Ольга Кравцова. ОБЗОР ПОЭЗИИ ДИАСПОРЫ ЗИМНИХ НОМЕРОВ ЛИТЕРАТУРНЫХ ЖУРНАЛОВ 2023/2024 ГОДОВ. АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
Подборка стихов Александра Радашкевича «Сны ботанического сада», вышедшая в журнале «Знамя», (№2, 2024), как отмечается автором, включает в себя четыре из семи стихотворений поэтического цикла. Начиная с первого, самым совершенным образом она отражает доминирующее качество его поэтики – единство стихий и природу духа, а в конкретной публикации – «всё многоцветие, всё / многодревие мира», бессмертные ноты жизни дерев и растений. В гармоничном и естественном торжестве природы, «эти исполины, как и / пигалицы эти вовсе не знают своих имён», и у читающего невольно возникает мысль – а нужно ли им это имя, им, пребывающим в мире гармонии, в мире Абсолюта, в котором таких имен возможно множество? Но поэт на эту мысль отвечает силой восприятия человеческого и субъективного: «для нас, пока не назовём, ничего не существует». И это мгновенно дает читателю библейскую, ветхозаветную ассоциацию, момент называния «всего». Для чего же это нужно? Для того, чтобы сознание в плотном, тварном мире распознавало, отличало одно от другого. Поэтом сказано блестяще: «чтобы совсем / не исчезло, не растворилось под бурливым / небом воскресенья и в ручном блаженстве /бытия». И далее идет речь о целительной силе, возможно, общей для всего земного. Две заключительные, итоговые строчки первого стихотворения также совершенны: «и в долах нежных небожителей, в тех кущах / без докучной тени Бог ведает их первоимена».
Следующее стихотворение удивительным образом продолжает тему, где первая строка «Под шатром плакучего бука не поплакать ли с ним / о себе, и под аркой стриженого тиса не утешиться / ли впрок барочным слепым поцелуем?» подчеркивает единство миров: человеческого, мира природы и вневременность, или же – вечность этой духовно-древесной жизни, и здесь ведущую роль берет в свои руки эпитет, ибо поцелуй «барочный», дань некой драгоценной старине… И поэт говорит о себе, эпитет соединяется с переживаемым чувством: «И бережно / ступаю в пустоту, где только соль изъевшей боли и / хоровод заповедных теней, и катаюсь в лугах веко- / вечной весны, не сминая её васильков тонкогубых». Личное: «И вот уж брата моего / или то, что им было однажды, не глядя, перехоронили / к новопреставленной супруге. Об этом, может быть, / нельзя, но теперь уж нельзя не об этом». Горько и печально, но все, в итоге, земля и тлен. Заключение – нескончаемый круговорот жизни: «песни смерти веют мимо и пляски жизни после нас».
«Магнолии в марте» – торжество извечной весны, «беспамятной». Ну и «Фисташка тысяча семьсот второго», «которой с лихвою три века» – живая реликвия миру, весне, моменту времени и бессмертию. Ибо жизнь есть сон.
Волглая тень, анаконды ветвей, расцветает фисташка,
которой с лихвою три века, упираясь вовсю на железный
костыль, и мне, кто любит нежно сетовать на жизнь, вдруг
стыдно за себя. Я глажу шкуру крокодилью, замшелую,
которая была девичьей под королевскими перстами, когда
Людовик нехотя садовничал под старость, бросив на тын
августейший парик, и мы расходимся по суженым векам
их коротать всегда впервые, хотя и мимо, пусть и зря,
пока фисташковая вечность счёт её вёснам снова забыла,
пока та грядущее помнит и прошлого больше не ждёт.
Ольга Кравцова
«Эмигрантская лира» (Бельгия), №1(45), 2024
|
