала он не придавал им чисто литературного значения. И вот, выходит, требовался котел полигона… Требовались какие-то особые знакомства. Нет, не для публикаций (первый раз он напечатался только в эмигрантском "Новом журнале" Романа Гуля), а для понимания себя как поэта.
Великая тайна
- В эти годы я познакомился еще с одним человеком, который cыграл в моей жизни очень важную роль - это была Надежда Януарьевна Рыкова, очень известный переводчик, литературный и художественный критик. Она была уже почтенного возраста. Знала Анну Ахматову. Человек совершенно открытой европейской культуры. Могла свободно и очень глубоко рассуждать на любую тему - будь то научная, будь то политическая. Она была как бы внутренней эмигранткой - по своим взглядам. То, что она говорила в Союзе писателей, нельзя было услышать у нее дома. Я читал ей свои первые стихи. Иногда она под них засыпала. Но некоторые ей начинали нравиться. И Надежда Януарьевна мне открыла такое качество словесного искусства. Она сказала: "Самое главное у поэта - это интонация, которая есть великая тайна поэзии". Важно вложить интонацию! Когда это Георгий Иванов или Цветаева, вы с первой-второй строчки узнаете, кто это. И потом тысячи плохих поэтов в этом же размере напишут бог весть что, и никого это не заденет.
И еще Рыкова научила мня безжалостному отношению к своему творчеству...
Потом Александр Радашкевич пару лет водил по Питеру троллейбус ЗИУ-5 (к электротранспорту у него до сих пор романтическое отношение: "Последний троллейбус по улицам мчит...") и раздумывал - вспомним Пушкина, - куда нам плыть. Еще от гербоведа-чешки, да и от переводчицы Рыковой он перенял ощущение своей некоторой отдельности в советской реальности. По-другому это можно назвать ощущением внутренней эмиграции (почти то же, что Александр разглядел в Рыковой). И когда начались массовые отъезды интеллигенции за кордон (нет, не только в Израиль), он задумался...
А все вышло само собой. Знакомство с американской студенткой, женитьба. Отъезд (1978 год) - с советским паспортом и без всяких выяснений отношений с КГБ. Работа в библиотеке Йельского университета в городке Нью-Хейвен (под многими стихами Радашкевича - пометка: "Новая Гавань"). Там был замечательный отдел русской книги, русских рукописей. Через шесть лет - Париж, газета "Русская мысль" . Потом - преподавание русского языка в лицее. Работа секретарем великого князя Владимира Кирилловича и его семьи - тоже в течение шести лет (думаю, это тема отдельного разговора)...
С восемьдесят пятого года Александр Павлович регулярно бывает в нашей стране, столь же регулярно посещает Уфу. Пишет стихи, печатается в московских и петербургских журналах. Его книга "Оный день" (СПб, "Лики России", 1997) имеет подзаголовок: "Лирика 1971-95". Вариант этого сборника можно найти в Интернете (например, на сайте http://www.vavilon.ru ).
Но нам, конечно, дороже всего те его произведения, которые связаны с нашим городом. И мы предлагаем сегодня читателям подборку именно таких стихотворений поэта. Сделав круг в своем художественном и человеческом развитии, бывший уфимский школьник показывает нам, что ничего случайного на свете нет. Ни в географии, ни в биографии.
Александр КАСЫМОВ.
P.S. А познакомила нас все-таки не Уфа, свел нас общий друг Бахыт Кенжеев - известный русский поэт, постоянно живущий в Монреале. Как тесен мир! И насколько на этих примерах видно, что культура - планетарное явление.
НА СНИМКЕ: А. Радашкевич с родителями. Москва, 1987.
"Вечерняя Уфа", 14 июля 2001 года
Александр РАДАШКЕВИЧ
НАПИСАННОЕ В УФЕ
* * *
Вот и ты. Земные облака
в снах веков текут во изголовье. Вот
и я, и в капище ветров
прошуршала
вещая страница.
В караване
неслепящих солнц заскользим озёрами
видений
целое
несчётное
мгновенье.
Вот
и мы, и край верховных грёз
вспламенел
гудящею прохладой, и поют
недвижными устами в сердце Дома,
где так ждали,
ждали только нас
млечными надзвёздными ночами.
13.VIII.1998. Уфа
ТАРЕЛКА ИЗ ДЕТСТВА
Два зайчика, две белочки,
волнистые края
у беленькой тарелочки.
От каши естества
он стёрся, мальчик с санками,
и клёцки-облака, и ёлочки
германские на безначальном дне,
где белым лишь по белому
из перло-гречне-манного
в метели лунных окликов
цветные голоса.
30.VI.1999. Уфа
ДЛЯ ГИТАРЫ
И камнем канул в сон ответ:
значенья не было в печали
радости, ни – в радостях печали,
где всякий вздох – пустой навет.
Как слепота, набухший свет
разлит в томительном начале
с фиалом тьмы – как на причале,
где я забыл на всё ответ.
3.VII.1999. Уфа
* * *
А впрочем, ведь нарочно заигрался
в судьбу, где всё начало без конца:
и Белая с аксаковской веранды, и
с парапетов радужных Нева, –
все дали, вздохи, сны и знаки,
недосяганья, перелёты – и всё, и вся,
чтобы отдать сомнению полвека,
проигрывая веку полсебя.
8.VII.1998. Уфа
ТИМАШЕВО
Давно уж улыбаются с камней
ровесники и те, и те – ещё живей и
тщетно раскудрявей. Соседки – более
не вдовой, солдатика, дельцом забитого
дельца, вершителя и пешки, прямой
отличницы и праведной карги
эмалевые взгляды пылятся оробело
в лесу косом крестов, татарских лун и
ржавых звёзд, где из-за листика
тряпичного белёсый червь на грядке
дорогой явился нам доверчиво и,
в общем, дружелюбно. И вот уж
вслед и мимо, не мигая, глядят опять
ровесники, что даже не взрослеют, и те –
ещё-ещё живей и вечно
раскудрявей.
7.VII.1999. Уфа
САШЕ Д.
Затевается новая песня молчанья, – а
безмолвья беззначны слова, – и
на рельсах трамвайных седой
одноклассник пропускает меня сквозь
глаза.
Зелёный шёлк, пятнадцать
лет, наш первый самый Ленинград на
Новый год над мокрым Невским
в гостинице, которой, знаешь, просто нет,
в стране, которой, видишь, и подавно,
которую назначено считать такой-
сякой продавшими её, как и себя, как
нас с тобой – за те каникулы, за мостовой
стеклярусно-муарный отлив, чтоб Сашам
старым стало неповадно, а новым – даже
просто невдомёк.
Но безмолвья беззначны
слова, громыхает разбитый трамвай
за судьбой – по Уфе в тополином
буране, затевается вечная песня
молчанья.
15.VI.2000. Уфа
АРИЯ
Жизнь. Нам снова снится эта жизнь,
и дней неверных лабиринт
снова ведёт прахом дорог к трём зеркалам,
где из-за спин или сквозь тень
шатких теней краешком уст, как из икон,
как сон во сне последних снов –
жизнь. Нам снова снится въяве жизнь,
и дней текучих тонкий смерч –
ангела перст – нас понесёт боком за край
немых, налитых громом туч,
где ждёт отживший клавесин
звон торжества, час неподдельных мук, где
жизнь. Нам снова снится всуе жизнь
сквозь сети непроглядных дней,
нас отучивших
жить.
14.VII.2001. Уфа
|
