И К ИСТОРИИ Я ОТНОШУСЬ ЛИРИЧЕСКИ...
Интервью с Александром Радашкевичем
14 сентября у нас в редакции побывал живущий в США поэт Александр Радашкевич, уже знакомый читателям «Русской мысли» (см. №3416). Одновременно с публикацией его новых стихов мы взяли у поэта небольшое интервью.
ВЗЯЛА ИНТЕРВЬЮ НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ
«Русская мысль» – Ваша поэзия, с ее постоянным интересом к русской истории XVIII-XIX вв., поэзия, где петербургский период русской истории становится больше чем просто «темой» стихов, выглядит довольно необычно. Когда возник этот напряженный интерес к истории? Связан ли он у Вас с Вашим собственным «петербургским периодом» – годами, прожитыми в Ленинграде?
А.Радашкевич – Я родился в Оренбурге. Когда мне было три года, мои родители переехали в Уфу, и там я кончил школу. Но в школе я особенно не занимался – занимался дома, читал книги по русской истории, воспоминания, всякие исторические мемуары вроде «Записок Екатерины Второй». Читал я очень серьезно: делал выписки, у меня были специальные тетради, я составлял очень подробную хронологию русской истории, совершенно отличную от той, которую мне преподавали в школе. Потом мои интересы сосредоточились на геральдике и истории русского костюма.
«Р.М.» – Интересно, как у советского школьника, выросшего в провинции, появились такие весьма специфические интересы? Сыграло ли в этом роль какое-то влияние – семьи, например, или какой-нибудь яркой личности в местной культурной среде?
А.Р. – Нет, этот интерес шел совершенно изнутри, без какого бы то ни было влияния. С самого детства, читая сказки, а тем более советские книжки для детей, я начал сочувствовать царям, которых везде изображали нехорошими. Тем более – в курсе школьной истории. Но, кроме сочувствия к тому, что их везде так изображают, было и другое. Например, «Сказка о царе Салтане» – тут меня крайне занимала фигура царя. И постепенно, действительно совсем в детстве, я стал ощущать, что в царях сфокусировано все действо, происходящее вокруг – и сказочное, и историческое – и они являются как бы символом происходящего, хотя бы по тому простому факту, что все взоры, в общем, всегда обращены на царя.
«Р.М.» – Можно ли из этого сделать вывод, что где-то в начале советских 60-х годов, живя в Уфе, учась в советской школе, еще даже не подростком, а ребенком – вы стали монархистом?
А.Р. – Я бы сказал, что это звучит политически слишком заостренно, поскольку я не верил в реальный возврат монархии. Меня можно было назвать монархистом в каком-то идеальном, мифотворческом смысле этого слова. Для меня существовала монархия-сказка. Как в том стихотворении Блока, где на кровле Зимнего дворца стоит статуя латника, который должен умереть за древнюю сказку. Блок не говорит: «за царя», тем более – за конкретного царя. Вообще у меня очень рано сложилось такое мироощущение: нужно опасаться завтрашнего дня, не доверять сегодняшнему и с доверием относиться только к прошлому – это то, чем мы владеем. И до сих пор это мироощущение во мне не изменилось.
«Р.М.» – Это могли заметить и читатели, встречавшие Ваши стихи в «Континенте», в альманахе «Руссика-81», да и у нас Вы публикуетесь не впервые. Есть ощущение, что прошлое входит в Ваши стихи как бы двумя путями: стихи на непосредственно исторические темы, и стихи (сюда, вероятно, можно отнести цикл «Романсы и арии»), связанные с продолжающими жить, но возникшими не сегодня реалиями культуры. Верно ли это?
А.Р. – Я никогда не пытался это сформулировать, поскольку я никогда не стремлюсь писать стихи на заданную тему: я верю, что тема задает себя сама. В моем мире стихи – это выражение лирической необходимости. И к истории я отношусь лирически и личностно. Для меня все, о чем я пишу, – это реалии моего внутреннего мира, поэтому для меня образ Петра II или Анны Иоанновны – это не тени, а вполне реальные явления, с которыми я какое-то время существую, и потом, когда они меня переполняют, возникает внутренняя необходимость «освободиться» от этого образа. Так вот возникает и развивается цикл «Тот свет» – без всякого внешнего плана и последовательности. А цикл «Романсы и арии» связан с моей любовью к русской музыке и к вокальному выражению русской духовности. Я не могу писать стихи для композиторов, а в голове у меня все время звучат голоса любимых певцов, и я пишу стихи, которые хотел бы услышать ими спетыми. Я уверен, что эти две темы будут мной владеть и дальше.
«Р.М.» – Так что, вероятно, можно считать, что это даже не «циклы» в классическом понимании слова, а как бы две основные части бесконечно пишущейся книги?
А.Р. – Да, эти две темы – это как бы мой внутренний «роман с продолжениями». Я совсем не надеюсь охватить все периоды русской истории и даже не ставлю перед собой такой задачи. Например, Александр Дюма хотел написать романы обо всей истории Франции – он написал столько, сколько он успел. И если его последним сочинением была огромная поваренная книга, то и я надеюсь, может быть, написать какой-то труд по геральдике или истории русского костюма.
«Р.М.» – В свое время именно Ваше увлечение этими темами привело Вас из Уфы в Ленинград?
А.Р. – Еще до окончания школы я стал переписываться, а потом лично познакомился с хранителем бывшей Императорской библиотеки геральдики и сфрагистики, которая стала отделом Эрмитажа. А когда я окончил школу и поступил в Ленинградский университет, там мое увлечение геральдикой поддержал покойный профессор Матвей Александрович Гуковский – один из крупнейших наших медиевистов. Но вскоре я почувствовал, что одной его поддержки недостаточно, что к моим занятиям геральдикой больше никто серьезно не относится, что на историческом факультете меня заставят заниматься, чем захотят, а потом пошлют в провинцию преподавать в школе. Поэтому через год я оставил университет, а поскольку уже был в призывном возрасте, то попал в армию.
«Р.М.» – Вас из университета не исключили – Вы ушли по своей воле и, уходя, знали, что попадете в армию?
А.Р. – Да, я сделал выбор. Из-за изнурительной рутины нравственно я уже не мог оставаться в университете, а кроме того, к этому времени я начал ощущать себя поэтом, а не будущим ученым.
«Р.М.» – После армии Вы снова вернулись в Ленинград – или, если угодно, в Петербург – и прожили там последние семь лет до выезда из СССР. Чем были для Вас эти годы?
А.Р. – Когда я вернулся, я уже чувствовал себя неразрывно связанным с Петербургом. Эти годы стали для меня периодом духовного и поэтического становления. Мне очень помогло знакомство с известной переводчицей и критиком Надеждой Януарьевной Рыковой. Она меня не «учила писать» – она была для меня живой связью с русской культурной традицией. В практическом же отношении эти годы у меня были заняты «борьбой за прописку», работал я сторожем, водителем троллейбуса, механиком по лифтам. С кругами молодых ленинградских поэтов я связан не был – не только с официальными, но и с так называемой «второй культурой». Я знал кое-кого из них, но я человек скорее замкнутый и поэтому не принадлежал ни к каким поэтическим группировкам.
«Р.М.» – И под конец – стандартный вопрос о Ваших планах.
А.Р. – Недавно издательство «Руссика» приняло к печати мою книгу стихов «Шпалера». Готовятся новые публикации в периодике. В Америке я начал также заниматься переводами – так, в 36-м номере «Континента» в моем переводе опубликованы стихи Алексиса Раннита, а в 151-м номере «Нового журнала» – стихи восьми американских поэтов. И очень важный сейчас для меня план – это переезд в Европу. Я доволен своей жизнью в Америке, работой в библиотеке Йельского университета, но внутренне Европа мне гораздо ближе. Вероятно, жизнь здесь будет потруднее, но я вообще в легкую жизнь не верю.
«Русская мысль» (Париж) № 3483, 22 сентября 1983
|
