Дмитрий Бобышев. Из статьи "Город, который дорог"
На этом я хотел бы отложить в сторону сборник, изданный хотя и в Париже, но в едва ли существующем издательстве «Анонимные трудоголики»... Однако тема, поднятая этими фланирующими «трудоголиками», как видно, не желает быть покинутой. Она продолжилась в «интервью двух интервьюеров» из журнала «Эмигрантская лира», – в диалоге двух поэтов-эмигрантов Марины Гарбер и Александра Радашкевича.
Марина задаёт вопрос: «Ты покинул Россию (тогда ещё Советский Союз) в далёком 1978-ом году… Несколько лет назад ты сказал, что где бы ни жил, ты всегда ощущал себя «никем иным, как русским человеком, русским поэтом». Ощущаешь ли ты себя русским европейцем, – не в политическом смысле, а в том значении, которое вкладывал в это словосочетание Достоевский в «Подростке»? Возникло ли у тебя со временем ощущение дома вне России? Если не ошибаюсь, Америка показалась тебе чужой, и, прожив там всего пять лет, ты перебрался в Европу. Затем были Париж, Прага, снова Париж…».
Александр ей отвечает: «Именно так, русским европейцем… Но много-много лет я страдал именно из-за отсутствия этого ощущения дома. И вот теперь, снова обосновавшись и обжившись в Париже после долгой чешской лакуны, у меня изменились отношения с этим великим и завораживающим городом, мы как-то породнились, по-новому пригляделись друг к другу, я стал писать о нём с доверием и любовью и чувствую, что немного ему дорог. Хотя из всех домов мой подлинный дом – это, конечно, Ленинград-Петербург, бессмертный Петрополь моей души, зачарованный Павловск, легендарное Царское Село, «мой северный цветок воспоминанья», по слову Жуковского».
Но, возвращая собеседника обратно к новому дому, Марина говорит о «парижской ноте» в его последних стихах, о ноте приятия и наметившегося ощущения внутреннего родства с городом, подмечая в них даже «парижское беспечное фланёрство»… Александр охотно с ней соглашается.
В их продолжительной беседе я выделил лишь интересущий меня мотив: о том, как и где возникает чувство дома у эмигрантов и странников, в особенности у поэтов. Из их разговора мне стало заметно, что Радашкевичу Америка явно была противопоказана, он там тосковал и жаловался на депрессию, а в Праге от неё излечился и заново расцвёл в Париже. Со многими беженцами, но далеко не со всеми, случалось подобное, и я думаю, что здесь причиной – внутренний настрой.
Дмитрий БОБЫШЕВ. Из статьи «Город, который дорог»
«Эмигрантская лира» (Бельгия), № 3(15), 2016 г.
|
